Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ЭМИЛЬ СОКОЛЬСКИЙ
Прозаик, литературный критик. Родился и живет в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Автор публикаций об исторических местах России, литературоведческих очерков и рассказов. Печатался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Аврора», «Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь», «Встреча», «Московский журнал», «Наша улица», «Подьем», «Слово», «Дон» и других. Редактор краеведческого альманаха «Донской временник» (Ростов-на-Дону).



В ПОЛЬЗУ НЕСЕРЬЕЗНОСТИ
 
ПЯТОЕ ВРЕМЯ ГОДА

Что я увидел утром 16 августа в окне автобуса «Москва — Санкт-Петербург»? Грязные рваные тучи, хмурые улицы; и чтобы подчеркнуть беспросветную угрюмость утра, прошел случайный, частый, мелкий, совсем осенний дождик. А люди настолько прекрасно гармонировали с погодой (плащи, теплые куртки), что мне стало весело: вот она, классическая петербургская погода, — все как полагается! (хотя с погодой в Питере мне неизменно везло.) Однако стоило выйти на воздух — оказалось, ветренно, да, — но не холодно. Значит, никакой куртки, только — короткие рукава!
Устраиваюсь в мини-отеле, у Пяти Углов. «У нас пять времен года, — сетует девушка-дежурная, — весна, лето, осень, зима и хрен знает что». — «Знаете, — говорю я, уже приведя себя в порядок и готовый проститься с отелем до вечера (скорее, до ночи), — пусть для питерцев уже осень, или хрен знает что, а лично для меня лето!» Девушка с неуверенным одобрением осмотрела меня: летняя тонкая рубашка, джинсы и фирменные шлепанцы, и вздохнула с надеждой: «Хоть бы дождь не пошел...»
Какой там дождь! Ветер с Невы слабел, тучи растаяли, все сильней и сильней распалялось солнце. Город потихоньку раздевался. На песчаном бережку у стен Петропавловской крепости уже вовсю загорали... Короче, Петербург с утра решил со мной пошутить, да меня не проведешь!
В этот день я купался в Неве — там, где песчаное дно просматривалось метра на три. Таких решительных оказалось еще всего три человека...



ИСТОЧНИК ВДОХНОВЕНИЯ

Меня недавно упрекнули в том, что я не читал Агату Кристи. Да, после Конан Дойля детективы читать мне больше не хотелось: все казалось надуманным, растянутым. «А у меня детство связано с Агатой Кристи, — говорит. — Неужели ты совсем не представляешь этого писателя?»
Я вспомнил фильм «Десять негритят», и еще — два высказывания Кристи. О них мой приятель ничего не знал. Получилось, что я его просветил. Когда у детективщицы спросили, когда она придумывает свои закрученные сюжеты, она ответила: «Во время мытья посуды. Когда я мою посуду, мне всегда хочется кого-нибудь убить».
Второе высказывание тоже связано с этой темой, и оно весьма лаконично: «Разбитая посуда приносит счастье лишь археологам». Видимо, это насмешка над суевериями…



РЕПЛИКА О КРИТИКЕ

В «Затерянном мире» кто-то — возможно, сам профессор Челленджер, — говорит: «Я готов согласиться, что у меня скорее критический, чем созидательный склад ума».
Как прекрасно сказано! Какое противопоставление!



РАННЯЯ МУДРОСТЬ

Из разговора на бронзовой свадьбе:
— Со всеми своими былыми поклонниками она перессорилась; как тебе удалось избежать ссор?
— У меня в юности была любимая книга — «Жан-Кристоф». Герой Ромена Роллана произносит фразу, которая сразу мне запомнилась: для кого существует загадка в женщине? — для того, кто ищет в ее поступках смысла. Какой смысл в качании ветки от ветра? Никакого. Просто — дует ветер, качается ветка. Женщина, как природа, не поддается обсуждению.



ТУРКИ

— У нас коренных жителей в селе уже не осталось: в основном приезжие, дачники. Очень много турков понаехало, очень много.
(«Турки» — это собирательное имя иноязычных переселенцев с Кавказа и из Средней Азии.)
— И как они здесь себя ведут?
— Ты знаешь, очень спокойно, очень хорошо. Живут дружно, — не то что русские. Русские тут неприветливые, завистливые. А у них за какой помощью не обратись — помогут во всем; о деньгах даже и заикнуться не дадут. Однажды у моего сына машина застряла при въезде в село — так они пошли за машиной, приехали, вытащили… А ведь мы им не друзья, не родственники… И таких случаев очень много. А наши русские соседи, бывает, и не здороваются даже…



