1

Прохудав, тканный в листья кафтан
ждёт на воздухе чистки и встряски,
и, как встарь, в сентябре Левитан
подновил ему краски.
Над крещёной горою — раскат
в пропасть неба: две птицы святые
третий век улететь не хотят
за моря золотые.
А над озером ближним, внизу,
гомон чаек, визгливые крики.
Вдруг замрёт, утирая слезу,
воздух чистый и дикий

2

Был в гостях у Матвеича. Спят
восемь кошек, не спится котёнку.
Свет вечерний, пролившись сквозь сад,
озарил самогонку.
День пустынных причуд и тоски,
а Прокофьевна с клюквой сегодня.
Вас и осенью тут, старики,
греет лето Господне.
Вам одним тут, на мёрзлых дровах,
тешить вьюгу в любви с укоризной,
как Петру и Февронье в снегах,
позабытым отчизной.

3

Выпив тайну песочных часов,
на тенётах стрекозы повисли.
Так душа устаёт от обнов
наигравшейся мысли.
Пустишь под гору велосипед —
не печалься о вечных вопросах,
но Матвеич уставился вслед,
обнимая свой посох.
Избы в ряд заколочены тут.
Домовые, для важности вящей,
в отсыревшие книги внесут
мой звонок дребезжащий.

4

Здесь давно уж не сеют, не жнут.
Славя пастыря, кроткое стадо
топчет брошенный в паданцы кнут
средь дырявого сада.
По колхозу прошлась пастораль.
Пастуху над кустом свищет птица —
безмятежна в запое печаль.
А вот мне всё не спится.
Спутав сутки, надвинется ночь,
срежет свет, как печная заслонка,
утром видишь картину точь-в-точь
прорисованной тонко.

5

Шёпот прошлого, вкравшийся в сон,
притворяется мышьей вознёю —
слышишь звон, да не знаешь, где он.
Что со мной? Бог со мною.
В сентябре, милый друг, в сентябре,
словно книга, теряется лето,
стало холодно жить на заре
в ожиданье рассвета.
И бессонницу не обмануть
и с потоком её откровений,
как в пустыне, мерцающий путь
золотой тьмы осенней.

6

Там, в ночи, тонко стелется дым
никогда не отправленных писем,
почтальон же бредёт невредим,
от долгов независим.
Если дождь там — то зонтик забыт,
если волны — то с привкусом соли,
ветер штору окна теребит
или бьётся в подоле.
В чёт и нечет звенят голоса:
и живое, и мёртвое эхо
равносладки, как звук и слеза
влагу съевшего смеха.

7

Убыль сердца и убыль тепла,
и не нужно ни в чём оправданья,
даже ночь, словно поезд, прошла.
Всё пройдёт, до свиданья!
Ветер вьётся, чтоб листьями в срок
выше неба округу захламить,
эту честную слякоть дорог
оставляя на память.
Время будто увязло во рву,
но часы всё наглей и негодней:
не хочу из России в Москву
возвращаться сегодня.

2002


***

В темноте обнажается только душа.
Вещи, мраком покрывшись, уходят в монахи.
Ты ко мне, после душа, скользнёшь из рубахи,
как ребёнок дыша.

И тогда в море ночи мерещится свет,
возвративший погибшую лодку к причалу,
и тогда мы друг друга найдём одичало
через тысячи лет.

И в сомкнувшемся мраке не станет беды,
ни кричащего яблока в древней траве, и
на песке зацелованной солнцем аллеи
будут влажны следы.

Port Moresby, Papua New Guinea
28.01.2012


Хлопья снега в окне

Мысли могут, будто вещи, мёрзнуть. Зимы в силах убаюкать сердце.
В сонный дом пробраться ищет ветер —
душу застудить.

Фонари не спят в ночном полёте. За окном стремленье хлопьев снежных.
Спит Москва, и прошлое уснуло.
Небо на замке.

Свет и мрак переплетают воздух. Время бьётся, осеняясь тайной,
в мокрых искрах, в чистоте забвенья.
Путь души впотьмах.

Некому промолвить в ночь: "Декабрь…", жизнь свою назвав Сенекой снега,
и умолкнуть в сумраке тишайшем.
Голос ни к чему.
2006. Москва, Покровка


Утренний шёпот

"Ты не бил сам себя молотком по пальцам,
чтоб орать на бел свет: вóт моя Голгофа! —
Ведь таким, как ты, молодцам-скитальцам
и земля в небесах, и в алмазах эпоха".

Так мне Муза моя поутру шептала
в изголовье пахнущей розой постели,
мне на грудь головку склонив устало,
улыбаясь тому, о чём тут не пели.

26 мая 2011. Port Moresby


***

Случилось как-то в поле, где-то в поле
под небом в журавлях, на вольной воле:
картошку извлекая из земли,
с молитвою святой перемежая
мат-перемат, средь клубней урожая
хохочущего воина нашли.

Где времена в дымах сражений веки
смежали гневно, где сбивали вехи,
любой ценой взыскуя срам побед, —
всё пристальнее даль, всё ядовитей,
по щучьему велению событий
из прошлого в себя дороги нет.

Но божий дар и божий вздор — всё шутка,
хохочет череп воина, и щука
дурной улыбки проплывает сквозь века;
зубастая, и лезет всё в бутылку,
и всё невмочь ей обуздать ухмылку,
всё хочется ей корчить дурака

в краю родном, где победивший плачет,
опалы ждёт, следы геройства прячет,
боясь прогневить вставших за спиной:
чтобы, из грязи в князи, в страшной давке
они, отдав команду, вышли в дамки —
любой ценой, любой чужой ценой.

Ещё со школьных лет в глубинах ранца
таился жирный сумрак, и пространство
набухло, как вертящийся синяк.
Погоды бред, подверженный морозу, —
одическая дань её склерозу,
и хохот черепа беззвучен, сир и наг.


Бабочка

В перепутиях сада, в трепетанье дневном и ночном —
там, в назойливой притче страстей, притворявшихся сном,

в мире, путавшем зренье, где шёлковой дурочкой ты
обреталась беспечно, где озером пахли цветы,

той нетленной на вид, хохотавшей при слове всегда,
перепутавшей крылья с душой — изменила звезда.

Той не доброй среди самых добрых, не умной и не
самой хрупкой среди уцелевших в нещадном огне;

той красавице, чуждой ордам расписных щеголих,
среди всех самых бабочек, бабочек самых из них.


Огонь в камине

Ту, что погнушалась тайной,
не желал любить.

Ту, что схожа с розой чайной,
я б хотел забыть.

Ту, что бросил в лихолетье,
той — смертная печать.

Догорел камин, а свет я
не хочу включать.

2011