Сухопарый мужчина в запотевших очках, закутанный в некогда дорогой, а ныне протертый в локтях кардиган, стоял, повернувшись боком к окну, за которым была темнота и поэтому отражалась его же фигура со всей комнатой в миниатюре: зеркало, ширма, столы и приборы. Мужчина стоял, отведя назад руки и, словно цапля, зависнув над алюминиевой кастрюлей, в которой среди пузырьков подрагивал кипятильник, иногда ударяясь о дно с глухим и тревожащим звуком. Кипятильник был американский, фирмы RAM (на красной картонной коробке, давно пропавшей, был когда-то изображен баран-толсторог), но полностью переделанный русским умельцем для службы в Англии: две железные мыльницы с дырками по кайме, спаянные вместе, как ладони, сведенные для молитвы. На дне кастрюли он дрожал трилобитом.
Мужчина был Глеб Петрович Струве, профессор русской литературы Лондонского университета. Сын Петра Беренгардовича Струве, социалиста, потом кадета, потом соратника Юденича и Деникина, философа и экономиста, главного редактора газеты "Возрождение", недавно арестованного в Париже немцами в качестве "друга Ленина".
Решив, что пора, профессор ловко вырвал вилку кипятильника из розетки, выхватил бельевыми деревянными щипцами саму "мыльницу" и со свойственной некоторым академикам торжественной аккуратностью повесил ее на гвоздик, торчащий из книжной полки. Набрав половник воды, он стремительно перелил ее в огромный пузатый заварочный чайник, всыпал подозрительного порошка, добавил воды — еще три половника, помешал обструганной веткой, накрыл фарфоровой крышкой, переставил чайник на стол, выждал пару минут, снял крышку, нагнулся, понюхал, удовлетворенно кивнул и только после этого сделал шаг в глубину комнаты, просунул голову за размалеванную японскую ширму и прокричал:
— Борис Васильевич, идите пить чай! Эта заварка последняя, поторопитесь, сегодня чая больше не будет. И я не могу гарантировать, что он будет завтра. Борис, ну проснитесь же!
За ширмой тут же послышался скрип диванных пружин и громкое радостное зевание:
— Кто, кроме бога, может что-либо гарантировать в наше время?
Спустя минуту из-за ширмы появился второй человек, и по одной его развалистой походке стало понятно, что это не академик, а жизнелюб и артистическая натура. То был круглоголовый, почти лысый, сильно обрюзгший гигант по имени Борис Васильевич Анреп, мозаичист, немного поэт и художник, друг многих парижских и лондонских знаменитостей и известный ценитель женского пола. Он еще ежился со сна, но физиономия уже излучала лукавое довольство.
— Чай? Морковный?
Струве с упреком покачал головой.
— В конце концов, мы же в Британии.
Мозаичист сел за стол и, греясь, обхватил обеими руками эмалированную кружку с чаем.
Снаружи взвыл ветер; голая тополиная ветка поскребла по стеклу и тут же в него забарабанили тяжелые капли. Разбуженный дождем, вспорхнул дрозд, и на миг словно остановившись в воздухе под слабым сторожевым фонарем, брызнул своей пестротой. У самого окна, одной стороной опираясь на подоконник, а другой — на высокую тумбочку, стоял, как притаившийся зверь, огромный приемник марки National HRO. Для агентства "Рейтер" только что закупили целую тысячу точно таких в Америке. Он был с большим черным верньером и пятью ручками тонкой настройки, в потертом кожухе, с кипой тоненьких книг на крышке: в одной из них угадывалась "Tristia" Мандельштама, в другой — кузминская "Форель". Приемник вдруг захрипел. Анреп испуганно вздрогнул.
— Неужели опять? Ведь в Москве сейчас, — он поглядел на часы, — четыре утра.
— Говорят, Он только в это время ложится спать.
Звук сделался настойчивей, но смысл оставался неразличимым. Скорее рык, а не звук. Но иногда сквозь него проскальзывало что-то, смутно разделяемое на слова: … ….в небе… … … народа и партии… … победа… ….проклятым… … и навсегда!
Издав самый пронзительный, почти истошный хрип, приемник умолк.
— Что это было, как вы думаете?
Струве пожал плечами:
— Предпочитаю не думать.
Анреп глотнул чая и с наслаждением застонал.
— …братья и сестры! — провозгласил радиоприемник и снова ушел в состояние бодрого неразличимого рыканья. Анреп взглянул на него с иронической неприязнью.
— Удивительно, Глеб Петрович. Мы, как вы изволили заметить, находимся в Британии, а точнее в промерзшей избушке на севере Лондона. Мы пьем чай. Повсюду война. Мы пьем чай и слушаем русские радиопередачи по заказу английской разведочной службы.
— Агентства "Рейтера", если быть точным.
Анреп только отмахнулся от такого уточнения.
— Да. Внимательно слушаем. Стараемся что-то понять… Но что понять? Это ведь невозможно. Это нелепо. Listening house! Прослу… прислу… выслушивательный дом? Похоже на место, где ласково беседуют с умалишенными. Я даже не знаю, как это перевести… Вы литератор, вы помогите.
Струве опять покачал головой. Мозаичист удовлетворенно кивнул:
— И кто мы теперь, я вас спрашиваю? Русские? Фон Анреп и Струве!
Он расхохотался.
— Русские европейцы, скорее, — Струве поднял половник к уху, словно древко знамени, салютуя невидимым войскам. — Знаете, один мой друг случайно наткнулся в разбомбленном доме, в Лондоне, шел по улице и углядел… портрет… представляете, русский портрет, подлинник. Изображает князя Козловского, такого русского европейца, современника декабристов, друга Пушкина и Чаадаева… Настоящего либерала.
—… господство в воздухе… прорвали… и обезврееееее… — неожиданно тонко взвизгнул National HRO.
— Как чувствует себя Маруся?
— Получше, благодарю…
Анреп помолчал.
— Да, получше. Однако, если быть откровенным, ее состояние по-прежнему меня тревожит. Она не может спать, нервы. И жить в старом доме решительно невозможно… Бомба разрушила целый угол. Боюсь, восстановить не удастся, надо искать новое жилье, мастерскую… Но самое главное…
Он вздохнул.
— …подлых предателей?.. — вопросительно произнес радиоголос и резко стих, словно устыдившись такого предположения.
В лесу за окном громко заухала сова. Анреп покачал головой и сквозь силу продолжил:
— Пропало кольцо. То самое, черное.
Струве слегка застонал:
— Подарок Ахматовой?
Анреп кивнул.
Из приемника раздалось удовлетворенное кваканье и шипенье.
— …города и нашшшеленные пункты.