ПАТРИОТ

Люблю выбрасывать лишнее! Вот недавно перебирал всяческие распечатки, давние вырезки из газет, и — кое-что прочел впервые! Например, страницу из «Книжного обозрения» (А. Алдан-Семенов, «Бессонница странствий», газета от 4 ноября 1988 года). Я ее приберег потому, что там — об адмирале Колчаке, провозглашавшем себя «верховным правителем России». Дело в том, что о нем с большим теплом отзывался старик-историк, которого уже нет в живых; разговор у нас шел о патриотизме, об эмигрантах теперешнего времени.
В общем, вот суть того, что мне было интересно в статье. Колчак говорил, что ему легче умереть от холеры, чем от рук пролетариата: «Это все равно, что быть съеденным домашними свиньями».
Однако перед понятием «свой народ» — понятие «классовый враг» отступало. Из воспоминаний возлюбленной адмирала: когда они ехали из Омска, вместе с ними двигались двадцать девять вагонов с царскими драгоценностями (золото, платина, серебро…), сыгравшими страшную роль в судьбе Колчака; он не хотел, чтобы сокровища попали за рубеж. Его слова перед арестом: «Долг повелевал мне бороться с большевиками до последней возможности. Я побежден, а золото? Пусть оно достанется большевикам, нежели чехам. И среди большевиков есть русские люди».



ПРОПАВШИЕ ЧИТАТЕЛИ

Один поэт обронил провокационную реплику: если кто-нибудь соберется издать мою книжку, назову ее «Никому не нужное». Ой, как не ново! Тут и Жуковский вспоминается с его сборником «Для немногих», и Вяземский с его надеждой быть нужным хотя бы пяти-шести читателям, и Ходасевич, которого я на днях перечитал.
Ценителям Ходасевича известно, что после 1928 года он замолчал, причина — не для кого писать! «Сегодня одна дама (без пижамы) предложила другой (в пижаме) книжку. Та ответила: “Я еще не старуха, — чего мне книжки читать?” Одна барышня читала русскую книжку недавно — года три тому назад. Очень хорошая книжка, большевицкое сочинение, но смешное, — про какую-то дюжину стульев. Все это тебе сообщаю, потому что прикоснулся к “читающей массе” и делюсь сведениями» (письмо к Н. Н. Берберовой от 26 августа 1932 года).
Но разве это причина? (Раньше он писал так: «И твердо знаю, что народу / Моих творений не понять».) В последнем, составленном им сборнике «Европейская ночь», — особенно ясно слышатся усталость и разочарованность. Может, истинная причина именно в них?
Сначала я пожалел: а ведь за последующие годы он мог оказать огромную услугу русской литературе! Но… правда бы мог? Не все равноценно у Ходасевича, далеко не все. И это относится не только к первому сборнику (который поэт и сам считал слабым), но и к последующим: встречаются символистские манерности, лишние слова…. Но лучшее — во много крат перевешивает огорчения от того, что в Ходасевиче меня не трогает. И не могу сказать, что его стихи прозаизированы и сухи, — очень живые стихи…



СТЕЖКИ

Первое стихотворение Владислава Ходасевича, которое познакомило меня с поэтом (и которое я переписал в тетрадку), называлось «Без слов» и удивило меня тем, что, будучи написано «фетовским» размером, сохраняло неподдельный голос автора; и с этого голоса я впоследствии Ходасевича узнавал сразу — будто прочитал тогда не одно, а с десяток его стихотворений…

Ты показала мне без слов,
Как вышел хорошо и чисто
Тобою проведенный шов
По краю белого батиста.

А я подумал: жизнь моя,
Как нить, за Божьими перстами
По легкой ткани бытия
Бежит такими же стежками.

То виден, то сокрыт стежок,
То в жизнь, то в смерть перебегая...
И, улыбаясь, твой платок
Перевернул я, дорогая.

А на днях я узнал, что неожиданное романсовое «дорогая» смущало не только меня, но и самого Ходасевича («Написал все, кроме ужасного “дорогая” <…> чтобы дать в какую-нибудь Эренбурговскую газетку»). И что были варианты второй строфы, на которых другой сочинитель мог бы и остановиться: мол, и так все слаженно и аккуратно. Но слаженность, аккуратность еще не делают стихотворение живым, звучащим, полнозвучным… Об этом я думаю, когда уважаемые люди мне показывают свои новые стихи, а я не всегда решаюсь сказать о том, что не только слово, строку лучше бы заменить, но и — строфу целиком, все стихотворение переделать… Почему не решаюсь? Не потому, что не хочу придираться; думаю: а может, это всего лишь вопрос моего вкуса?

