ДАУР НАЧКЕБИА
Начкебиа Даур Капитонович (р. 1960) — абхазский писатель, публицист, издатель, государственный деятель. По образованию физик, окончил Тбилисский государственный университет. Автор сборников рассказов "Предчувствие" и "Дерево", романа "Берег ночи", книги публицистики "Лицом к лицу". Проза переведена на английский, армянский, грузинский, испанский, сербский, хорватский и др. языки.
Предыдущая публикация в "Дружбе народов" — 2014, № 1. Живет в Сухуме.
Предыдущая публикация в "Дружбе народов" — 2014, № 1. Живет в Сухуме.
Жертвоприношение
Рассказ
С абхазского. Перевод автора
Алхаса похоронили вчера. Сегодня нам нужно принести жертву на его могиле.
Мы ведем на заклание свана. Тяжелый взгляд, спутанная борода каштанового цвета, весь будто кряжистый дуб — такой могучий на вид. После того как мы его взяли, он как-то сник, словно самое уязвимое в нем — то, где таится смерть, — вдруг обнажилось.
Сван еще ни слова не проронил, молчит, супит брови. Обмена пленными больше нет. На днях грузины нарушили договоренность и прислали семерых наших, еще теплых. Мы в ответ — продержав несколько дней, вернули им пятерых, еще не остывших.
Сван не может об этом не знать и готовится к худшему.
Славик связал ему руки за спиной и погоняет. Сван не сопротивляется, бредет, понурив голову.
— Куда ты рога свои дел?.. — бубнит Заур. — Чистый буйвол!
Сван молчит. Заура это бесит.
— Бывал, понимаашь, бывал! — Заур переходит на ломаный русский, почему-то решив, что так сван лучше поймет. Напряженный, как сжатый кулак, встает перед ним, разъяренно уставясь на его широченную грудь: — Хоть бы замычал, как положено скотине... Погоди, я развяжу тебе язык, вот увидишь...
На ногах у Заура резиновые сапоги — всем на зависть. Грязь, слякоть, снег, стужа — всё им нипочем. Недавно, как появился в них, довольный и едва из них выглядывая: они велики ему, бедолаге, и в один сапог весь бы уместился вместе со своим "калашом". Сапоги на вид привозные, заграничные — гладкие, ладные и, судя по всему, ноские.
Видать, он ими разжился, когда шерстили богатое мегрельское село Куачару, но скрывает явно трофейное их происхождение, не признается.
Мы как бы жалостно — в подколку, зная, что так просто его не прошибешь: и почему ты такой черствый, дай адрес, кто знает, может, осталась там еще пара, не видишь, вот-вот окочуримся от холода. Зауру по душе, что мы обзавидовались, но он выказывает напускное безразличие и назло нам начинает любоваться своими сапогами, оглядывая их, будто видит впервые, и ухмылка самодовольства блуждает по хитрому лицу.
Сапоги он почти не снимает, как не расстается и с автоматом, — день и ночь проводит в них.
Чтобы не сваливались, Заур наворачивает на ступни множество тряпиц самых причудливых расцветок. И где он их взял столько, не цыганку ли, случаем, встретил на узкой дорожке, и не юбки ли и подъюбники несчастной теперь согревают ему нижние конечности, шутим мы. Иногда он разматывает и развешивает радужные портянки сушиться перед очагом, и от них исходит едкий зловонный пар.
Мы затыкаем носы, а ему хоть бы что. Молча осматривает сапоги, глаза его сияют. Вдруг на Заура словно что-то находит: меняется в лице и, нацелив на нас неубедительный, но старательно сложенный кукиш, недобро выпаливает:
— Хрен вам! Хрен, хрен!.. Не дождетесь! Думаете, убьют меня, так они вам достанутся?! Ни фига! Положите их вместе со мной в могилу, ясно?! Они мне там пригодятся, ослины вы эдакие...
А в глазах при этом лукавинка, и кажется, что рот сейчас растянется в улыбке. В этом весь Заур: не разберешь, когда серьезен, а когда дурачится.
Непогодь, распутица: выпал снег, дня два продержался, но потом выглянуло солнце, потеплело, и началось таяние, все вокруг превратилось в сплошное месиво.
