Статьёй известного прозаика Романа Сенчина "ЛГ" открывает дискуссию о русской литературе 2010-х годов.
Что произошло в отечественной прозе и поэзии за последние десять лет? Какие книги можно назвать знаковыми? Чьи имена прозвучали особенно громко? Какие ключевые идеи и тенденции сформировали современную словесность? На эти и другие вопросы ответят ведущие писатели, критики и литературоведы.

Учёные уже полторы тысячи лет спорят, с какого года отсчитывать очередное десятилетие, столетие. С того ли, где на конце стоит ноль, или же с того, где единица. Думаю, по крайней мере россиянам надо послушаться Петра Первого, повелевшего в своё время: "Будущаго Генваря съ 1-го числа настанетъ новый 1700-й годъ купно и новый столѣтній вѣкъ". Тем более это удобно и глазу, и мозгу – ноль помогает очиститься, обнулиться.
Поэтому в начале 2020 года самое время, перед тем как рвануть дальше, подвести итоги прошедшего десятилетия – десятилетия 2010-х.
Ограничусь литературой. На мировую не замахиваюсь – присмотрюсь к русской. И не ко всей, а лишь к так называемой художественной прозе. Что было замечательного, какие тенденции, на мой взгляд, прослеживаются, какие параллели напрашиваются...
Человеческий календарь – это, конечно, условность. Природа живёт по своему календарю, да и общество вроде бы не должно в своём движении опираться на годы и десятилетия. И если кто-то заявит: "С такого-то первого января начинаем жить так-то и так-то", вряд ли его послушают.
С другой стороны, есть рубежи и вехи, часто совпадающие с календарными таблицами. И развитие литературы здесь не исключение.
Наступление 1990-х в литературе совпало с революционными (резкими, коренными) изменениями в общественно-политической жизни страны. Естественно, литература изменилась – мейнстримом стало то, что совсем недавно находилось в андеграунде. Начался карнавал слов и смыслов, экспериментов, бесконечных вариаций историй про Золушку, богатырей, Кощеев; прошлое высмеивалось и отменялось… Позже этот период получил название "десятилетие постмодернизма".
Из "серьёзного", повествующего о позднесоветском и раннем постсоветском времени, вспоминаются из 90-х единичные произведения: "Время ночь" Людмилы Петрушевской, "Рождение" Алексея Варламова, произведения Бориса Екимова и Олега Павлова, "Дурочка" Светланы Василенко, несколько рассказов Валентина Распутина…
Предновогодний день 1999-го ознаменовался приходом нового, в то время молодого, президента, который очень быстро дал понять, что во всех отношениях настроен всерьёз. В 2000-м появилась премия "Дебют", в 2001-м возник Форум молодых писателей. Благодаря им оказалось, что в России немало двадцати-, тридцатилетних, которые пытаются писать о серьёзном и всерьёз.
Десятилетие прошло под знаком слова "новое" – "новый реализм", "новая искренность". Вошёл в литературный обиход термин "человеческий документ"; на страницы журналов, в книжный рынок вернулась социальность. Даже постмодернизм стал крениться к ней: легко сравнить – "Чапаев и Пустота" (1996) и, на мой взгляд, подытоживший (пусть на скорую руку) 90-е "Generation "П" Виктора Пелевина; вымученное "Голубое сало" (1999) и свежий, по-настоящему злой "День опричника" (2006) Владимира Сорокина; Борис Акунин, автор развлекательных детективов из дореволюционных времён, ровно в 2000-м вдруг выпустил социально острый сборник "Сказки для Идиотов"…
Нельзя не отметить и волну антиутопий ("Эвакуатор" и "ЖД" Дмитрия Быкова, "Маскавская Мекка" Андрея Волоса, "2017" Ольги Славниковой, "2008" Сергея Доренко, "Джаханнам" Юлии Латыниной, "Учебник рисования" Максима Кантора, "Россия: общий вагон" Натальи Ключарёвой и так далее). Волна эта захлебнулась как раз в конце десятилетия…
Под каким же знаком прошли 2010-е? Мой ответ ясен уже из названия этой статьи. Попытаюсь обосновать.
