Я врожден этой почве
и стихии морской и речной,
на рассвете
видел я в тростниках голых дев —
как себя раздев,
тайну ткани отбросив,
в волнах жизни купали себя,
там, где ночью
смерть купалась
в волнах небытия.
И тогда-то, как у Тиресия,
изощрился мой слух,
внявший птичьему языку.
Это пеночкой с губ — тинькай, птаха! —
тинь-тинь-тонь-тюнь-тинь-тянь
террактовых армий,
восстающих из праха.
Это хладность расчетов моя.
Я, я, я.
Я
Я
Я
В бойню будущего вглядись,
в сарацина, Нарцисс.

Я Нарцисс,
я лежу на оси абсцисс
лицом к нулю,
засмотревшись в его озерцо —
кто я?
Единица ли?
Пусть подсветит денница.
Или — мнимая единица в квадрате
(минус я единица)?
И жизнь моя — пантомима
в мнимой области мнимой доблести,
где вращаются донкихотовой мельницы лопасти,
и плетется (из минус воздуха) санчопансов осел,
и летят копья мимо, и сражение мнимо?

Друг степей,
Буддой будущего пробужден,
говорю: эту воду живую воспей,
солнца к ней лучом пригвожден.
Продерись сквозь чертополох,
выйди в ясную явь,
в ее небесный, а не бесовый гул,
а чтоб храму ни на одну из четырех
не хромать, ставь
дарцоки, спаси хурул*.

Я залил в меха мед
твоих чистых чудес, Мухаммед.
Водой, из пальцев моих текущей,
сейчас и отныне
утоляй свою жажду в пустыне.
Говорит дервиш:
"Веришь?
Отвори дверь — вишь,
даль и вышь".
Подошел к мешковине моих одежд
прикоснуться, сомкнув позолоты вежд.

Я разгрыз
мозговую косточку словаря,
вынув Ы,
вынув из смысла Ы,
и быка в него впряг.
Я калмык и кыргыз.
Пей из крынки словарный кумыс.

Я Нарцысс.

Тек костистой длинноногой рыбой под водой,
но к поверхности вплотную ртом корявым,
поворачиваясь на бок, глядя вверх то левым глазом, то,
крутанувшись на другой бок, — правым.
Загребал расхлябанными рук плетьми,
гул прослушивая до Японии
(где давилось море слизанными с кораблей людьми),
и к нему лепилось, вылезшему из воды, исподнее.
Вытрясая гул сражений из ушей,
в мешковину наряжался и, уже в небесны хляби
всматриваясь, синевой из двух ковшей
похмелялся, чтоб расставить вехи в мировом разграбе.

Не на добро се проявляше —
нашествие на Русь поганых,
кровопролитья многы наши —
метельчатая! — от незваных.
Придут, кривым огнем паля
тебя, Земля.

Смертельно по пути белея,
над тихим градом воздух вспенит... —
то беззаконная Галлея
цианистым хвостом заденет
и ароматом миндаля
тебя, Земля.

Как мы к тебе на босу ногу
еще измлада прикипели
и всякую твою дорогу
и божескую тварь воспели,
так будут трупов штабеля —
твои, Земля.

Погибель смертного не ищет
погибель никого не кличет —
изголодавшаяся, рыщет,
рычбой рычит и клыком клычет,
идет, кривым огнем паля
тебя, Земля.

Песьеголовцы мы, опричнина
в кафтанах желтых мы, кромешники
с помелом, помелом.
Речь не речь у нас, а рычь она,
трепещите, грешники,
языки ваши вялые вырвем, да и поделом!

Мы посланцы Божьего воинства —
корни слов скрестить
и крестить их, уродцев, крестить,
чтобы вой стоял, вой на сто
верст по всей округе, чтобы вам отмстить,
лжу творящим отмстить!

К парфюмерному кровоядны
блуду, к грязной слизи книг,
истребительным помелом
выметем их и выведем, как пятна,
клейма здравых смыслов! — Дик,
речетворцев стих снесет вас, да и поделом!

