Измеряющая жизнь стихотворениями,
ты прости меня, все наши даты путающего,
как безграмотного в категориях и формах времени
настоящего, прошедшего и будущего.

Если жизнь — сближенье сущего и должного,
я не жил еще, упрямый и набычившийся:
где в любви нет прошлого продолженного,
остается только бывшее несбывшееся.
Ты глаголом жгла, актриса драматическая,
я мосты жег из-за слова опрометчивого...

Жаль, все так сложилось грамматически
только в форме настоящего прошедшего.

Твои глаза глядят без поволоки,
без приближенья линз,
все тот же взгляд, спокойный и пологий,
все вдаль и вниз.

Все тот же путь приготовленья таинств
в купели иль в котле,
и шорох век, и губ лукавый танец —
последний на Земле.


А дальше что — бессмысленная вечность,
усталость октября,
и никого, кто б мог, вочеловечась,
мне заменить тебя.

Безвидный мир, без отблеска и эха,
томленье спертых душ.
Скажи теперь, что жизнь всего лишь веха —
да ладно уж.

Есть только мы, и мир, что осязаем.
Сегодня март, четверг...
Куда мы шли, мы этого не знаем,
но только вдаль и вверх.

Напрасно не скажу, что небо голубое,
когда обрывки туч и ливень шел с утра,
и зря не поклянусь, что все у нас с тобою
как будто в первый раз, любовная игра.

Тут за плечами жизнь, шикарна иль убога,
где был и звон монет, где был и звон монист…
Еще не поклянусь, что вся любовь от бога,
а просто поклонюсь как материалист.

Слова порой как плов без мяса и без риса
иль даже как казан, что в нем ни приготовь…
Была в СССР Дорошина-актриса,
сказавшая за всех за нас: "Кака любовь?"

Така: и взлет орла, паденье роковое,
и путь змеи в ночи на запах и на звук,
а в принципе все то, что знают только двое,
когда устало спят в замке из ног и рук,

К цветенью хризантем и кабачки поспели.
Дождь к вечеру затих, колышется закат…
Таким, наверно, был последний час Помпеи,
мне желтые цветы зачем-то говорят.

любовь нечто большее чем забыть
и меньшее чем признать
любовь это дольше чем не любить
не верить не ждать не звать

ни разу не слезы и не нытье
с гарантией или без
любовь все чужое и все свое
на ощупь и на разрез

любовь часто меньше чем просто лю
и много больше чем овь
чем как на болтах или на клею
стих с рифмой не в глаз а в бровь

любовь тихий бог для того кто сед
иль c соской во рту сопит
на фабрике снов ночью выключен свет
и видящий сны да спит

любовь чаще вдруг и реже опять
и вечность из раза в раз
любовь слишком вновь чтобы не впитать
весь мир ее губ и глаз

любовь слишком да чтобы никогда
слегка или не для всех
а в сущности правильная среда
чтоб жить и немного сверх

индусы не знали что камасутра
это зашифрованный алфавит
и ввели в заблуждение весь мир

они вообще не знали что это алфавит
и что он зашифрован
и знать не знали откуда он взялся

они просто думали что это все про секс
шестьдесят четыре позиции восемь групп
по восемь позиций в каждой

типичные шестьдесят четыре буквы
разбитые на гласные и согласные
несогласные и полусогласные

потому что у любви и продолжения рода
очень сложный язык и Вселенная
говорит на нем мало думая о нас

любовь не спрашивает согласия
как и нашего согласия на рождение
никто не спрашивал никогда

посмотрите еще раз на эти буквы
и скажите спасибо что пока нас не заставляли
учить этот алфавит до конца

на другой планете или в другой жизни
такого везения кто знает
у нас может и не быть

духи с запахом свежеотпечатанных книг
женщина пахнет типографской краской
факт от женщины всегда пахнет
как
от свежеотпечатанной книги
с девственными страницами
еще никем не
и никогда до

из-за этого книги тоже одуряюще пахнут постелью
той которой никто еще не касался
не переворачивал не сминал
не нырял с головою под
не сгорал в пламени поверх
не проливал кофе чернила слезы пот кровь
не умирал
не рождался
не рождал
не