Нынче почти не употребляется слово "сочинитель", очень редко всплывает "беллетристика". Почему? Беллетристика, строго говоря, это вся непоэтическая художественная (изящная) литература. Ничего обидного в этом слове как бы нет.
Но ещё при Белинском и особенно при Писареве критики начали делить такую литературу на прозу и собственно беллетристику. Деление это до сих пор довольно условно, чётких критериев не найдено (да и вряд ли когда-либо они найдутся), хотя стало принято называть беллетристикой прозу некоего второго сорта, призванную больше развлекать, чем заставлять думать и сочувствовать, а прозу первого сорта – "серьёзной литературой".
Для меня в слове "беллетристика" ничего уничижительного нет. Но под ней я понимаю ту прозу, где в достоверность происходящего мне не верится, где больше фантазии автора, чем реальной, документальной основы. Где автор видит главной целью именно изящность.
Конечно, фантазия – понятие широкое, и без фантазии трудно составить даже заявление в какое-нибудь учреждение, а тем более написать мемуары, художественное же произведение – попросту невозможно. Дело, наверное, в дозировке фантазии, в её свойствах. (Некоторые книги Беляева, Ефремова, Стругацких, отнесённые к фантастике, для меня – реализм.)
Наверное, много значит язык, интонация произведения. В прозе, как мне кажется, он не то чтобы более сложный – а серьёзный. С первого абзаца читатель должен понять, что дальше его будут не столько развлекать, сколько делиться сокровенным и важным. Лезть читателю в душу. Беллетристика, как правило, в душу не лезет, она нацелена на другие органы…
И в 1990-е, и в 2000-е её, беллетристики, было куда больше авангарда, постмодернизма, нового реализма, человеческих документов. Её, наверное, больше всегда. Дело в качестве. И 2010-е продемонстрировали, что качество русской беллетристики стало очень высоким.
На заре десятилетия вышел роман Дмитрия Данилова "Горизонтальное положение" – пиковое и одновременно итоговое произведение нового реализма. Дальше по этому пути двигаться уже, кажется, некуда. (Хотя движение продолжается, но это движение скорее по кругу, что, к сожалению, демонстрируют новые повести и рассказы Ильи Кочергина.)
Сами новые реалисты в большинстве своём переключились на поиск других путей: "Чёрная обезьяна" Захара Прилепина, в которой примерно поровну новой искренности (сцены героя в родной квартире) и беллетристики (новеллы о недоростках, секретная лаборатория), затем полностью беллетристическая "Обитель", "1993" Сергея Шаргунова, "Бета-самец" Дениса Гуцко, "Голомяное пламя" Дмитрия Новикова, всё более участившиеся заходы в фантастическое и фэнтезийное Андрея Рубанова, Германа Садулаева…
Я не утверждаю, что это плохо. Но. Но в происходящее в этих книгах не очень-то верится или совершенно не верится. Я восхищаюсь умом, эрудицией, талантом Германа Садулаева, но его "Иван Ауслендер", по-моему, абсолютно сочинённая книга. И некоторые штрихи узнаваемых реалий её только портят. Или Артём Горяинов из прилепинской "Обители" – это ведь очевидно сочинённый автором персонаж. Такие – сочинённые – книги о сочинённых людях читаешь иначе, чем другие, несочинённые или имитирующие несочинение. Какая-то важная жила в организме остаётся незатронутой, она при таком чтении продолжает спать.
Конечно, всю свою творческую жизнь невозможно не сочинять, имитировать достоверность или хотя бы правдоподобие часто рискованно – выведешь неоднозначного, слабого и порой жалкого персонажа, и читатель подумает, что ты, автор, сам неоднозначный, слабый и жалкий. Многие с подобных героев начинают путь в литературе, но затем, приобретя известность, вес, уважение, предпочитают героев именно весомых, вызывающих уважение.