Первый вариант второй строфы:

То виден, то сокрыт стежок,
Но шьет рука легко и прочно.
И отдал я тебе платок,
Перевернув его нарочно.

И второй:

То виден, то сокрыт стежок,
Из жизни в смерть преображаясь…
И перевернутый стежок
На стол кладу я, улыбаясь.




ЕСЛИ КОПНУТЬ ГЛУБЖЕ

Не в первый раз сталкиваюсь с тем, что позитивное, светлое мироощущение называют оптимизмом. Несколько раз задумывался: как же объяснить, что это не оптимизм, а нечто принципиально иное?
Скажу, пожалуй, так. Если бы жизнь была беззащитной перед всяческой грязью (ложь, предательство, ненависть, злоба, несправедливость, депрессия, разного вида глупость и так далее и тому подробное) — то ей уже давным-давно пришел бы конец. Следовательно, проявления обратного тому, что я перечислил (любовь, добро справедливость…), можно назвать светлыми праздниками. Это одно.
Другое: и оптимизм, и пессимизм — существуют в душе, но не в духе. Душа, душевность — они все-таки на поверхности, на этом уровне мы если и переживаем внутреннее освобождение, то это освобождение — обманчивое: в том смысле, что в любой другой момент мы снова можем оказаться в какой-нибудь ловушке. Освобождение, воскресение несет в себе только дух. Только там, где нет места оптимизму и пессимизму, и возможны глубокие, крепкие чувства.



ГАЗЕЛЬНАЯ ПОЛИТИКА

В Волгодонске познакомился с водителем маршрутки. Рассказывает о своей тяжелой профессиональной жизни. Я и спрашиваю:
— Почему днем маршрутки ходят часто, причем на некоторых остановках стоят, собирают пассажиров (понятно: нужно выполнять дневной план), а вот утром и вечером, когда люди едут из дома на работу и с работы домой, своей «газели» приходится долго ждать? И едешь в тесноте… А ведь ходили бы часто именно в это время — и нагребали бы деньги!
— Тут своя политика, — ответил шофер. — Мы специально тянем время, растягиваем интервал, чтобы как раз в эти часы к каждому водителю определенного маршрута гарантированно набилось как можно больше людей.



НА ПЛАВУ

Водитель маршрутки, с которым случайно познакомился, говорит: «У нас рейсы строго по графику, любая задержка на остановках складывается в опоздание, эти минуты следует потом нагнать». — «А кто замедляет движение?» — спрашиваю. — «Старушки! Пока повернутся, пока развернутся, пока ногу поставят, пока усядутся…» — «Но вас это не раздражает? Ведь возраст, болезни…» — «Нет, — отвечает, — я всегда терпеливо их жду. Ведь жизнь — это движение. Я прекрасно сознаю, что сиднем сидеть дома им категорически нельзя. Иначе все! Переход на лежачий образ жизни! Я понимаю, что им в городе и делать-то нечего, и ехать-то некуда. Им приходиться придумывать себе дела! — но только лишь бы двигаться, сочинить себе хоть какую-нибудь, пусть самую мелкую, но цель! Это и держит их на плаву. А некоторые мои коллеги этого не понимают — спешат, бурчат, раздражаются…»



ХРАНИТЕЛЬ ГАДОСТЕЙ

Человек признался мне, по-детски обиженно сжав губы: «Я многое могу людям простить. Но не прощаю только тех, кто делает мне гадости».
Что он с этими «гадостями» потом делает? Записывает их, держит в голове, вспоминает? И при каждом удобном случае мстит? (впрочем, в последнем предложении вопросительный знак не нужен.)
Я не стал говорить, что тем самым он отравляет жизнь себе самому: о том, что это бесполезно, я прочел на его лице. А вообще, все уже сказано лучше меня. Например, у Конфуция: быть обманутым и ограбленным — это значительно меньше, чем продолжать думать об этом. А у философа Вильгельма Гумбольдта (он еще и филолог, и политический деятель) похлеще: хранить в памяти всякое зло равносильно медленному самоубийству... Выглядит человек неважно.