Алхас был одним из тех семерых, которых нам вернули убитыми. Его взяли живым, но перед обменом приставили дуло к виску и нажали на курок. Волосы опалились, порох синими точками впился в кожу.
Сван попался нам случайно. Шли в разведку через сожженное сванское село. Вдруг в одном из бывших жилищ слышим какой-то шум. Дом выгорел, остались одни стены. Мы подумали, что кто-то из наших мародеров запоздало шарит, ищет, чем бы поживиться, но на всякий случай затаились и стали ждать. Через некоторое время оттуда вывалился здоровенный сван с огроменной чугункой на плечах; зима, холод, чугунка как нельзя кстати.
По пути мы решили зайти в штаб: может, чем-нибудь там перекусим.
Окна двухэтажного здания, где разместился штаб, как ослепли: до недавнего времени были целы, но вчерашним обстрелом повыбивало все стекла. Да и стенам досталось изрядно, тут и там выщерблена осколками штукатурка.
На второй редко кто поднимался. Заур не раз орал, что ложиться надо вразброс по комнатам, их достаточно, а не скучиваться, как свиньи в закуте: если в дом угодит снаряд, не всех разом накроет. Но кто его слушал! В просторном зале внизу тепло, рядом друзья, спокойнее, да и вроде как безопасней: не пробить же снаряду две стены! От минометного обстрела, правда, они не спасут: мина может и с тыла залететь; но пока везло.
Как-то раз мы ночевали в штабе, и Зауру взбрело в голову испытать судьбу — пошел спать в одну из верхних комнат. Как назло, в ту ночь грузины открыли такую пальбу, что до утра не смолкали пулеметы и гаубицы, и вся ночь прошла под свист пуль и разрывы снарядов.
Утром Заур спустился хмурый и бледный, понося грузин на чем свет стоит: видите ли, помешали ему выспаться. Однако после этого он не заикался о свиньях и прочих домашних и не домашних животных, которых мы ему напоминали, когда он бывал не в духе.
В штабе, кроме радиста, никого не было.
— Все разбежались после вчерашнего, да? — съязвил Заур.
— В Ткуарчале сел вертолет, пошли узнать, не привез ли он патроны.
— Всей оравой рванули, не могли хоть кого-нибудь оставить!
— Меня за главного оставили.
— Тебя?! Повезло же нам. Хотя остальные ничем не лучше.
— А чем я плох?! — привстал было радист, не слишком, впрочем, уверенно.
Заур искоса сверкнул глазами на него, упитанного крепыша, но ничего не сказал.
В другое время он мигом бы сшиб с радиста всю его спесь, теперь же попридержал свой гнев: у нас было общее дело.
Мы перекусили холодной мамалыгой и копченой свининой, тоже не горячей, маленькими кусками застывшей в собственном жире на сковороде, на которой ее поджарили, наверно, вчера. Угостили и свана; он ел, забыв обо всем, — видимо, решил: раз кормят, то, может, и убивать не станут.
Когда уходили, Заур сказал радисту, чтобы не забыли про нас, если что будет.
— А если спросят о пленном?
— Он наш, не их дело! Так и передай!
Ближе к центру села жителей, не бросивших свои дома, было больше. Детей отправили в Ткуарчал, в предгорные села к родственникам. Пока летали вертолеты, многих переправили в Гудауту.
Отец Алхаса Кунта жил вдали от дороги, в лесу. Может, потому никто не встретился нам по пути. Да и услышав о вертолете, многие поспешили в Ткуарчал узнать, не привез ли он каких вестей о родных и близких.
После штаба сван стал мрачным, почувствовав неладное. А когда мы вошли в лес, еще больше помрачнел, забеспокоился, глаза у него забегали, ища наши — хотел, наверно, понять, что мы задумали. Остановился даже. Славик саданул его пару раз прикладом по хребтине, и тогда он зашагал.
— Хозяин! — окликнули мы Кунту, когда оказались у его ворот.
Из амацурты* вышел Кунта. Высокий, волосы с проседью, обросший; глаза тусклые, в них застыло пережитое горе.
Сперва не узнал нас, долго всматривался.
— Заходите! — сказал он наконец, признав в нас друзей сына.
Поздоровавшись, Заур сразу перешел к делу:
— Кунта, вот этого здоровяка мы привели, чтобы принести в жертву светлой душе Алхаса. Хотим, чтобы ты своими руками уложил его.
