Иногда в этом воздухе ложно-весеннем
намечаются волны — изгибы — ступени,
и по ним неожиданно просто струятся
леера …поднимаешься в мир вариаций
и прозрений — о ком-то, расслышавшем гимны,
о мозаике дней, что могли быть другими,
и навстречу безмолвному воплю заката
устремляешься радостно и виновато.

Словно сколы скалы, кучевые террасы,
заповедные трассы неведомой расы
…я вернусь после краткого чуда побега
в нераскрашенный мир, не отбеленный снегом,
в лунный стылый пейзаж из бетона, асфальта,
непромытого китча бессолнечной смальты.

Завтра выпадет снег — значит, все перепишем
по-хорошему, набело — если запомню
этот свет и озноб, а ступени все выше,
завтра все еще чисто, как снежное поле,
как морозные ветви кружат сквозь ресницы
февраля, колядуют, искрят, расплетаясь,
чтоб остаться собой, я должна измениться,
непрерывно меняться, как их очертанья.

Я тоскую по солнцу, как дерево Лема,
душу тянет в воронку — не скрыть до апреля.
Нелегко отделяются зерна от плевел,
за соломинку слова держусь еле-еле.
Мир становится тесен — роднее, больнее
и обидчивей. Хрупок, как зимние ветви.
Жить, наверное, можно — но я не умею.
И закаты о чем-то кричат безответно.

Функция этих балконов —
беречь старину,
смысла иного в них нет,
да они и не ропщут.
Так налетевшему ветру
былинку-струну
не отдает
в пух и прах разоренная роща,
так остаются на память
слова без корней,
только из суффиксов
с ролью утраченной неги,
так исчезают просветы вверху,
в глубине,
непроницаемо плотной
до первого снега.

Точку поставить — успеется.
Точка ловка,
зла и конечна —
щелчок на замке сундука,
выстрел контрольный —
растаю, сверну лепестки,
просто исчезну в рассвете
к исходу строки.

Не делая культа
из трели-капели,
не слушая лепета
и щебетанья,
вбирая всю прану
исхода недели
большими глотками,
часов не считая –
сбежать в воскресенье
сухого асфальта,
луча на затылке
и пышного бреда

в иных головах,
не усвоивших факта —
вхождения заново
в новую реку.

Еврейская пасха
и похолоданье —
к цветенью черемухи.
Мир закольцован
опять на себя же.
Так будет годами,
в апреле прохлада,
в июле плюс сорок.

Я в будущей жизни
хочу быть индейцем,
чувствительным
к шорохам,
звукам, оттенкам,
способным к предвиденью
с раннего детства,
неслышно, как тигр,
проходящим
сквозь стенку.

Апрель. Как в раю,
как дитя в колыбели,
как птица в гнезде,
как песчинка в пустыне,
как взгляд — сквозь очки —
видит мелкие цели —
в подробной ненужной
избыточной сини.

Я в реку войду
и приму христианство —
зарок бесполезности,
высшего смысла,
смирения в этом
трехмерном пространстве,
надежды проникнуть
в нездешние числа,

и камень смутится,
задет за живое.
Не делая культа
из пульта и компа,
сквозь библиотоки
в пространство кривое
уводит апрель,
игнорируя компас.

А куда ты денешься — нальешь в стакан молока —
погасить отраву простым, имманентно чистым.
Все фрагменты истинны — небо, грачи, река, —
но неверно склеены, пазл не получился,
инородным, лишним ты в нем торчишь звеном
и звенишь от боли звоночком велосипедным —
на проспекте, в пробке. Заладил опять одно —
молока, свободы, воздуха… не успеешь,
что ли, шестнадцатый твой черед.
Жди пока, бормочи стихи, до тебя ли, право,
завтра будет суббота, утро, свобода — вот
и подышишь, и выплеснешь на листки отраву.

Никуда не денусь — сверну от реки наверх,
и спиной к рассвету — в набитый битком троллейбус, —
к монитору. Винтик, колесико, интроверт,
обучаем, активен, — годен. Твоя валентность
позволяет и то, и это, — и только дух
корпораций ты не переносишь на дух.
Боливар спокоен, но он не выносит двух
ипостасей, он — лошадь. Есть слово — надо.
Никуда не денусь, все будет, как в прошлый раз,
колесо сансары не зря проходили в школе.
Богу — душу, кесарю — нефть и газ,
мне — слова и рифмы на радостном минном поле.

Пока не чудо, рукотворно —
как из лучей собрать звезду,
из кирпичей огнеупорных —
очаг, из блоков — виадук,

набросок вечности несмелый —
пока не спорится, плывет.
Папье-маше. Рисунок мелом.
И едок дым. И ломок лед.

Так много грезишь о свободе —
брось. На крыло — и вот летим.
Галлюцинации мелодий —
примета верного пути.

Полынный воздух электричек,
плетенье скошенной стерни.
У этой канители птичьей
есть тоже скомканные дни,

но ведь — летят. Покинуть Гамельн,
пока не вырастешь большой,
своими нежными мозгами,
своей стерильною душой.

Твой мир огромней моего,
стремительнее, необычней,
не зная слов — куда его
ты воплощаешь духом птичьим?
Не зная музыки — во что
ты проливаешь слезы, как ты
не задохнешься красотой,
ее простым и дерзким фактом?

Только дух удалось передать.
Ни кровинки в щеках — от меня.
Только миру открытое — да!
Только дух, цвет волос, нервный смех.
Только дух, ни кола, ни двора.
Только страсти хватило — на двух,
а у мира хватило огня,
правда, чиркнул кремнем — об меня.

Я ведь тише воды — до поры,
впрочем, как и вода — не всегда,
зеркала, вы не слишком добры,
только — дух удалось передать.