НАИЗУСТЬ

Был такой выдающийся дирижер Большого театра — Юрий Файер. Как человек музыкальный, я интересовался его воспоминаниями, мыслями. С давних пор запомнились слова: в деле необходимо преодолевать то, что кажется невозможным; преодолеешь — и увидишь, сколько в тебе неоткрытых сил и возможностей!
Никогда в жизни не выступал с докладами по бумажке, — ни в годы учебы, ни после, когда участвовал во всяческих конференциях. Из-за Файера, наверное. (Это шутка.) Он рассказывал, как однажды в Большом выступал знаменитый английский дирижер Альберт Коутс; гость страшно удивился: неужели Файер будет дирижировать балетом Стравинского «Петрушка» без партитуры, по памяти? — «Ставлю дюжину бутылок шампанского против одной вашей: без партитуры не сможете!»
Перед генеральной репетицией Коутс уселся в директорской ложе. Библиотекарь принес ему единственный экземпляр нот. Дирижер взволновался: «Значит, у вас есть еще одна партитура!» В поисках потаенной партитуры, куда мог бы подглядывать Файер, обошел всех музыкантов, встал у оркестровой ямы — и начал следить за игрой.
Файер, конечно, волновался, — но исполнение прошло на высшем уровне.
Спустя время к нему пришел помрачневший Коутс... с одной бутылкой шампанского. Которую сам и выпил, размышляя о тайнах дирижерского искусства и сетуя на сложность музыки Стравинского…



НЕ С ТОЙ НОГИ

На одной из музыковедческих конференций я познакомился с пианистом, который говорил о трудностях своей работы. Одна из трудностей состояла в том, чтобы не промахнуться мимо нужной клавиши. Другая — чтобы играть душу музыки, а не только ноты. Третья — выручать при «несчастном случае» того, кому аккомпанируешь: певца или танцора.
Здесь — поскольку я заговорил о Юрии Файере и даже взял в руки его книжку — процитирую этого выдающегося балетного дирижера, и последний пункт станет совершенно ясен.
«Был случай, когда одна наша первоклассная балерина перепутала при выходе на адажио ноги: хоть она и не сороконожка, но вдруг забыла, с какой ноги начинать! И пошла путаница! От волнения она забыла весь порядок танца.
Каково было мне? Когда я понял, что происходит, то пришел в ужас: адажио гибнет на глазах. И я решительно бросился на спасение: оркестр загремел как безумный, мы помчались вперед в каком-то невероятном темпе, я вдохновенно потрясал руками — и вдруг… мы соединились в какой-то точке…, и все стало на свое место…
Но бывает и хуже. Одна очень хорошая, но довольно рассеянная балерина кончила свое адажио на 16 тактов (!) раньше. Она “бездельничала” на сцене, а я тем временем галопом доигрывал один, испытывая огромное желание сунуть от стыда голову под пюпитр и не вылезать оттуда до конца спектакля…»
А я-то еще сомневался в важности роли дирижера!



ЖЕНСКОЕ

— И чего ты так реагируешь на мои слова! Я порой сама себя не слышу, когда говорю. А ты все слышишь, запоминаешь и еще потом напоминаешь мне, когда я ничего уже не помню…



ОБИЛЬНОЕ ОПЛОДОТВОРЕНИЕ

Ну вот, очередная книга о вешенце: «М. А. Шолохов и православие», Москва, 2013. Православный Шолохов на 556 страницах! Совсем офонарели ученые: хоть бы уж православие оставили в покое…
Конечно, вступительная статья — пародийна, — как обычно, когда поют Шолохову дифирамбы. Автор — доктор философских наук, профессор МГУ — начинает ее так: «Все творчество великого русского писателя Михаила Александровича Шолохова глубоко национально, обильно оплодотворено народным гением»... Все, дальше не читаю, это уже не смешно даже… Перелистываю страницу — та же песня: «Не утихает злая, завистливая молва об авторстве “Тихого Дона”»… А вот это предложение — в свете утверждения того, что «Тихий Дон» Шолохов написал сам, а не присвоил чужой текст — великолепно, поистине великолепно:
«Этот роман, как гигантский вес, ждавший своего богатыря, молодой, не расплескавший свой великий писательский дар Шолохов взял, можно сказать, с первой попытки».
Шутник — этот философ!



ВОСТРОГ РАЗРЫВА

Приятно осознавать, что иногда все-таки бываешь прав. Я говорил, что проявления грубости, раздражительности и тому подобного — вовсе не признак сильного характера; это всего-навсего освободительная реакция, зачастую неконтролируемая. Лидия Гинзбург с поразительной тонкостью разворачивает эту мысль так:
«Слабохарактерные люди склонны к крутым и непоправимым разрывам. Они ликвидируют отношения, не умея их регулировать. Чтобы упорядочить отношения, нужна воля. Для того чтобы рвать, не нужно ничего, кроме оскорбленного самолюбия, усталости, потребности выговорить давно отстоявшиеся слова. <…> Легкость накатывает волной, подымает высоко, на какое-то быстротекущее мгновение становится до восторга приятно и до бесконечности все равно — и вы разваливаете вмиг налаженное дело. Так люди теряют уже обещанные гонорары. Так мы безрассудно ссоримся с мэтрами. <…>
Поспешные разрывы, сердечные и деловые, сопровождаются временной подменой действительности — как в картах. На время игры суммы теряют бюджетный и бытовой объем. Остается соотношение незаполненных величин, условных знаков азарта. Игра кончилась, и действительность обращается к нам достоверностью проигранных денег, непринятых рукописей, отношений, погубленных навсегда».