потому что от женщины всегда пахнет краской
той которая часто черная
а еще чаще белая алая розовая голубая
матовая прозрачная с блестками
белокурая крашеная рыжая
потому что от женщины всегда от

и от этого запаха часто книги летают как птицы
и безумно поют на ветках
и неслышно сидят на гнездах
и высиживают
и собираются в стаи
а потом улетают на далекие полки
но всегда возвращаются на подушку
засыпая обязательно вместе
засыпая перьями чтоб

перья с запахом женщины переносят себя на бумагу
день и ночь скрипят по бумаге
а еще стучат клавиши
а еще пик-пик-пик
это пикают буквы клавиатуры
и все новые книги рождаются из
и род не прерывается
не

и
женщина пахнет типографской краской
и

когда бы врачи на Земле сами жили до двухсот лет
а учителя бы имели больше времени не учить
когда бы военные всегда выбирали смерть
а верующие больше верили в себя

когда бы историки были счастливы в любви
и футурологи были счастливы в любви
и на земле жило больше людей
и всем бы хватало всех

тогда бы и в мире уже давно
было больше на одного
всего на одного
человека

Прямитель берез и родных осин,
кривитель дорог и рек,
и даже творитель болот и трясин,
ты русскому духу отец и сын,
и сын и отец вовек.

Там церковь и свечи, темны образа.
Тут день, мужики, гараж.
Неважно, где бог, кто был "против" и "за",
пока дым отечества ест глаза
и дым этот, точно, наш!

Но вдуматься, жаль — что так тесен мир,
не скучен, а тесен, весь,
и что наши дети, глаза врастопыр,
пробьют горизонты всех черных дыр,
а мы вечно будем здесь.

Спускался с неба снег, как облачный десант,
как будто загадав, что весь тут и поляжет.
И каждый парашют, и каждый диверсант
еще был дивно чист — в хрустальном камуфляже.

Случайно, наугад, сцеплялись купола,
неся к Земле привет, горячий и не очень.
Так падал с неба снег в преддверии тепла —
нисколько не весна, хотя прогноз был точен.

Мне этот снег, как брат. Он валит всей гурьбой,
назло любой весне, не будь ее вовеки!
Он верит только в жизнь и — прямо с неба в бой!
И пусть летят назад больные и калеки.

Спускался с неба снег, вращаясь и шурша;
сплетались и рвались судьбы тугие стропы.
Лишь это все и жизнь, пока кипит душа,
а там — пусть лужи, лед и черные сугробы.

Спускался с неба рай, как лепестковый сад,
как облачный Эдем, несомый за спиною.
А скорая весна, конечно, это ад,
поскольку умирать трудней всего весною.

Я — машина. С пробегом. У меня небольшой пробег,
но год выпуска все равно ничего не скажет.
Век машины не то что человеческий век,
и еще никакого сравнения с водительским стажем.

Я машина известной марки, уточнять ни к чему.
Я неяркого цвета, но водитель считает, что я "маркая".
С удареньем в конце. Хотя ежели по уму,
говорить надо "маркая", типа "яркая". Я моргаю.

Он мне вовсе не бог. И не друг, и не брат — человек.
Он всего лишь не любит общественный транспорт.
Я вся жизнь для него, его дом и стол, и ночлег.
Не хватает его фотографии, вклеенной в мой техпаспорт.

Он считает, что жизнь — это медленный суицид.
И когда он во мне открывает дверцу, садится…
нет, он вовсе не тот, "который во мне сидит",
но я даже не знаю, чего в нем больше: мазохиста или садиста.

Я — машина, железо, запчасть без души, ну да ладно, не суть.
Не животное даже, неодушевленное, но живое.
Я едина с дорогой. По большому счету я путь,
а не средство передвижения, механическое или гужевое.

Не ведро, не телега, не тачка, не упряжка коней.
Весь мой путь: от материи косной к живой и разумной,
и дальше — к неживой и разумной материи, к ней,
создающей иное и чего-то уже создавшей.

