Каждый литературный период имеет условную веху, отталкиваясь от которой можно увидеть начало нового качества, которое дальше становится доминирующим, определяющим и проблематику, и особенности художественного языка. В современной литературе такой вехой стали три повести Ю. Полякова: "ЧП районного масштаба" (1985), "Работа над ошибками" (1986) и "Сто дней до приказа" (1987).
Как же всё тогда переплелось, в конце 80-х годов! И романы, начавшие, казалось, новую литературную эпоху: "Пожар" В. Распутина, "Печальный детектив" В. Астафьева, "Плаха" Ч. Айтматова. И бабочкой перепорхнувший через железный занавес Набоков с его блистательной "Защитой Лужина". И вал публикаторства, когда к читателю приходили задержанные произведения, созданные в русском рассеянии. Однако трём повестям Полякова, о которых спорили не менее жарко, чем о "Детях Арбата" А. Рыбакова и "Белых одеждах" Дудинцева, предстояло сыграть другую роль. "Сверхзадача" романов Рыбакова, Дудинцева, Айтматова, Распутина, Астафьева при всей их значимости была принципиальной иной, чем у повестей Полякова. Они завершали прежний период, давали ответы на вопросы, поставленные литературой второй половины ХХ века. А повести Полякова, напротив, открывали новый, современный нам, период литературного развития. Почему?
Потому что они говорили запретную ранее правду – будто бы напрашивается ответ. Но ответ, увы, неправильный. А разве неправду говорил роман Дудинцева о генетической школе и её разгроме в 40-е годы? Неправду говорил Рыбаков о судьбах детей Арбата? Или Астафьев в "Печальном детективе" с его размышлениями о немотивированной преступности, об онтологических корнях зла так уж неправдив? Да и вообще, критерий правды – не самый достоверный в искусстве. Ведь и литература социалистического реализма даже в самый жёсткий момент формирования соцреалистического канона имела свою правду. И колхозный роман 30-х годов тоже – совсем иную, конечно, чем правда деревенской прозы 60–80 х годов, о которой скажут Ф. Абрамов и В. Белов спустя два десятилетия. Но он тоже имел свою правду так никогда и не сбывшегося идеала советской деревенской жизни, основанной на принципах добра, зажиточности и социальной справедливости. Так что не в правде дело. Литература, как ни странно это может показаться, не умеет лгать, она, если угодно, не знает неправды. Только её правда не всегда соотносится с правдой протокола или чёрно-белой фотографии.
Конечно, тогдашние повести Ю. Полякова говорили правду, притом о запретном, о чём в СССР писать было нельзя. Поэтому они и валялись несколько лет в кабинетах военной и политической цензуры, увидели свет, когда сдерживать напор запретной литературы уже было невозможно. В романе "Весёлая жизнь, или Секс в СССР" (2019) автобиографический герой Полякова молодой писатель Полуяков оказывается автором двух "непроходимых" повестей – об армейской жизни и о жизни комсомола. Впрочем, если он будет вести себя хорошо, то цензурные запреты можно и ослабить…
Так что дело не в правде, а в том, что автор, человек молодой и глубоко укоренённый в социально-исторических реалиях поздней советской жизни, писал не о прошлом, а о будущем. Он, пожалуй, оказался единственным реалистом позднего советского времени, который не скорбел о прошлом, но думал о настоящем и путях его совершенствования. И это принципиально отличало его от Распутина, который горевал об ушедшей деревне, показывая на её месте невероятный посёлок-бивуак ("Пожар"); от Рыбакова и Дудинцева, углубившихся в сталинскую эпоху. Поляков же думал о том, как нужно изменить советскую жизнь, не сомневаясь в её исторической правде и правоте.
В повести "Сто дней до приказа" ставится вопрос о том, что неблагополучно в армии, что такое дедовщина и почему офицеров устраивает, что молодые солдаты становятся объектом жесточайшего прессинга со стороны старослужащих. И истоки этой ситуации Поляков искал не в культе личности Сталина и не в ежовщине, а в современности, в эрозии морально-этических норм, затронувшей не только армию, но и общество в целом.
В повести "ЧП районного масштаба" Поляков сумел уловить одну из "базисных" сторон советской цивилизации, которая и привела к её гибели. Двоемыслие, представление о том, что можно говорить на комсомольском собрании и что дома или с друзьями, два дискурса, свободно сосуществующих в речевом и мыслительном обиходе, привели к тому, что именно комсомол стал инкубатором будущих постсоветских нуворишей. Бесстыдно эксплуатируемые комсомольские мифологемы романтико-героического плана (например, Павка Корчагин как герой советской мифологии) и реальность аппаратных игр сформировали главное противоречие среды, которую исследовал Поляков.