Таких, кто бы из десятилетия в десятилетие тянул своего сквозного героя, то смелого, то слабого, то богатого, то нищего, у нас сегодня, кажется, нет. За исключением разве что Эдуарда Лимонова. Он в этом десятилетии одарил нас по крайней мере двумя романами про того, кто когда-то был Эдичкой, а теперь стал Дедом, – "В Сырах" и "Дед". Мощные книги.
Нет, кроме Лимонова, создаёт летопись и почти его сверстник (на несколько лет старше) Борис Екимов. Но в центре его летописи не определённый персонаж, а географическая область страны – так называемое Задонье. С начала 1970-х Екимов описывает людей, хутора этого места. Чаще в рассказах и очерках, иногда – в повестях. В 2015-м вышла его "Осень в Задонье" – потрясающая по своей художественной силе и реалистичности изображения. Беллетристикой её называть никак не получается. Проза, настоящая русская проза…
Вернулись во второй половине 2010-х к тому методу, что принёс им первую известность, Сергей Шаргунов в аккуратной повести "Правда и ложка" и Захар Прилепин в сборнике рассказов "Семь жизней" и романе "Некоторые не попадут в ад". Прилепинский герой буквально исходит желанием выглядеть сильным, брутальным, значимым, успешным, и окружающие этого героя, порой по статусу более значимые, рисуются слабоватыми, глуповатыми, растерянными, а незначимые так и вовсе ничтожными. В рассказах (за исключением "Ближний, дальний, ближний", который заставляет вспомнить о Прилепине времён "Саньки", "Греха") это выпяченное желание героя приводит к комическому эффекту, а в романе вызывает потребность держаться от такого человека подальше. Но тем не менее это герои живые, я встречаю таких в реальности всё больше. И комических, и пугающих.
В начале 2010-х вдруг к достоверности обратился Михаил Елизаров, один, пожалуй, из самых главных и талантливых затейников в нашей литературе нулевых (Сорокин и Пелевин того времени оказались по сравнению с ним молодящимися пенсионерами).
В статьях и интервью Елизаров и в нулевые был социальным, реалистичным, а в художественных вещах этого изо всех сил сторонился. Но в сборнике "Мы вышли покурить на 17 лет", видимо, решился преобразить свои сокровенные мысли, впечатления, воспоминания в художественную форму. Получилась пронзительная, вызывающая острое сочувствие книга.
Неожиданно появился повествователь-автор у Леонида Юзефовича. Он уже возникал в книгах об Унгерне, Пепеляеве, но там был нейтральным исследователем прошлого, а в рассказах, составивших первую часть сборника "Маяк на Хийумаа", повествователь – фигура более чем неоднозначная. Он признаётся в своих ошибках в исторических книгах и пытается их исправить посредством написания этих самых рассказов. Нечто новое в нашей литературе…
Это скорее исключения, основной же поток – сочинительство, беллетристика. И, повторюсь, в целом очень высокого уровня.
Романы Сергея Самсонова, "Кровь и почва" Антона Секисова, "Завидное чувство Веры Стениной" Анны Матвеевой, книги Юрия Буйды, Дмитрия Быкова, Александра Проханова, Алексея Иванова, Дины Рубиной, Алексея Слаповского, "Оскорблённые чувства" Алисы Ганиевой, "Текст" Дмитрия Глуховского… На несколько страниц можно развернуть список тех авторов, чьи произведения можно почитать и получить удовольствие.
2010-е дали нам два новых, и сразу ставших огромными, имени. Евгений Водолазкин и Гузель Яхина. Оба, конечно, сочинители. Не могу представить человека, который бы утверждал, что воспринял книги "Соловьев и Ларионов", "Лавр", "Авиатор", "Зулейха открывает глаза", "Дети мои" как реальные истории из реальной жизни. Естественно, это плод вымысла авторов. Но авторов талантливых, умных, образованных, серьёзно готовившихся к написанию произведений. А исторические неточности, фантастические допущения, логические сбивки – умышленны. (Думаю, и ляпы Елены Колядиной в безбашенном "Цветочном кресте" неслучайны.)