Кунта посмотрел на нас так, будто не узнавал.
— Нет, ребята, я не хочу пачкаться о его поганую кровь. Да и Алхас тоже был бы против...
Кунта своим отказом обрубил надежду, с которой мы шли сюда. Мы думали, отец сам отомстит за сына, но...
Сван не понимал, о чем мы говорим, но, видимо, почувствовал, что решается его участь, и хотя он и прежде молчал, казалось, он еще больше замкнулся; лишь время от времени, вскидывая голову, буравил глазами небо, словно ждал оттуда спасения.
Тут к нам подошла младшая сестра Алхаса Рита. На худенькие плечи был наброшен ватник брата, она куталась в него, взявшись за полы. На ней были старые резиновые сапоги с отрезанными голенищами. Из дыр выглядывал целлофан, которым она обернула ступни, чтобы не промокали. Губы посинели от холода.
Она стала перед Зауром и со всей решимостью схватилась за автомат.
— Дай, я убью!
— А ну брось, глупышка! — прикрикнул на нее отец.
— Дай, я убью, я убью! — Рита чуть не плакала. Она вцепилась мертвой хваткой в автомат Заура.
— Заткнись! Будто мало нам горя. — пытался осадить ее отец.
Но Рита ничего не хотела слышать, лишь твердила: "Я убью! Я убью!"
— Кунта, она хочет отомстить за брата! И за какого брата!
— Это не месть, да и не девичье дело... Горе затмило ей разум, — Кунта был непреклонен.
И опять осечка.
Заур какое-то время раздумывал. Не знал, что делать, или что-то сдерживало его? Кто скажет... Посмотрел на нас. Он просил помощи, или нам так показалось? Мы недоумевали. Таким Заура никто не видел давно, а может, и никогда.
Наконец решившись, он сказал:
— Идемте.
Мы пришли на свежую могилу — земля только-только обрюхатела Алхасом; табурет со снедью у изголовья, бутылка вина. Но мы не стали убивать свана здесь, отвели подальше, на взгорок над обрывом. Славик развязал ему руки.
Вечерело. Запрудившие небо тучи раздвинулись, и высь над нами стала свежа и чиста. И мы почувствовали, что небо смотрит на нас, и даже когда оно скрыто облаками и незряче — как нам казалось! — пристально следит за нами, только мы забываем об этом.
Море, вздыбившись, свинцово лежало вдали; и солнце, уже коснувшееся его дуги, было жгуче красным. Были красны деревья, горы, наши лица — на всем отпечаталось солнце... пока не зашло, а когда зайдет: "Теперь — только вы и ночь, узнайте друг друга, вдруг помиритесь..."
Некоторое время мы так и стояли, будто плененные небом, морем, солнцем, отдавшись великому безмолвию, вдруг охватившему низ и верх.
Сван уже понял, что его ждет, хотя до конца и не верил. Он словно опьянел — может, смерть пьянит больше, чем жизнь? кто знает, — и с трудом передвигал ноги. Страх, живший в нем с минуты пленения, подточил его силы — мы чуть ли не волоком втащили его на взгорок и поставили, пошатывающегося.
— Вроде еще живой, а уже тяжелый, как труп... — пробурчал Славик.
Заур встал в нескольких шагах от него, снял автомат с предохранителя и передернул затвор.
Сван смотрел на все это в страшном смятении, не веря своим глазам, еле дыша. Когда Заур навел на него автомат, он разинул рот и закричал изо всех сил, да так, что можно было оглохнуть.
— Да-а-а-да!!! Да-а-а-да!!!** — Одним этим словом он высказал все, что целый день, пока мы его вели, мучило, угнетало, что наболело в душе; и он ладонями закрыл глаза: не захотел смотреть в лицо смерти.
Раздались выстрелы — один, второй, третий, и окрестные холмы, недоуменно взиравшие на нас, несколько раз перекатили гулкое эхо, потом отзвуки утихли где-то вдалеке. В небе ли, в море ли нашли они свое упокоение? Не все ли равно...
Сван не издал ни единого звука: он и так сказал все, что хотел сказать, своим последним криком.
Мы молчим: такого от Заура не ожидали... нет, никогда еще мы не видели Заура таким.