ЧТОБЫ ЗАПЕЛИ СЛОВА

Почему такое неимоверное количество людей, пишущих стихи? (чтобы убедиться в этом, стоит заглянуть в любое литобъединение.) Почему прозу пишут столь немногие? Стихописание — это что, зараза какая-то, бедствие?
Думаю, раздражаться количественным показателем не стоит. Поэзия стоит у истоков литературы любой страны. Почему? — видимо, потому, что на прозаиков-первопроходцев в первую очередь воздействует музыкальность родного языка.
В классе третьем мы с дружком (сидели за одной партой) перехватили записку одноклассницы Ани и с упоением проникновения в чужой секрет прочли ее. Текст я запомнил слово в слово:
«Света! Я стихотворение написала!

Матери, матери,
Сколько вы слез проливаете, бедные.
Если бы слезы все ваши сложить,
Самым бы горьким явился бы в мире еще океан».

Какие такие матери, какие еще слезы? Чем вызваны эти строки?
А ничем — кроме как стремлением ритмизировать речь (причем и рифмы оказались не нужны), придать фразе дыхание, — для этого сгодится любая тема, пусть даже где-то услышанное о «плачущих матерях». Девочка бессознательно чувствовала, что есть нечто художественно бесцельное и оно имеет право быть выдохнутым, излитым на бумагу, прозвучавшим…



СПИЧКА И НЕМНОГО НЕРВНО

Листал мемуары (автора не буду называть, это неважно), в них сказано: Куприн, будучи пьяным, разозлившись на свою жену, облил ее платье одеколоном и поджег его, еле затушили.
Что не мемуары, то непременно — ошибки, придумывания, неполная картина происходившего. Вот что следует из воспоминаний М. Куприной-Иорданской (Куприна это не украшает, но хоть ясно, что к чему):
«Когда я вернулась из театра (Художественный Театр; шла пьеса Л. Андреева «Жизнь человека«), то сидевший у Куприна И. А. Бунин спросил меня с иронией, понравилась ли мне пьеса. Я ответила серьезно, что понравилась. Ответ взбесил Куприна. Он схватил спички, дрожащей рукой прикурил и бросил горящую спичку мне на подол черного газового платья. Оно загорелось.
У А. И. начались приступы неврастении <…>».



УРОК ВЕЖЛИВОСТИ

Велика сила примера! В школьные годы пожилой театральный деятель мне рассказывал, что Ростислав Плятт был прекрасно воспитан: у звонивших ему домой никогда не спрашивали «А кто говорит?». Его звали или он сам подходил; либо сообщали: «Ростислава Яновича сейчас нет дома» и только потом интересовались: нужно ли что передать?
С тех пор я всегда расстраивался, когда мне первым делом отвечали: «А кто это?». Впоследствии стал относиться к этому намного проще: ну не было у них такого примера, как у меня, не было!
Но сам никогда не спрашивал: «А кто это?», «Кто звонит?» — когда слышу неузнанный или незнакомый голос.
Впрочем — когда в последний раз я пользовался проводным телефоном?



ПОПЫТКИ ВЫЖИТЬ

Две недавние ситуации. Первая.
Гостил я в конце мая в тихом селении, ограниченном с одной стороны сосновыми лесами, с другой — быстрой прозрачной речкой с упругим песчаным дном. На правобережье — широкая терраса, поросшая серебристой ковылью, на ней одинокая церквушка. Дальше — склоны высоких бугров с крутыми склонами, непрерывной цепью сопровождающих реку.
Однажды после вечернего купания я поднялся с берега на террасу и вижу — стоит легковушка, а хозяин ее, сухопарый грустноватый мужичонка лет пятидесяти с лишним, медленно ходит в отдалении, что-то выискивая в траве.
Предмет, который он держал в руке, оказался миноискателем. «Езжу тут по местам, где когда-то стояли дома и работали ярмарки, стараюсь найти монеты. Хочу довести свою коллекцию хотя бы до двадцати, тридцати штук. Это моя цель; каждые выходные выезжаю на поиски…»
Вторая ситуация. Разменяв седьмой десяток, житель отдаленного хуторка при бывшей угольной шахте увлекся стихописанием. Отдал мне на редакцию материал для третьего уже сборника (то есть — на переделку, поскольку все, что он пишет, — безграмотно во всех отношениях).
У обоих, конечно, я спрашивал: когда и как они пришли к своим увлечениям?
 Ответ был одинаков: «Бросил пить. Но ведь надо жить дальше? А жить скучно. С тоски помрешь, если не придумаешь себе хоть какое-нибудь занятие. Без цели совсем можно загнуться».



