Вечер...
Потемневший асфальт отдаёт постепенно дневное тепло.
Старый тополь шуршит оловянной изнанкой листвы.
Этот шелест, чуть слышный,
Превращается в эхо дождя,
И его повторяет, как рупор,
Гулкий свод подворотни.
Я стою, ожидая,
Когда загорится напротив
Красным светом окно на втором этаже...

С расстановкою, не торопясь,
волна накатывает на берег
и гулко шлёпается о него, а затем
отступает, оставляя среди камней
шипящие пенные лужицы.

Песчаный берег, шорох и скрипы гальки,
йодистый и рыбный запах моря,
зелёные обрывки клейких водорослей,
клекот белых гребней.
Какое блаженство –
сидеть на валуне
и глядеть в зеленоватый на просвет,
шипящий край очередного
зазубренного вала.
Море знает всё.

Ты сказала: "Как я люблю цветы!",
срывая на альпийском лугу букет,
который через пару часов был выброшен,
засохший и увядший.
Ты сказала: "Как я люблю всё живое!",
уплетая за обе щеки бифштекс, сочащийся кровью.
Ты сказала: "Как я люблю тебя!",
и я почувствовал страх и стал невольно оглядываться:
куда бы ускользнуть?

Как мне плохо!
Тень надежды,
изгнавшей себя отовсюду,
словно робкая птица,
стучится в окошко ко мне.
Голова тяжела, как с похмелья,
хотя и не пил я давно,
и успехи, пускай лилипутские,
тоже не радуют.
Только одна голова,
только разум
пока не изъеден проказой,
имя которой – старость.
Потому-то сегодня
я, зажав своё сердце в горсти,
не пускаю в окошко
озябшую бедную птицу –
тень надежды.

С ней мне станет ещё тяжелее...
Но сумеет ли кто-то
сегодня всё это понять?

Разлюбил...
Это значит – перестал
видеть твой профиль
в кроне каждого дерева,
в очертаниях скал,
в летучем облаке.
Разлюбил...
Это значит – перестал думать:
– О, если бы она была со мной!
О, если бы она видела это!

Старик
во дворе ворошит железным прутом
горящий мусор –
старые бумаги, пожелтевшие газеты, тряпьё.
Золотые звёздочки искр,
взлетев,
превращаются в пепел
и сыплются сверху,
как бесчисленные извещения
о чьих-то похоронах.
Старик
следит за их полётом,
сстулясь, глубоко втянув голову в плечи,
неподвижный, как тень от одиночества.

Мореплаватель
Тоскует без океанской свежести,
Он видит синеющий берег залива,
крутые утёсы,
извивы морской травы,
песчаные отмели.
Мореплаватель знает:
ничто не уходит,
не исчезает совсем.
Из океанского чрева
вновь и вновь возникают
упругие волны и быстрые рыбы,
раковины и водоросли.
Мореплаватель
перебирает горсть песка;
взгляд его
устремлён в синеву.

Даль горизонта сужается,
ландшафт превращается в плоскую фотографию.
В потоке воспоминаний
мелькают отрывочные картинки:
громада какого-то замка,
лунный прибой,
облака над горами.
Слова испаряются,
превращаются в шёпот,
и остаётся неясный шум –
разговор текучей воды...
Может быть,
это и есть шум времени?

Сердце моё –
кровоточащий, но ещё живой
кусок мяса
грубо волочили
по бритвенным лезвиям и
остриям торчащих шпилей.
Ослепнувший от слёз,
я потом брёл без дороги
по каменным коридорам
под какими-то сводами,
где, совсем рядом, что-то шептала
чёрная вода забвения.
Прощайте, мои дорогие!
Забудьте меня поскорей!

Над крышами домов,
Над синевой кварталов
Горит одинокая звезда.
Её лучи несут нам свет.
Но звезда — не лампа!
Она горит не затем,
Чтобы освещать улицы...