Не кощунники — монашеская братия,
распевщики всея Руси,
будущники песнемордые — мы!
Праздничная утреня — смотри, с распятия
Он сошел — тоска Ему на небеси, —
чтоб возглавить наши тьмы и тьмы!

"Я в волне увидел брата", ах,
захлебнись, Ниппон*, во хлябя-а-х!

Плавниками рыба павает,
по соседству воин плавает
(море вместимо, вестимо,
если Цусима)
и Введенскому, как корягой,
машет рыбой навагой.

Рифмы автор палиндромной:
дым — а через строчку — мы.
Полубдящий-полудремный,
бес бездомный.

Замес бесовский крепок:
змеиное пьет молоко,
заваривает в кипятке репейник, —
а глаз подмигивает: я, мол, око.
Но глаз его не око — лом.
Взгляд вкалывается в порядок —
и ветхий мир идет на слом.
Бес — ядок, адок.
Гремуч и на разломы падок.

Велимирь, велимирь,
на штыре стиха — нашатырь.
Тысячелетнее узрь
царство мое! Заратустрь!

На штыке стиха, переимчив,
Маяковский атом твой расщепит,
а за ним уж, кочан набычив,
гегемон шипит:
большшшшевик, шшшширпотреб, общщщщепит.

И спросила кроха:
— Ты не палочка ли Коха?

Идут кухарки из конур,
в очах сияет кохинур.

крох влечет рок
блох течет ток

Блок тех, которых тьмы и тьмы.
Меч молоха – молодым.
Дым и мы = дымы.
Мы и дым = мыдым.

айя айя
песня рая
яда яда
песня ада

Друг великолепий погод,
фырканий и копыт в снегу,
рой под эту землю подкоп,
дай в грязи выплясать сапогу.

Зиждься, мальчик розовый,
мальчик огненный,
воздух примири с разовой
жизнью, в него вогнанной.

То стучат стучмя комья вбок,
то железа блестит грозно грань,
солоно сквозь кожу сочится сок,
скоро зарычит рыком брань.

П.:* По ком "ам-ам" окоп?

           Мне оторвало голову,
           она летит ядром,
           вон летит, мордя, —
           о, чудный палиндром!
                       Пуля в сердце дождя,
                       в сердце голого.
                       Дождь на землю пал —
                       из земли в обратный путь задышал.
                                   Мне оторвало голову,
                                   она лежит в грязи.
                                   Кто за нее отмстит?
                                   О, липкие стези!
                                               О, мстихи, о, мутит,
                                               о, бесполого.
                                               Мылься, мысль, петлей,
                                               вошью вышейся или тлейся тлей.

П.: Пали, НДРОМ!**  И — ни морд ни лап.

Я ножом истычу шею твою, баклажан,
то отскакивая в жабью присядку, то
протыкая вновь и вновь
и кроша твою, падаль, плоть.

Я втопчу лицо твое в грязь
и взобью два глаза: желтки и белки,
а расхрусты челюстей под каблуком
отзовутся радостью в моем животе.

П.: Я Арес. Гром. Яд, яд, дядя. Морг, сера я!

           Руки, вырванные с мясом
           шерстикрылым богом Марсом,
           руки по полю пошли,
                       руки, вырванные с мясом
                       шестирылым богом Марсом,
                       потрясают кулаками:
                       не шали!
                                   Ноги ходят каблуками,
                                   сухожилия клоками
                                   трепыхаются в пыли,
                                               ноги месят каблуками
                                               пищеводы с языками,
                                               а в евстахиевы трубы
                                               вбито "Пли!"

П.: "Нег, София!" — "Болван!" Срам. Марс: "На в лоб!"… Я и фосген.

Развяжитесь, лимфатические узлы,
провисай, гирлянда толстой кишки,
нерв блуждающий, блуждай, до золы
прогорайте рваной плоти мешки.

Друг высокопарных ночей,
росчерков метеоритных, спрошу
я о стороне: ты на чьей? —
и одним плевком звезду погашу.