Заур тоже молчит, опустив вдруг отяжелевший автомат, смотрит куда-то в сторону и про себя бормочет:
— Так тебе и надо, мерзавец...
На могиле Алхаса мы выпили по стакану вина за упокой его души, недокуренную дымящуюся сигарету положили на табурет.
Внизу, одолев лощину, по противоположному склону торопливо карабкался сван...
Мы ведем на заклание свана. Тяжелый взгляд, спутанная борода каштанового цвета, весь будто кряжистый дуб — такой могучий на вид. После того как мы его взяли, он как-то сник, словно самое уязвимое в нем — то, где таится смерть, — вдруг обнажилось.
Сван еще ни слова не проронил, молчит, супит брови. Обмена пленными больше нет. На днях грузины нарушили договоренность и прислали семерых наших, еще теплых. Мы в ответ — продержав несколько дней, вернули им пятерых, еще не остывших.
Сван не может об этом не знать и готовится к худшему.
Славик связал ему руки за спиной и погоняет. Сван не сопротивляется, бредет, понурив голову.
— Куда ты рога свои дел?.. — бубнит Заур. — Чистый буйвол!
Сван молчит. Заура это бесит.
— Бывал, понимаашь, бывал! — Заур переходит на ломаный русский, почему-то решив, что так сван лучше поймет. Напряженный, как сжатый кулак, встает перед ним, разъяренно уставясь на его широченную грудь: — Хоть бы замычал, как положено скотине... Погоди, я развяжу тебе язык, вот увидишь...
На ногах у Заура резиновые сапоги — всем на зависть. Грязь, слякоть, снег, стужа — всё им нипочем. Недавно, как появился в них, довольный и едва из них выглядывая: они велики ему, бедолаге, и в один сапог весь бы уместился вместе со своим "калашом". Сапоги на вид привозные, заграничные — гладкие, ладные и, судя по всему, ноские.
Видать, он ими разжился, когда шерстили богатое мегрельское село Куачару, но скрывает явно трофейное их происхождение, не признается.
Мы как бы жалостно — в подколку, зная, что так просто его не прошибешь: и почему ты такой черствый, дай адрес, кто знает, может, осталась там еще пара, не видишь, вот-вот окочуримся от холода. Зауру по душе, что мы обзавидовались, но он выказывает напускное безразличие и назло нам начинает любоваться своими сапогами, оглядывая их, будто видит впервые, и ухмылка самодовольства блуждает по хитрому лицу.
Сапоги он почти не снимает, как не расстается и с автоматом, — день и ночь проводит в них.
Чтобы не сваливались, Заур наворачивает на ступни множество тряпиц самых причудливых расцветок. И где он их взял столько, не цыганку ли, случаем, встретил на узкой дорожке, и не юбки ли и подъюбники несчастной теперь согревают ему нижние конечности, шутим мы. Иногда он разматывает и развешивает радужные портянки сушиться перед очагом, и от них исходит едкий зловонный пар.
Мы затыкаем носы, а ему хоть бы что. Молча осматривает сапоги, глаза его сияют. Вдруг на Заура словно что-то находит: меняется в лице и, нацелив на нас неубедительный, но старательно сложенный кукиш, недобро выпаливает:
— Хрен вам! Хрен, хрен!.. Не дождетесь! Думаете, убьют меня, так они вам достанутся?! Ни фига! Положите их вместе со мной в могилу, ясно?! Они мне там пригодятся, ослины вы эдакие...
А в глазах при этом лукавинка, и кажется, что рот сейчас растянется в улыбке. В этом весь Заур: не разберешь, когда серьезен, а когда дурачится.
Непогодь, распутица: выпал снег, дня два продержался, но потом выглянуло солнце, потеплело, и началось таяние, все вокруг превратилось в сплошное месиво.
Алхас был одним из тех семерых, которых нам вернули убитыми. Его взяли живым, но перед обменом приставили дуло к виску и нажали на курок. Волосы опалились, порох синими точками впился в кожу.
Сван попался нам случайно. Шли в разведку через сожженное сванское село. Вдруг в одном из бывших жилищ слышим какой-то шум. Дом выгорел, остались одни стены. Мы подумали, что кто-то из наших мародеров запоздало шарит, ищет, чем бы поживиться, но на всякий случай затаились и стали ждать. Через некоторое время оттуда вывалился здоровенный сван с огроменной чугункой на плечах; зима, холод, чугунка как нельзя кстати.