Но — машина. С пробегом. С подтеками масла и просадкой пружин.
С человеком внутри, как с болезнью, похожей на возраст.
То, что я выделяюсь во вселенском потоке машин,
лишь его стиль вождения, глум, где-то наглость и борзость.

Я — не он. Я машина до самых своих потрохов,
Я дорога из ста черно-белых полос, пикников и обочин.
Это он, от рожденья, везет свой багажник грехов. Я — не он.
Мой приход в этот мир непорочен.

мне доктор подарил стекло
чтоб жил я мудро и светло
простой прямоугольный лист
прозрачен холоден и чист

стекло во мне стоит стеной
во мне но между мной и мной

частично дверь всегда окно
и часто зеркало оно

когда стекла зеркален блеск
в ушах я слышу дальний плеск
и тихий смех и тонкий вскрик
и в пот меня бросает в миг

и я хочу в слезах любить
и я хочу стекло разбить
мне камень камень хоть какой
но только сердце под рукой

а сердце четкое оно
всегда одно везде одно
и опыт прожитых годин
мне долбит в мозг что я один

что зря я в тайне ото всех
годами слышу этот смех
что эти блики с двух сторон
лишь глубже делают мой сон

где двое нас в окне живут
два ветра ждут два солнца жгут
и доктор призрачный колдун
колышется в ночи двух лун

Я не кропал стишки в тоске, с тоски,
и не кропил слезой свои тетради.
А если сердце боль брала в тиски,
так это, право, только рифмы ради.

Я жив, пока скрипит мой верный комп.
Мы с ним хандре не отдадим ни пяди.
И даже если доктор скажет "тромб",
так это тоже только рифмы ради.


А комп возьмут, найду куда смотреть.
Есть в голове тетрадь в златом окладе,
где борются извечно жизнь и смерть
всего одной лишь точной рифмы ради.

На столе лист бумаги,
под столом хвост дворняги,
печка догорает,
радио играет
менуэт Баха.

Менуэт звучит Баха,
вот и жизнь прошла, бляха.
"Шея, как у колбы.
Он всегда такой был", —
скажут там, в школе.

Или скажут там, в школе:
"Он с ума сошел, что ли?"
А она, наверно:
"Фи, как все манерно!"
Просто ей по фиг.

Просто ей-то все по фиг.
Ты худой, как дистрофик.
От любви-болезни
всех микстур полезней
только смерть в муках.

Только жизнь и смерть в муках
вся у Баха есть в фугах.
Для иной бодяги
есть листок бумаги,
а на ней — муха.

На листке сидит муха,
нос крючком и два уха.
Говорит словами:
"Я устала с вами,
умываю лапки".

Умывай, давай, лапки!
Над столом висят тапки.
Что-то много хруста,
отвалилась люстра.
Жил-был-бах, что ли?

Жил-был Бах, и все, что ли?
Что теперь сказать в школе?
Всех люблю сердечно,
но в ушах навечно
менуэт Баха.

На высоких каблуках
ходит солнце в облаках,
и сама земля, как тесто,
расплывается в боках.

Есть на свете много мест,
где травинки нет окрест.
Здесь травы и сена столько —
миллион коров не съест.

Рай земной, а в сердце боль.
Не природа это, что ль?
Иль природа уж не лечит,
как не лечит алкоголь?

И хотелось бы прилечь,
да стоит холодной печь,
а на койке не кавайно,
ты прости, родная речь.

Это ж все родимый край,
молоко да каравай,
да еще айфон липучий —
хоть с руками отрывай.
А вот чем айфон липуч,
тем, что интернет падуч,
и не пишет тот, кто должен,
кто луч солнца между туч.

Ливни, грозы, снова дождь,
Молний треск и кровли дрожь,
два гриба в лесу не юных
да в реке сопливый ерш.

Ну, понятно, что июнь.
Знаю сам: на рыбу плюнь,
и еще, покой не вечен:
одуванчик — только дунь.

А уж дунет — сразу смерч.
В нем два слова "смерть" и "речь",
близкородственно "смеркает",
но теперь уж надо бечь.

Пляшет дом, стучит стреха,
разлетается труха,
вот, похоже, и случилось
окончание стиха.