П.: Да, в цепи полз я зло — пипец! — в ад.

Твой час! Не медли,
валяй, там вклочь
рвут ночь метели,
там алч и волч,
там рыск, и выгрыз,
и стыд и срам,
и смерть на вынос,
и смрад, и там,
во тьме кромешной,
у входа в ад,
прикопан спешно
твой кровный брат,
там дел заплечных
мастак незряч,
и молчь навечно,
и фальчь, мой мальч.

и мира

Не озарен
светом резвой зари,
зимой изнурен,
не вылезу из норы.
А то зверей
я не видел в пылу
голода! Иди, зверей.
Остаюсь в углу
медвежьем своем,
в тайной тайге,
где с птичкой вдвоем —
синицей в руке —
осанну спою
зеленому мху
весной, где таю
верность стиху.

С утра, чуть рассвело, я у подножья
цветка увидел крохотный обоз —
карминный с черной крапинкой — то божьей
коровке в насекомый храм брелось.
Чуть вздрагивали иногда надкрылья —
взлететь ли ей на праздничный простор
или вернуть крылатые усилья
обратно в шеститочечный узор?
Цвел колокольчиков тончайший хор.

Кузнечик велимир, как бы калека
с клюками, приготовился лететь,
и усики подъял его коллега,
из листьев мари выглянув на треть.
Полз муравей, неутомимый левин,
плыл мотылек ганс христиан, цветы
целуя и не ведая беды, —
к заутрене, на маленький молебен
во славу их праматери — Воды.

На поле пасся, вдалеке от крова,
конь, и блистало тело вороного,
как черные китайские шелка:
взглянуть — и вмиг зажмуриться, и снова
взглянуть, но так, чтоб дрогнула строка.
Из полевой необозримой шири
я в лес забрел, где чудилося мне
то зинь, то фью, то сип, то цири-цири...
И там остановился в полутьме.

Великое событие оленей
шло меж деревьев, бережно косясь.
Их ласковое пламенное племя
несло рогов изысканную вязь.
За ними шел поэт в пижамной паре
и бормотал сквозь круглые очки
одический рефрен о божьей твари.
День угасал, но вечер был в ударе,
и что ни шаг взрывались светлячки.

Как свести с тобой счеты?
Где твое уравнение, мир?
Говоришь, мычание? Нет, мы чаянье, мир.
Мыр = мыравенство.

– Что возводишь, Хармс?
– Храм-с.
– Ну не срам ли, Хармс?
– Срам-с.
– Скажет "Hände hoch!"
  Бог.
– Он на то и Бох –
 строг!
– Чем осилишь, Хармс,
  страх?
– Слово – my hand-arms.
 Бах!

Бытие + дух = Бух.
Я ищу уравнение мира,
выселен во вселенскую
песочницу,
под облаками,
плывущими еще над моей лялябелью.
Между нею и гибелью.
Пасечник песка числ,
я зачерпываю сырое время
формочками
и выкладываю на доски,
тесаные доски моей тезки-тоски,
вычисляя его закон.

Это мой, числяра, загон.
Доски по периметру песочницы,
воспариметру бессоницы.
Доски, сложенные у сарая,
на которых сидя сплю,
сплюхнувшись лицом в колени,
доходягой ходьбы.
Громовые доски для гробов.
Доски будьбы.

Дни как выводок волчат,
из которых вывел
неизбежную, невиноватую
смерть в периодическом повторе.
В оправдательном — на счетах —
приговоре.