КАПРИЗЫ ПРИРОДЫ

Играют во дворе; им лет шесть-семь. Мимо проходит похожий на бомжа пожилой человек, словно бы нарочито прихрамывая. Мальчик говорит: почему он так смешно ходит?
Девочка вздыхает и объясняет с усталой снисходительностью:
— Ну а что ты хочешь? Так природа распорядилась!



ВОТ ЖЕ СОБАКА

В преклонном возрасте Ахматова проверяла каждого нового гостя на несколько странный тест: собака или кошка? чай или кофе? Пастернак или Мандельштам?
На первый вопрос я ответил бы — нет, все-таки не собака. Кошка! Кошки — они, по крайней мере, искренни. А это забито-преданное выражение собачьих глаз меня не очень-то трогает.
Вот что вспомнилось — собака в бывшей усадьбе Следово, — неподалеку от Костромы, километра два от трассы на Галич. Там есть музейчик, цветники, альпинарии. А поскольку человек не всегда присутствует, то, видимо, для присмотра завели собаку.
Она встретила меня истошным лаем. Она воинственно преграждала мне путь! Но не испугала. Я прошел к столику (животное утихомирилось, но смотрело по-прежнему грозно), оставил сумку и пошел с фотоаппаратом по усадебной территории.
Когда я вернулся, страж порядка пропал бесследно. «Где ты, паршивое существо? — обратился я к невидимой охране. — Где твоя доблестная служба?!» Ни шороха в ответ!
Но ведь быть такого не может… Я внимательно осмотрелся по сторонам — и вдруг глазами встретился с собакой: она забилась в будку и следила за мной — вот дела! — тем самым, хорошо мне знакомым забито-преданным взглядом.
«Ну и чем объяснить твое фантастическое перерождение?» — подумал я и, продолжая недоумевать, пошел за сумкой.
Сумка и раскрыла секрет. Из нее исчезли бутерброды; лишь несъедобный кулек валялся на земле.
«Ну и собака же ты!» — заключил я и отправился назад, к трассе.
Меня провожало гробовое молчание.



ТОЖЕ ОБЩЕНИЕ

Из подслушанного разговора у киоска близ станции метро «Академическая»:
— Жалуется мне: «Мы все время ругаемся, чуть сходимся — снова расходимся». Я и говорю: «Так любите друг друга на расстоянии, что мешает!» Вот у меня с моим мужем так было.
— Вы вроде бы всегда вместе жили…
— Мы однажды разбежались на полтора месяца, настолько пресытились общением. Пообещали, что в течение этого срока разговаривать друг с другом не будем, отдохнем. Только раза два перебросились письмами…
— Значит, нарушили обещание. Разве письма — не общение?
— Ничего мы не нарушали. Он, по-видимому, соскучился и отправил мне конверт, в который вложил совершенно чистый лист бумаги. Я ответила ему тем же. И еще раз: он мне, я ему. Когда полтора месяца прошли, я предложила ему выйти на новый этап отношений: изучить язык жестов, сказала, что иначе его не вытерплю...



ДРУГОЙ МОТИВ

Посмотрел: как красиво вырисовывается храм Христа Спасителя на фоне ночного неба! И светится, как гигантская яркая лампа!
Конечно, без этого храма Москву теперь представить невозможно. Однако… я не могу сказать, что испытываю к нему возвышенные или хотя бы теплые чувства. Весь его облик словно бы говорит мне о том, что не от сердца произошло его восстановление, а от холодного рассудка; по политическим мотивам, но никак не по молитвенным устремлениям. Я был в нем всего раз. И достаточно. Это не храм, а огромное, холодное, чужое, амбициозное государственное учреждение. Молиться в этих стенах нельзя. Не помню уже кто, но кто-то сетовал на этот проект восстановления: нет в нем мотива покаяния. Я пока не могу сказать, как должен выглядеть «мотив покаяния», но чувствую в этих словах какую-то правду…