Близоруким
люди кажутся красивей,
чем они есть на самом деле.
Близорукие
не видят мелких деталей:
морщинки сглаживаются,
дефекты теряются,
миловидные женщины
становятся загадочными,
как "Неизвестная" Крамского,
кассир смахивает на Декарта или Спинозу.

Близорукий смотрит на мир
взглядом лакировщика
действительности.

Каждый предмет
окружает маленький радужный мираж.
как фонарь в дождливый вечер.
Может быть, поэтому
среди романтиков
столько очкариков?

На пароме
мы плыли через узкий пролив,
больше похожий на широкую реку.
Бессчётные чайки
вопили,
кружились, как мусор в воронке,
заполнили небо вокруг.
Их грязно-белые крылья
почти задевали стоящих на палубе.
Их злобные хриплые крики,
их жадные жёлтые клювы,
казалось, долбят наши головы,
добираясь до мозга.
Чаек кормили.
Им кидали объедки и крошки,
куски недоеденной булки,
стаканчик с мороженым.
Белые птицы
метались, кидались,
садились на волны,
глотали добычу, поймав на лету,
порой затевали жестокие драки,
вылавливая очередную подачку.
Паром всё плыл,
и казалось, не будет конца
омерзительным хриплым баталиям.
Чайки не были голодны –
жирные, сильные, с мощными крыльями.
Они дрались не ради того, чтобы выжить,
а просто за жирный кусок,
утверждая себя по привычке,
как частицы большущей закваски.
Я подумал:
а может. и мы
превращаемся (или уже превратились)
в стаю
безмозглых и яростных
оголтелых существ,
подбирающих всё,
что обронят нам с борта.
А корабль под названьем "Прогресс"
будет плыть – нет нам дела, куда.
Наш девиз:
Потребляй, насыщайся, хватай!
А наука, культура, искусство –
лишь стыдливая ширма,
прикрытие сути,
простой камуфляж, за которым опять и опять проступает,
как скелет проступает под плотью,
тот же клич:
Потребляй, насыщайся, живи!

Я видел во сне
застывшую, спящую речь.
Существительные замерли в именительных падежах,
как холодные утюги-дредноуты
из затвердевшего желе
на водной глади.
Глаголы,
утеряв окончания,
свернулись, подобно улиткам,
в инфинитивах.
Исчезли
шнырявшие между ними,
как юркие лодки,
предлоги, союзы, частицы и т.д.
Прилагательные
потеряли цвет и форму,
когда их стало не к чему прилагать.
Словно утекла живая плоть –
запахи, оттенки, фактура –
и остались лишь остовы,
которые будут отныне ржаветь
под дождём и солнцем,
отдельно друг от друга.
Я подумал:
Как жить с этими скелетами?
Не хочу!
И проснулся.

Наступило время
мелких белых ракушек
и морской травы –
их выбрасывает
после каждого шторма.

Вода тёмно-зелёная,
чуть обжигающая.
Тело становится в ней
бархатистым.

Я увидел твой след на песке
и сразу
ощутил на губах
горькую соль.
Да, это октябрь,
месяц разлуки с морем.

Высоко-высоко,
как воздушная арка,
выгибается синий сияющий свод,
а над ним в пустоте
затерялся невидимый звонкий певец.
Льётся песня,
словно звон бесконечной струны,
неприметно сливаясь
с полуденным запахом трав,
медовыми струями дрожа,
дыханьем горячей земли –
хрустальная песня неба.

Одиночество – грустное слово.
Мысленно мы всегда ставим к нему
знак минус.
Оно холодного синеватого цвета
с сизым отливом.

Одиночество противопоказано
большинству людей.
Ведь многие
просто не могут
быть наедине с собой.

...Что делать, если вдруг
испортился телевизор,
не пришли гости?
Они будут маяться,
висеть на телефоне,
назначать встречи,
а в конце концов
выбегут из дома
в поисках себе подобных.
Такие люди напоминают,
что человек –
животное общественное.