"В шорохов свисте шествует стук вроде Ч."
О, часы человечества.
О, четкая чистота чертежа.
О, чары черта, чмокнувшего чело человека
тоЧКа

вяжут ломаные спицы молний
издали и все неугомонней
в быстрых бога руках
жизнь земную нитяную
электрическое поле
всех шерстистых тварей
на десятую секунды долю
озарится прежде чем ударит молот
и в мельканьях молний
тем молитвенно-безмолвней
мир предстанет
лепета он жизни молит молит

тварей шерстью трущихся в траве
загорающийся глаз
иголкой колк
на крапленной каплею тропе
как янтарь и шелк
шелк и янтарь
грянут фабрики туч грозовых
фабрики парящих льдинок
цапли ломаные спиц
воздуха сквозной пробой
первой пробой освежит
и в небе голубой
мозг извилинами задрожит

Самокрутками на поле боя
слов: разбросаны в жилище
или перемешаны в мешке солдата
от поэзии —
в строке то небо голубое,
то батыево "ура!" и тыщи
трупов: то ладонь, то пятка
из травы, то весь — в разрезе.

Рукописные ошметки —
свет закатный —
точно к трубке ухо — сводки...
что там?.. стон, и вопль, и нет ответа...
Книга, как снаряд бризантный,
разорвалась, смолкла, не отпета.
"Тех, кто мертв, собрал, кто жив" и —
по траншеям, вшивы.

То обмотки с ног сползли и к ночи
в подпол заползли онучи,
а на них записан пульс
жилистых бегущих ног в кулисы
от повальной смерти неминучей.
От артиллерийского раската
вековые падают деревья
в два и в три обхвата.

Лоскуты, обмолвки, вздохи тягот
на клочках, в синкопах
речь, слова бессвязно
бормотнутся ночью и залягут
мертвой тишиной в окопах,
как в остроге перед казнью.
Снится: крест семиконечный,
мимо — с песней — полк невечный.

Скрученные в стружку —
пусть их ветром унесет, закружит —
друг за другом,
струг за стругом,
строками клочки простроченные,
временем, как молью траченные...
Так откройте форточки.
Откройте форточки.

То обрывки мировых поэм,
где театр военных битв потеет
кровью, под кровать забились,
пыльным сном забылись,
ссохлись (ссхлс)...
Так откройте окна (аооеоа)!
Будь что будет и всему свой срок, но
дайте воздуха, откройте окна.

Велимир словарь шерстит-пропалывает,
только им одним он жив-питается,
да к стене клочки стихов прикалывает,
да пиявкой в стену стих впивается.
А за той стеной сосед в тоске и ропоте,
и мерещатся ему клопы проворные,
и обои, черные от копоти,
пошевеливаются по обе стороны.
Слышит Велимир вытье соседушки:
"У-убью!" — и шилом в стену, и орет еще:
"Соглядатаи кругом!" (После обедушки
отдохнуло б ты, смердынько и уродище...)
Замычал, потом устал, мыча...
Задремав, забекал и замекал...
Ах, как крупный бес да от Михалыча
прыгнул к тезке Кузьмичу, став мелким!
Чуть с карачек, поднял харю-то небритую,
скок-поскок — и с ножичком по лесику...
Не ходил бы, Велимир, ты по гибридную
по двояковыпуклую лексику.
И вообще, какой проект ты выходил? —
По земшару вон того сопредседателя?
То-то грудь он на трибуне выкатил
палача, доносчика, предателя.
Но поэт, оглохнув, огород пропалывает,
да выращивает овощ свой двуглавый,
да не слышит, как плебей попаливает
и орлом сидит со скипетром-державой.

Волком рыщет. Ищет слово на разгрыз.
А найдет — львом возлегает. Царь.
О, химеры слов. Их бивни. Жизнь —
битва насмерть за всемирящий словарь.

Велимир В. Хлебников.
Анаграмма:
Волк. Лев. Бивни химер.

Рабочие в шапках-ушанках —
"Заводы, вставайте, шеренги…" —
из пламенных и неустанных,
впряженные в сталелитейные реки,
мы в утро выходим, зима,
скользи — вот земля! —
от трехпроцентного займа
к палаццо из хрусталя.

Черно-белый просмотр,
зерна воздуха на просвет,
тридцать пятый год, мотор,
гимнастерки, брезент,
бодреливая песня:
"Проверьте прицел, заряжайте ружье..."
Сердцу грозному тесно,
и в ушах — зов заветного эха: "Ужо!"

