– Мне стыдно.
Я ощущала всепроникающий позор, держала его на своих плечах и даже клонила голову к коленям, как, вероятно, делали провинившиеся крепостные перед барином. Я теперь бессовестная и бесстыжая, ужасная дочь, прости меня, мама.
– Прости меня, мама, – говорю я, с усилием поднимаю на неё глаза. Так себе ситуация: мне семнадцать, и я – разочарование. Я же знаю, что сейчас вспомнят все примеры того, как не надо жить: и кузена, который пробовал наркотики в секции по боксу, и прадедушку-гусара, который проигрался в карты и прокутил целое состояние (кому бы оно только сдалось через полвека в революцию, непонятно), и троюродного дядю-дебошира из истории под названием "Как Сёма Кремль просрал". Теперь я, конечно, увенчаю этот список лучших представителей семейной премии Дарвина. Я, можно сказать, его возглавлю. Такого в роду не делал никто, я всё понимаю.
– Я всё понимаю, – продолжаю исповедь. – И больше так не буду.
Конечно, буду. Она стоит надо мной, стоит над душой, стоит на своём – молчит. Да сколько можно стоять, нагнетая? Обычно ведь её не унять, а тут она одним (но всем) видом изображает порицание. Выделяет его вместе с норадреналином, видимо. И эта затянувшаяся прелюдия из тишины, какой диктаторы любят начинать свои культовые речи, заканчивается вот этим её: "Ты хочешь моей смерти". Блестящая фраза, изысканно сочетающаяся с "Вот я умру, с кем ты останешься? С папой? С друзьями своими, временными?". Во-первых, я всегда знала, что мама папу переживёт, хотя она упорно обещала обратное. Во-вторых, эфемерность моих друзей, очевидно, связана с моим желанием прыгать из окна, когда все они решают в него выйти. По мнению мамы, дела обстоят именно так. Она совершенно не желает признавать или хоть бы замечать факт того, что инициатором всех спорных прожектов обычно являюсь я, как неформальный и харизматичный лидер, имеющий в запасе упоительных идей на годы вперёд. Не все друзья, знаете, такое переживут, поэтому они, конечно, временные.
Но мне стыдно, да. В общем-то стыдно не за поступок, а за то, что моя мама – королева семейной драмы. А я обычно принцесса, когда слушаюсь. Когда не слушаюсь, я народ, и на фоне развеваются алые флаги и играет "Марсельеза". "Ты хочешь моей смерти". Подожди, дорогая, пройдёт много лет и подобных поступков, прежде чем мы станем принимать их как данность. А сейчас обязательно нужно рыдать. Когда она начинает плакать, мне становится по-настоящему совестно. В этом смысл любого бунта: сделать по-своему и раскаяться после победы, иначе грош цена вашей революции. У меня в голове Тамара Бунке подбрасывает монетку с надписью "Patria y libertad". И та падает победой Фиделя Кастро. Но мне, в общем, до них далеко. Спустя пять лет такая матушкина истерика повторится по совершенно иной причине. Я поступлю на журналистику, желая стать военкором, хотя мама понадеется, что всё же – художественным критиком, потому что про мой культивированный милитаризм она тогда ещё не будет знать. Когда же судьба введёт её в курс дела, аккурат перед возможной поездкой, мама сорвёт её такой пошлостью, как неповторимый скандал с имитацией инфаркта. Если у вас есть история про то, как вы кем-то не стали, то добро пожаловать в мой клуб любимых и единственных дочек. "Привет, меня зовут Маша, я поклялась маме, что никогда не поеду на войну". В общем, сами понимаете, мои шансы реализовать свои профессиональные планы становятся возможны, только если война придёт ко мне, а я такие расклады не поощряю. Это всё ладно, это всё неизменно. С этим точно уже ничего не поделать.
– С этим тоже уже ничего не поделать, – я ставлю маму лицом к реальности и тут же пытаюсь защитить от неё, обнимая.
– Ты себе жизнь испортила, – она утирается рукавом халата. – Ты не сможешь работать. Ни на одну государственную должность тебя с этим не возьмут. Считай, "зэчка". Кому ты вот такая нужна?
– Мама, тебе. Но на этом жизнь не заканчивается, алло! И я не собираюсь работать в госорганах.
В общем, в тот день мне было стыдно за то, что довела её до слез. Но если честно, нисколько не стыдно за то, что у меня появилась эта классная татуировка.