Размышляя о тех шагах в литературе, он с сокрушением писал, что люди его поколения были призваны не к созидательной деятельности, как, скажем, писатели 30-х или 40-х годов, но, скорее, к разрушительной. Его первые повести будто бы дискредитировали и подталкивали к краху важнейшие институты советской эпохи: армию, комсомол, школу… При этом их автор никогда не был антикоммунистом, противником советской цивилизации, к которой, по его же признанию, "испытывал сложные, но не враждебные чувства". Но общая и литературная история сложились так, что вопреки авторской воле писательские усилия Полякова в сложной общественной картине тех лет совпали с усилиями тех, кто бодался с дубом. И здесь мы видим самые неожиданные литературные и общественно-политические контексты творчества писателя.
"Бодался телёнок с дубом" – так назвал А.И. Солженицын с огромной долей самоиронии книгу очерков литературной жизни 50–70-х годов. Ироничность заложена в русской поговорке, которую использовал писатель: когда у телёнка режутся рожки, он чешет их о забор, о ворота, о дуб. И если слабый забор или старые ворота могут не устоять, то исход поединка с дубом предрешён: дуб не только устоит, но и не шелохнётся. Однако самоирония Солженицына оказалась напрасной: телёнок свалил дуб, победил советское мироустройство. Его "Архипелаг ГУЛАГ", его публицистика, его художественное творчество, созданные им образы Сталина в "Круге первом" и Ленина в "Красном колесе" нанесли сокрушительный удар по советской государственной системе. Солженицын был не один, рядом с ним были его соратники, помогавшие писателю-подпольщику, "невидимки", как он их называл, и политические деятели, подобные Сахарову, и писатели, подобные Шаламову, которые при всех политических и религиозно-философских расхождениях складывали усилия в общий вектор борьбы с дубом.
Логика литературной истории бывает совершенно непостижимой: к вектору этих усилий прибавился и голос Полякова, принципиального идейного оппонента Солженицына! И его усилия были приложены к общей точке давления: дуб не устоял! Сам Поляков, размышляя об этом парадоксе литературной и политической жизни, говорил в эссе "Как я был колебателем основ": "Драма в том, что наша писательская честность была востребована ходом истории не для созидания, а для разрушения Почему? И могло ли быть иначе? Не знаю…"
Трудно представить более противоположные творческие индивидуальности, чем Солженицын и Поляков. И как всегда, между писателями, оппозиционными друг другу как в эстетическом, так и в идеологическом плане, между ними есть и очевидная общность.
Оба с детства знали о своём писательском призвании. И оба сумели реализовать свой творческий потенциал.
Для обоих армия была очень важной школой, и каждый написал о своём армейском опыте. Солженицын обращается к нему в рассказах 1990-х годов ("Всё равно", "Адлиг Швенкиттен"), Поляков – в повести "Сто дней до приказа". Конечно, опыт был разным: у Солженицына – военный опыт командира звукобатареи, у Полякова – вполне мирный опыт Советской армии в весьма спокойные 70-е годы: "Полуостров Даманский уже забылся, а Афганистан ещё не грянул".
Оба видели в писательской деятельности инструмент преобразования действительности, оба взыскали правды, обоим враждебна политическая страсть. Обоим глубоко чужды постмодернистские представления о литературе как об игре, как о деле частном и несерьёзном. Оба видят в писательстве несение высокого гражданского долга. У обоих есть потребность в публицистическом выражении своих взглядов, без которых часто не понять философскую концепцию их художественных произведений. Трёхтомник "Публицистики" Солженицына, вышедший в середине 1990-х годов в Ярославле, столь же важен, как и публицистика Полякова, например его книги "Государственная недостаточность", "Созидательный реванш" или "Россия в откате", названная так с явной отсылкой к публицистической книге Солженицына "Россия в обвале". Оба не боятся, но, напротив, ищут самых острых политических тем.
Все эти сходства перечёркиваются противоположными политическими представлениями. Солженицын – убеждённый антикоммунист, уверенный в том, что коммунистический проект губителен. Это убеждение, вынесенное из военного опыта и многократно усиленное опытом лагерным, сформировавшим мировоззрение писателя, его политические и религиозно-философские взгляды, крепло в течение всей последующей жизни.
У Полякова лагерного опыта, по счастью, не было. Да и как человек, родившийся в совершенно иную эпоху, на 36 лет позже, чем Солженицын, он не мог воспринимать мир так же. Сложные, по его же собственному признанию, отношения с советской системой не были враждебными. Напротив, в социалистическом проекте писателю видятся большие возможности, трагически не реализовавшиеся в результате комплекса исторических причин, в том числе и случайных, обусловленных субъективными обстоятельствами.
Лагерь дал Солженицыну твёрдую религиозную веру и помог разочароваться в собственных ошибках и заблуждениях (вспомним, например, как сам писатель описывает в "Архипелаге…" или "В круге…" презрение молодого офицера к тем, кто не носит погон со звёздочками. И как стыдится потом своего зазнайства). Этим и объясняется знаменитое и, казалось бы, необъяснимое высказывание, завершающее "Архипелаг ГУЛАГ": "Благословение тебе, тюрьма!"