ЧТО ЗНАЧИТ — КАЧЕСТВО

Вот уж десять лет этот пожилой электрик рассказывает о случаях из своей жизни — и ни разу не  повторяется. Но один случай вспоминал уже раз пять, — наверное, это самая для него трагическая история. В юности он часто приезжал в Воронеж к тете. Утром тетя уходила на работу, а он — гулять по городу. Присмотрел недорогое кафе, регулярно заходил в него. Пока ожидал первое-второе — намазывал себе хлеб горчицей и с удовольствием съедал. В очередной раз поступил по обыкновению — но тут же скривился, зажмурился, закашлялся, из глаз полились слезы; прибежали две официантки, стали хлопать его по спине, по груди... Потом уж, когда он пришел в себя, обратил внимание на карточку, прислоненную к салфетнице; на ней было написано от руки: «Осторожно, горчица свежая»...



БЫЛИ ЖЕ ЛЮДИ!

Смотрел в гостях телевизор, а там — Михаил Задорнов…
Иногда мне думается, что сатирики, острословы, люди, склонные постоянно что-то вышучивать, демонстрируют собой едва ли не крайнюю степень пессимизма — словно бы неприкрытого, торжествующего. (Мудрая насмешливость и добрый юмор тут ни при чем.) Недаром Зощенко был человеком бесконечно грустным.
Тут же вспомнился и Аркадий Аверченко... Но Утесов писал о нем как о веселом человеке… Кто знает: может, это объяснимо тем, что у Аверченко сплошь юмор, а Зощенко все время склоняется к сатире.
И еще — я уже о другом, — о чтении сатириков-юмористов по бумажке. Мне бумажка в руках артиста никогда не нравится. То, что было органично для Жванецкого (ну, допустим, это его «фирменный» стиль), переняли один за другим остальные. Но «обаяние бумажки» ушло, чтение с листа стало шаблоном. Смотрю старые кинокадры — выступают артисты давних лет (тех, когда меня не было на свете или я был маленький) — и думаю: вот эстрада была!..



КРИК ДУШИ

Возмущенно в адрес детей и мужа, глядя в кладовку, в которой хранятся варенье и соленья еще с позапрошлого года:
— Понаготовила всякого говна, а никто и не притрагивается даже! Больше не буду ничего заготавливать!



ОРУДИЯ

Мне казалось, что это многообещающий поэт, он где-то там победил, книжка вышла солидная… Но ожидания что-то не оправдываются. Чего-то мне не стало хватать в его стихах. Много слов — но только на уровне слов; и — только поверхность. Потом я понял в чем дело — после того, как он повторил мысль Бродского…
Ох, Бродский многим заморочил голову, говоря о том, что поэт — это орудие языка. Неужели ему не приходило в голову, что есть — дословесное пространство, которое движет стихами?
Что это за пространство, как его назвать? Может быть, Природа… Может быть, Любовь… Может быть, Дух Святой… не знаю, как угодно можно сказать… «Быть может, прежде губ уже родился шепот, / И в бездревесности кружилися листы…» Проще говоря, вот слова Мышкина: «Разве можно видеть дерево и не быть счастливым?» Я вижу дерево, вижу поляну в лесу, вижу море… Но ведь у них нет синтаксиса. Но они меня вдохновляют. Они больше слов; а мне нужно выразить свои чувства словами. Они — мои «орудия». Остановиться же на мысли «поэт — орудие языка»… не думаю, что это по-настоящему продуктивно. Возможно, Бродского не надо понимать буквально.



КРЕМЛЁВСКИЙ ПРОЕКТ

Не знаю, почему в разговоре с Валентином Станиславовичем Германом, автором книг, в которых собраны заметки о философии истории, о театре, о шекспироведении, всплыл лидер ЛДПР. Я признался, что восхищаюсь актерским талантом Жириновского, — без этого человека было бы скучно.
«Что такое Жириновский? — сказал на это Герман. — Заранее запрограммированная хитроумная операция КГБ по блокированию фашистского электората. Актерски имитируя повадки фюрера, Жириновский обеспечил госорганам подконтрольность тех экстремистских сил в России, которые в ином случае могли бы сплотиться вокруг лидеров типа настоящего Гитлера. Это — подстраховка нашей закулисной властной элиты, которая не желала и при так называемой демократии терять власть — тем белее отдавать ее неуправляемым деструктивным силам. И Жириновский эту свою задачу успешно выполнил».