По-новому предстала в 2010-х Ольга Славникова. Два её романа этого десятилетия – "Лёгкая и голова" и "Прыжок в длину" – совершенно непохожи, в первую очередь стилистически, интонационно, на вещи 90-х и нулевых. Эти романы огромны по объёму, но читаются необычайно легко, они увлекательны. И в то же время ты понимаешь, что сюжеты их – сконструированы автором, таких героев не может быть в природе. Ты постоянно помнишь, что они сочинены, а вот, например, роман "Один в зеркале" словно подсмотрен нами; подсматривать за героями книги тяжело, иногда скучновато, но любопытство, некое другое любопытство, отличное от увлечения, заставляет продолжать. Доподсматривать – дочитать до конца.
Иначе стала писать и Анна Козлова. Раньше создавалось впечатление, что пишет она о себе и своих близких. Пишет беспощадно, зло, шокирующе. Беспощадность никуда не делась в её романах 2010-х – "F 20" и "Рюрик", – а вот степень достоверности стала куда слабее. Зато усилилась изящность…
Опять же оговорюсь: я не считаю сочиняемость однозначным минусом. Быть может, художественная литература вообще не должна быть достоверной. Не исключено, что достоверность, подобие реальной жизни – это нарушение какого-то правила, аморальность. Может быть, те, кто упорно пишет "как в жизни", интересны и нужны узкому кругу чудаков, не понимающих, что такое художественная литература.
Авторы сочиняющие куда успешней, у них во много раз больше почитателей, об их книгах есть что сказать критикам и обозревателям. Там, в их произведениях, куда больше смыслов, ума, реализованных возможностей. В конце концов у них есть именно Автор (да, с большой буквы), а не человек, обладающий некоторыми писательскими способностями, решивший рассказать историю, приключившуюся с ним или с его знакомыми. Или со страной…
Когда я начинаю писать подобные тексты, мне часто попадаются на глаза умные мысли писателей разных эпох и народов. И вот в этот раз я зачем-то снял с полки тощий томик Эдгара По и открыл буквально на той странице, где были слова:
"Есть темы, проникнутые всепокоряющим интересом, но слишком ужасные, чтобы стать законным достоянием литературы. Обыкновенно романисту надлежит их избегать, если он не хочет оскорбить или оттолкнуть читателя. Прикасаться к ним подобает лишь в том случае, когда они освящены и оправданы непреложностью и величием истины. Так, например, мы содрогаемся от "сладостной боли", читая о переправе через Березину, о землетрясении в Лиссабоне, о чуме в Лондоне, о Варфоломеевской ночи или о том, как в калькуттской Чёрной Яме задохнулись сто двадцать три узника. Но в таких описаниях волнует сама достоверность – сама подлинность – сама история. Будь они вымышлены, мы не испытали бы ничего, кроме отвращения".
Прокомментировать конгениально это высказывание я не способен, но чувствую, что оно здесь необходимо.
Чего ждать в будущем? Будущее непредсказуемо, как известно. Мне кажется, что сочинительство продолжит главенствовать в нашей литературе и в следующем десятилетии. Наверняка будет развиваться, порождать жемчужины… Всё-таки тридцать лет, когда русская литература живёт относительно свободно, когда автор волен писать в каких угодно формах, именно сочинять (в советской литературе особенно увлекаться сочинительством не рекомендовалось), срок в историческом плане небольшой. Быть может, вскоре мы обнаружим новых Тургеневых, Лесковых, Писемских, Гончаровых, а может, и Достоевских с Толстыми.
Кстати, под конец десятилетия вышел толстенный текст (вряд ли роман в строгом смысле слова) Михаила Елизарова под названием "Земля". Кажется, это "Клим Самгин" нашего времени. Тем более что автор обещает продолжение…
Есть некоторая надежда на писательские объединения. Не так давно появились "новые традиционалисты", "активные реалисты". Не исключено, что внутри этих или других групп созреют новые идеи, изобретутся новые формы. А их сегодня недостаёт.
В ноябре–декабре я прочитал две необычные книги: "Срок – сорок" Петра Разумова и "Ода радости" Валерии Пустовой. Может быть, именно такую форму стоит называть словом "проза"?