Мы люди, мы сплошь коты
Шрёдингера-Гитлера-Джугашвили,
живы и мертвы, я и ты,
одновременно. Мы — или-или.
Атом распадется, а покуда — здравица
с заупокойницей крутит шашни
и рубиновая загорается
на Спасской башне.

Воскресим же мертвых,
соберем, спасая честь, все племя
человеков. Прочь из комнат спертых,
преодолевая время
и пространства косность,
в синеву взлетая небосвода.
Звери выйдут проводить нас в космос
и вздохнут свободно.

Птицы хваль споют прощальную
и счастливую, как пролетарий,
рыбы заглядятся беспечально
на высокий планетарий,
на манящий Млечный —
сколько мы не покоряли лет его?
Как нам будет вечно,
как легко и фиолетово!

Лучится мир: в нем нет лечебниц,
ни смерти, ни чумы предательств,
и ты, летальный вовлеченец,
отныне вечн, без отлагательств.

Нет ни холопов, ни высочеств,
есть равенства священноучасть,
не сбивчивость и брех пророчеств,
но сбывчивость, расчет, могучесть.

Сверкает город электричеств,
и высших чудотворных качеств,
и благ бесчисленных количеств,
и в звездном колпаке чудачеств.

Не чад войны, но многочадость,
и в общем воздухе отечеств
мы празднуем с тобой зачатость
и разум встречных человечеств.

И не плачевность и печальность,
не ночи выморочной нечисть,
нам сестры — речи изначальность
и птичья утренняя певчесть.

Устроим Числоводск и Чудесавль!
Слетятся времери и верхари,
пребудет любь, засвищет возлетавль
и в любесах зажгутся благори.

Летчайшие творяне прошлеца
всеучбищем обяжут, нехотяй
узнает стыдь при виде бодреца-
мечтежника. Сей, могатырь-светяй!

Людволнами ульяня*, Указуй,
Младыка чтожеств и Языковод,
лжаному полю внянчит: не бесуй!
Красавда, небедь, умец, счастьеход.

Безумливый*, о чем ты рокчешь?
Куда водырь, туда гурьба.
На что их прочишь?
Зачем гремит твоя арба?
Блазноречивый чернокнижник,
по небу мечутся лучи,
мигает вспышник,
но тонет стихогруз в ночи.
На море, в воздухе, на суше —
куда ни погляди, везде
тобою души
забагренные, бард, в беде.
Ты кто, в каком котле заварен,
откуда твой словарный жар,
пролетатарин
и векомудрый числовар?

"Ночь, — молвил Х., — пока чифирь.
Но как скажу "да-единица",
вмиг объяви восход, Чигирь,
Чигирь-звезда, Чигирь-денница!"
Вышел утром в кухню — в мышеловке билась
черноглазая Судьба —
вброшенному в мир все то, что былось
или будет, прояснилось.
Все расчистилось. Зверосмиритель: "Ба!
Все расчислилось!" — сказал и вытер пот со лба.



Тут же тонко улыбнулся Хайдеггер
и в ладошки хлопнул: "Ай да герр! —
И себя по заду шлепнул: Ай да сукин сын! —
(Рот змеин.) —
Заварилось праздничное питие!" —
И пошел отплясывать "здесь-бытие".
То ли Гуссерль с ним танцует, то ли Ясперс,
то ли Арендт, то ли рейхсштатгальтер лично.
Вброшенному в бытие надень на время памперс,
чтобы, если что приспичило…

Пьяный числами, Х. бродит-бредит: как бы
меркантильный
вытравить жидовский дух из колбы
большевистской, дух рептильный кобры,
да, рептильный… —
Х. второй о русском Боге скрытом,
в "Черные Тетради" пишет Х. арийский:
"Русских инородцы развратят! Подайте списки
инородцев!" Первый Х. немытым
ходит, а второй — с отрыжкой, сытым.