У женщин это выражено
известной формулой:
"Лучше пусть будет кто-то,
чем никто".

Я не сторонник одиночества,
отнюдь не анахорет.
Но иногда я чувствую:
очищение одиночеством
необходимо.

От загрязнения среды зудит кожа,
от чрезмерности общения – душа.
Нечто вроде аллергии.
Одиночество – прохладный, целебный душ.
Собственные чувства,
собственный ум,
неколлективные мечты!

Как песок и ржавчина, осыпается шелуха будней,
К тебе возвращаются твои друзья:
облака,
птицы,
деревья,
Дождевая вода
течёт сквозь листву,
Цепи гор встают за холмами,
звучит ручей.

Одиночество –
это изнанка абсолютной свободы.
Как прекрасно быть одному
и как невыразимо скучно!

К тому же
очищение одиночеством недолгосрочно,
В этом
оно подобно лечебному голоданию.
Скорлупа его хрупка –
не забывай об этом!

Особое состояние души:
беззвучно лопнула
тусклая перепонка из рыбьего пузыря,
и мир предстал первозданно-светлым,
сияющим лаковыми красками,
как переводная картинка,
омытый каплями свежей росы, со всеми своими звонами,
запахами, оттенками,
рельефный на ощупь,
с восхитительными неровностями почвы,
трещинками камней, песчинками,
кристалликами кварца.
Спеши запомнить этот облик,
знай:
мир, открывшийся тебе,
недоверчив и пуглив,
как лесная птица,
и он так же внезапно
улетит.

Наукой установлено, что вселенная расширяется,
галактики разбегаются,
и весь мир произошёл некогда
из единого сверхатома
в результате так называемого
"большого взрыва".

Мы понимаем это умом,
Но –
разбегание галактик
волнует нас куда меньше,
чем уход любимой женщины,
а большой взрыв ничтожен
в сравнении с гневом
непосредственного начальника.

Барахтаюсь в воспоминаниях,
как муравей в песчаной воронке.
Края осыпаются,
струйки песка
стекают со всех сторон,
отбрасывая на дно.

Снова и снова скатываюсь,
не могу добраться до верха.
А где-то притаилось
самое страшное воспоминание –
муравьиный лев.

Наше свидание
соткано из дождевых капель,
шуршания зонтов,
шелеста плащей.
Слова расплываются,
как отражения деревьев,
лица прохожих,
круги на лужах.
И всё же
нет-нет, да проглянет
клочок голубого неба –
твоя улыбка.

Осень...
Плавно-обрывистый полёт
сорвавшегося с ветки
падающего листа.
График уходящей жизни:
до оси абсцисс,
до земли,
до небытия.

Балкон голубовато струится.
Его прутья,
вмурованные в шероховатый бетон,
оживают, как арфа,
под ударами норда.
Облака несутся,
закрывая луну,
а вдали беспокойные волны вздымает Хазар.
Неужели
я опять не усну до рассвета?

Помню, в летнюю пору
здесь стоял оглушительный гам
от гнездящихся птиц,
а сейчас – тишина,
и безжизненный иней
блестит на крутых валунах.
Только волны шуршат, как и прежде, по гальке,
появляясь одна за другой из тумана,
под невидимым небом
с молочным свечением слабого солнца
над невидимым морем,
катящим студёные волны.
Я долго стою.
Всё хочу разглядеть или что-то услышать.
Напрасно! Окрестности тонут в тумане –
он всё поглотил, всё окутал вокруг,
и не на что нам опереться.
Повсюду бесплотная мякоть,
где нет ни земли, ни воды,
куда не доносятся звуки.
Не так ли обычно кончаем мы жизненный путь –
в одиночку, в тумане, в беззвучной глуши, у берега моря,
которому имя – Забвенье?