По пути мы решили зайти в штаб: может, чем-нибудь там перекусим.
Окна двухэтажного здания, где разместился штаб, как ослепли: до недавнего времени были целы, но вчерашним обстрелом повыбивало все стекла. Да и стенам досталось изрядно, тут и там выщерблена осколками штукатурка.
На второй редко кто поднимался. Заур не раз орал, что ложиться надо вразброс по комнатам, их достаточно, а не скучиваться, как свиньи в закуте: если в дом угодит снаряд, не всех разом накроет. Но кто его слушал! В просторном зале внизу тепло, рядом друзья, спокойнее, да и вроде как безопасней: не пробить же снаряду две стены! От минометного обстрела, правда, они не спасут: мина может и с тыла залететь; но пока везло.
Как-то раз мы ночевали в штабе, и Зауру взбрело в голову испытать судьбу — пошел спать в одну из верхних комнат. Как назло, в ту ночь грузины открыли такую пальбу, что до утра не смолкали пулеметы и гаубицы, и вся ночь прошла под свист пуль и разрывы снарядов.
Утром Заур спустился хмурый и бледный, понося грузин на чем свет стоит: видите ли, помешали ему выспаться. Однако после этого он не заикался о свиньях и прочих домашних и не домашних животных, которых мы ему напоминали, когда он бывал не в духе.
В штабе, кроме радиста, никого не было.
— Все разбежались после вчерашнего, да? — съязвил Заур.
— В Ткуарчале сел вертолет, пошли узнать, не привез ли он патроны.
— Всей оравой рванули, не могли хоть кого-нибудь оставить!
— Меня за главного оставили.
— Тебя?! Повезло же нам. Хотя остальные ничем не лучше.
— А чем я плох?! — привстал было радист, не слишком, впрочем, уверенно.
Заур искоса сверкнул глазами на него, упитанного крепыша, но ничего не сказал.
В другое время он мигом бы сшиб с радиста всю его спесь, теперь же попридержал свой гнев: у нас было общее дело.
Мы перекусили холодной мамалыгой и копченой свининой, тоже не горячей, маленькими кусками застывшей в собственном жире на сковороде, на которой ее поджарили, наверно, вчера. Угостили и свана; он ел, забыв обо всем, — видимо, решил: раз кормят, то, может, и убивать не станут.
Когда уходили, Заур сказал радисту, чтобы не забыли про нас, если что будет.
— А если спросят о пленном?
— Он наш, не их дело! Так и передай!
Ближе к центру села жителей, не бросивших свои дома, было больше. Детей отправили в Ткуарчал, в предгорные села к родственникам. Пока летали вертолеты, многих переправили в Гудауту.
Отец Алхаса Кунта жил вдали от дороги, в лесу. Может, потому никто не встретился нам по пути. Да и услышав о вертолете, многие поспешили в Ткуарчал узнать, не привез ли он каких вестей о родных и близких.
После штаба сван стал мрачным, почувствовав неладное. А когда мы вошли в лес, еще больше помрачнел, забеспокоился, глаза у него забегали, ища наши — хотел, наверно, понять, что мы задумали. Остановился даже. Славик саданул его пару раз прикладом по хребтине, и тогда он зашагал.
— Хозяин! — окликнули мы Кунту, когда оказались у его ворот.
Из амацурты* вышел Кунта. Высокий, волосы с проседью, обросший; глаза тусклые, в них застыло пережитое горе.
Сперва не узнал нас, долго всматривался.
— Заходите! — сказал он наконец, признав в нас друзей сына.
Поздоровавшись, Заур сразу перешел к делу:
— Кунта, вот этого здоровяка мы привели, чтобы принести в жертву светлой душе Алхаса. Хотим, чтобы ты своими руками уложил его.
Кунта посмотрел на нас так, будто не узнавал.
— Нет, ребята, я не хочу пачкаться о его поганую кровь. Да и Алхас тоже был бы против...
Кунта своим отказом обрубил надежду, с которой мы шли сюда. Мы думали, отец сам отомстит за сына, но...