Оба — Председатели, и — чуют.
Разные, но слитные: врага утробно хают.
Да, сцепились и танцуют.
Бытие и время отдыхают —
(Первый с дерева слез, — не далася Синякова.
Лоб голгофой пятит.
А второй, когда накатит,
рейхсштатгальтером речет сурово...) —
отдыхают что от первого, что от второго...
Тут и злописи конец. Молчи, злописец, хватит.

Куст, многоглазый Аргус,
пульсирующих ягод-солнц живой
шиповник квантовый, и, точно парус,
он — в лепестках под ветром — волновой,
и струнный — на просвет — стеклярус.

Там бродит Хлебников, дитя вселенной.
Вот подлинность сама: он там,
где нет пугливой мысли, то есть тленной
нет смерти, бегающей по пятам.
Есть куст мгновенный.

Зернистых ягод зоркая страна,
стрекоз, лимонниц, мурашей, личинок.
Там бродит Хлебников, душа его ясна
и отзывается глаголом на
отдельность атомов, молекул и песчинок.

Куст полдня, голые ступни, газон.
Вечерняя заря — и с ходу чистой
объединительной догадки взят разгон,
чтоб вольнодумец в зыбкости ветвистой
сподобился открыть закон.

А ночью он в казенное завернут
(на одеяле метка), вширь
над ним небесный занавес раздернут,
и Млечный путь лыжне якута вторит,
и воздух остр и трезв, как нашатырь.

На урановых рудниках
уравнений
мыслю числами,
числю мыслями.
Крутит жернова вслепую осел —
eins-zwei-drei — с ушами вислыми.
А вокруг в соплях сумма сел
с коромыслами.
В будущем шла война:
"Нужен бабий вой? На!"
В буксующем колесе
прошлого кишит побоище.
Как поляжем все,
воронью — пир-помоище.
Мельница вращает лопасти —
vier-fünf — в мнимой области.
Весть, весть, весть.
Шесть, шесть, шесть.

Колесо завязло в позднем
снеге, шел я в мире грозном,
тут солнце алое зажглось —
и сила жизнья
упала вкривь и вкось,
и стал, и глянул вниз я,
а пока лип, сиз,
к подошвам снег,
грянул Апокалипсис.
Канул и восстал мир навек.

– Спесь все это (Господи, помилуй!) святости,
Господи, истерика, помилуй, святости,
воедино ад хотел и райский сад свести,
райский воедино сад хотел и ад свести,
вот на доски повалился пред Тобою, Господи,
на гнилые доски повалился в страхе-голоде...
"Шелудивый, — думает Он, — пес, поди..."
— Гол и бос я, Господи... Глаголет: "Если гол, иди".

Безрассудному звуку предаться,
речь ручную предать,
чтобы не было чем оправдаться,
блудной зауми зуд оправдать.
Беспризорному псу уподобясь,
жить. Привязанность к будке смешна,
как имущества опись.
Кладь ручная, кому ты нужна?
Заглянувший в колодец,
у которого дно — в небесах,
он теперь инородец
здесь, где умствует страх
и с душою легко сторговаться.
От увиденного ни на миг
заглянувшему не оторваться.
Не в обход — напрямик
он прощальные песни заводит —
преизбыток в них жизни такой,
что слепящее медлит еще, не заходит.
Все висит и висит над строкой.

К сумасшедшим птицы тянутся.
Мозга нет у малых сих.
Руку им подай — останутся
навсегда в руках твоих.
Ты подобен им, ты весь иной,
посвисти, вверху побыв,
как бы тронув воздух песенный,
поцелуем пригубив.
Сколько вех и мелких вешечек
в роще, щебет и щелчки, —
вместо головы — орешечек,
вместо лапок — щипчики.
Руку с кормом выставь наискось,
бормоча: "Лети, лети…", —
и слетятся птицы, зная сквозь
ветви верные пути.
А потом и та, что с крыльями,
та, что всех безумней, сир,
унесет тебя усильями
мерных взмахов в райский мир.