ВЛАСТЬ ПОГОДЫ

С определенного времени я перестал относить недовольства некоторых людей на свой счет. Еще давным-давно — я только школу окончил — подруга мне призналась, что настроение у нее может враз измениться даже по той причине, что вдруг на чулках «стрелка пошла»; я же в это время буду гадать — и чего это она фыркает на меня? чем я провинился?
Но подруги ладно. В этом смысле (влияние, казалось бы, незначительных явлений на настроение) мало кто взрослеет. А иногда — увы, явления, которые считаешь ничтожными, на самом деле — необоримые, например, погода. Вот из воспоминаний Аркадия Райкина:
«Теперь я понимаю, что от погоды действительно зависит очень многое: и самочувствие, и настроение, и даже то, в какой я нахожусь форме, когда выхожу на сцену. Бывает, начинаешь спектакль и думаешь: зритель сегодня плохой, не раскачивается что-то. А на самом деле это не зритель, а погода плохая. Может быть, здесь и есть доля преувеличения, но вот то, что в пожилом возрасте в большей степени, чем в молодости, ощущаешь себя частью природы — уж точно».
Надо как-то бы понимать людей… Стараюсь.



ОТЦЫ И ДЕТИ

10 августа я был в Переделкине, в доме-музее Корнея Чуковского — там проходил вечер поэта Александра Тимофеевского, который в народе известен как автор песенки о Крокодиле Гене.
Прохаживаясь в перерыве по дорожкам дачи, вспоминал, что я читал из Чуковского… И заодно — слова Евгения Шварца о Чуковском: «Это секретер со множеством замочков и потайных ящиков».
Да, кто-то вспоминал: трудно было разобраться в его симпатиях и антипатиях — и то, и другое он мог маскировать до поры до времени. Сейчас похвалит — а завтра уточнит: «Ваши произведения очень нравятся моей кухарке. Правда, у нее и вкус соответствующий»… К слову сказать, ревниво относился к другому «детскому» автору — Самуилу Маршаку; гневался, когда кто-то хвалил переводы сонетов Шекспира.
Причину сложного характера легче всего искать в детстве. У Чуковского есть повесть «Серебряный герб», в которой он осторожно намекает на некоторые автобиографические детали. Ну, в жизни было так: сын одесской прачки, отца (ушедшего от семьи) Чуковский почти не знал. В последний год учебы в гимназии обратился к нему за помощью — тот его выгнал.
Обиду запомнил на всю жизнь. Но и со своими детьми отношения были напряженными. Например, Николай Корнеевич на даче почти не появлялся, кабинет пустовал.
Такие дела…



МУЧЕНИК ТВОРЧЕСТВА

Жалуется: то на муки творчества, то на страдания оттого, что не пишется. С одной стороны, жаль человека, с другой — понимаю: если он чего-то не напишет, мир совершенно ничего не потеряет, так что уж молчал бы.
Хорошо об этом сказал шутник Леонид Утёсов: если вы такой большой художник, что не можете без мучений, отойдите, пожалуйста и мучайтесь там себе себе на здоровье, не надо портить жизнь другим, она и без того не такая сладкая.
Конечно, он имел в виду, что до цены того, чего добился, другим не должно быть дела...



ВОТ И НЕ ПОМЕШАЛИ

Как по-разному можно видеть, оценивать человека, его поступки. его жесты!
Характерный пример с драматургом и сценаристом Евгением Шварцем. О нем вспоминают: он словно радовался, когда друзья отвлекали его от письменного стола, радушно приглашал войти, уверяя шутливо: «Русский писатель любит, когда ему мешают» (кажется, это присказка Тургенева).
Но вот Аркадий Райкин, любивший наблюдать за людьми и все за ними примечать, угадывал в Евгении Львовиче то, что находилось за пределами внимания других; в данном случае пригласительный жест Шварца означал: «мешайте — не мешайте, а вот видите, сколько уже написано!»
Вот с кого надо брать пример, будучи занятым человеком. На все должно хватать времени!..



БЛИЖЕ К РЕАЛЬНОСТИ

Вспомнились строчки: «...И равнодушная природа / Красою вечною сиять»... И еще вспомнились разговоры о том — глубок Пушкин или банален, высказывая ту или иную мысль...
Ерунда все эти разговоры. Вот взять пушкинские строки... Они ничего не открывают нового. Но напоминают о том, что миру все равно, достигнешь ты чего-то или нет, докажешь что-то кому-то или нет, и вообще — существуешь или нет.
К чему это я? А о том, что не стоит к себе относиться слишком серьезно — так же как нельзя к себе относиться и несерьезно. Нельзя впадать в самодовольство от того, что чего-то достиг. Или в сожаления, что чего-то не достиг. Что кто-то о тебе думает так, а кто-то иначе. Глубокий уход в эти мысли равносилен потере чувства реальности.

2013