Сван не понимал, о чем мы говорим, но, видимо, почувствовал, что решается его участь, и хотя он и прежде молчал, казалось, он еще больше замкнулся; лишь время от времени, вскидывая голову, буравил глазами небо, словно ждал оттуда спасения.
Тут к нам подошла младшая сестра Алхаса Рита. На худенькие плечи был наброшен ватник брата, она куталась в него, взявшись за полы. На ней были старые резиновые сапоги с отрезанными голенищами. Из дыр выглядывал целлофан, которым она обернула ступни, чтобы не промокали. Губы посинели от холода.
Она стала перед Зауром и со всей решимостью схватилась за автомат.
— Дай, я убью!
— А ну брось, глупышка! — прикрикнул на нее отец.
— Дай, я убью, я убью! — Рита чуть не плакала. Она вцепилась мертвой хваткой в автомат Заура.
— Заткнись! Будто мало нам горя. — пытался осадить ее отец.
Но Рита ничего не хотела слышать, лишь твердила: "Я убью! Я убью!"
— Кунта, она хочет отомстить за брата! И за какого брата!
— Это не месть, да и не девичье дело... Горе затмило ей разум, — Кунта был непреклонен.
И опять осечка.
Заур какое-то время раздумывал. Не знал, что делать, или что-то сдерживало его? Кто скажет... Посмотрел на нас. Он просил помощи, или нам так показалось? Мы недоумевали. Таким Заура никто не видел давно, а может, и никогда.
Наконец решившись, он сказал:
— Идемте.
Мы пришли на свежую могилу — земля только-только обрюхатела Алхасом; табурет со снедью у изголовья, бутылка вина. Но мы не стали убивать свана здесь, отвели подальше, на взгорок над обрывом. Славик развязал ему руки.
Вечерело. Запрудившие небо тучи раздвинулись, и высь над нами стала свежа и чиста. И мы почувствовали, что небо смотрит на нас, и даже когда оно скрыто облаками и незряче — как нам казалось! — пристально следит за нами, только мы забываем об этом.
Море, вздыбившись, свинцово лежало вдали; и солнце, уже коснувшееся его дуги, было жгуче красным. Были красны деревья, горы, наши лица — на всем отпечаталось солнце... пока не зашло, а когда зайдет: "Теперь — только вы и ночь, узнайте друг друга, вдруг помиритесь..."
Некоторое время мы так и стояли, будто плененные небом, морем, солнцем, отдавшись великому безмолвию, вдруг охватившему низ и верх.
Сван уже понял, что его ждет, хотя до конца и не верил. Он словно опьянел — может, смерть пьянит больше, чем жизнь? кто знает, — и с трудом передвигал ноги. Страх, живший в нем с минуты пленения, подточил его силы — мы чуть ли не волоком втащили его на взгорок и поставили, пошатывающегося.
— Вроде еще живой, а уже тяжелый, как труп... — пробурчал Славик.
Заур встал в нескольких шагах от него, снял автомат с предохранителя и передернул затвор.
Сван смотрел на все это в страшном смятении, не веря своим глазам, еле дыша. Когда Заур навел на него автомат, он разинул рот и закричал изо всех сил, да так, что можно было оглохнуть.
— Да-а-а-да!!! Да-а-а-да!!!** — Одним этим словом он высказал все, что целый день, пока мы его вели, мучило, угнетало, что наболело в душе; и он ладонями закрыл глаза: не захотел смотреть в лицо смерти.
Раздались выстрелы — один, второй, третий, и окрестные холмы, недоуменно взиравшие на нас, несколько раз перекатили гулкое эхо, потом отзвуки утихли где-то вдалеке. В небе ли, в море ли нашли они свое упокоение? Не все ли равно...
Сван не издал ни единого звука: он и так сказал все, что хотел сказать, своим последним криком.
Мы молчим: такого от Заура не ожидали... нет, никогда еще мы не видели Заура таким.
Заур тоже молчит, опустив вдруг отяжелевший автомат, смотрит куда-то в сторону и про себя бормочет:
— Так тебе и надо, мерзавец...
На могиле Алхаса мы выпили по стакану вина за упокой его души, недокуренную дымящуюся сигарету положили на табурет.
Внизу, одолев лощину, по противоположному склону торопливо карабкался сван...
*Амацурта — кухонный домик (абх.).
Дада — мама (сван.).
Дада — мама (сван.).