Что же хорошего в тюрьме? И может ли дать лагерь позитивный опыт? В этом вопросе коренится причина непримиримых противоречий между Солженицыным и Шаламовым, полагавшим, что положительного опыта лагерь дать не может – лишь полное духовное растление. Может, был уверен Солженицын! Если бы не арест, не лагеря, не тюрьма, то Солженицын непременно стал бы писателем – но каким писателем? Советским писателем! Сама мысль об этом была для него страшна. Он создал как минимум два образа советского писателя. Один из них поражает пустотой и отсутствием творческого начала, которое восполняется сервильностью, способностью выполнять социальный заказ. Таков писатель Галахов из романа "В круге первом". Другой создан в двухчастном рассказе 90-х годов "Абрикосовое варенье". Там в образе безымянного советского писателя угадывается Алексей Толстой. Он глух к чужой боли, с увлечением изучает протоколы допросов, когда из пытаемого на дыбе вместе с подноготной правдой вырывались такие словечки и выражения, которые иначе и не услышишь. Не боль обречённого находит он в пожелтевших свитках, но замечательные языковые находки. Так же он глух и к письму некоего Фёдора Ивановича, раскулаченного, взывающего о помощи обессиленного человека. Его интересуют лишь особенности языка, такие выражения, что и писателю завидно. Тюрьма спасла Солженицына от пути советского писателя – равнодушного, ищущего не правды, но царской ласки. Отталкивание от образа советского писателя, от его поведенческих моделей, от неизбежной сервильности, от советских тем и даже от советских стилевых тенденций заставляет Солженицына создавать свой собственный образ, формировать свою репутацию и даже языковую маску.
Однако в результате целенаправленных усилий оппонентов Солженицына сложился миф о нём как о затворнике, страшном архаисте, монархисте, реставраторе древнерусских языковых норм, способном писать, лишь заглядывая в словарь Даля. В повести "Демгородок" общие черты мифологического портрета Солженицына Поляков воссоздаёт в фигуре великого изгнанника Тимофея Собольчанинова, вернувшегося в Россию по убедительной просьбе Избавителя Отечества, который тут же поселил писателя в Горках Собольчаниновских. Однако ещё из изгнания Собольчанинов присылает на родину книжку "Что же нам всё-таки надо бы сделать?", название которой пародирует название статьи Солженицына "Как нам обустроить Россию?". Поляков создаёт комичную языковую маску, включающую неологизмы, прикидывающиеся архаизмами (искнутованная держава, занозливая боль, ненастижимые перерывы в работе). Когда адмирал Рык задумывается о реставрации монархии, он получает из Горок Собольчаниновских факс следующего содержания: "У царя царствующих много царей. Народ согрешит – царь умолит, а царь согрешит – народ не умолит. Царь от Бога пристав". Выдержки из статьи "Царь" словаря Даля производят на Избавителя Отечества такое впечатление, что он принимает решение о реставрации монархии.
Поляков с гордостью называет себя последним советским писателем. Он не готов отринуть себя от творческой среды, в которой прошли первые годы его писательского становления, от советской литературной традиции, наследником которой себя ощущает. Однако в этом признании, звучащем даже с вызовом, есть элемент горечи. Почему? Потому, вероятно, что в природе своего раннего творчества, которое он осмысливает как советское писательство, автору видится определённая двойственность. С одной стороны, это искреннее следование тому кругу мыслей и идей, что формировала советская литература, возможно, в первую очередь социалистический реализм. С другой стороны, у поколения Полякова не могли не сформироваться и не накопиться определённые сомнения в отношении жизненности этих идей. Именно в это время в обществе стал ощущаться зазор между официальной идеологией, её догматами, исторической мифологией – и социальной реальностью позднего советского времени. Этот трагический по своей сути зазор можно определить как осознанное противоречие между социально-политической реальностью и нашим о ней представлением. О путях преодоления этого противоречия рассказывается в следующих главах книги.

Новая книга известного литературоведа Михаила Голубкова "Юрий Поляков: контекст, подтекст, интертекст и другие приключения текста" имеет подзаголовок: "Учёные (И НЕ ОЧЕНЬ) записки одного семинара". Книга представляет творчество писателя Юрия Полякова в литературном контексте последних четырёх десятилетий. Самые разнообразные "приключения" его текстов составили литературоведческий "сюжет" издания. Литература – всегда диалог, сложное взаимодействие между книгами, современными и давними. В этом диалоге происходит накопление смыслов, которыми обладает художественный текст. Диалоги с произведениями А. Солженицына, Ю. Трифонова, представителя "московской школы" В. Маканина рассматриваются как "приключения" художественных текстов Ю. Полякова, ведущие к превращению их в гипертекст и обретению ими качеств интертекста.
Эти приключения художественных текстов исследовались в одном из семинаров, работающих на филологическом факультете Московского университета под руководством автора этой книги. Его участникам было интересно следить за неожиданными поворотами сюжета, который выстраивает сама литература, соединяя несоединимые, казалось бы, репутации и имена. В результате эти весёлые штудии отразились в учёных (И НЕ ОЧЕНЬ) записках одного семинара. Семинар работает довольно долгое время, и некоторые из его участников уже выросли. Поэтому среди авторов "записок" оказались и профессор филологического факультета, священник Русской православной церкви И.Б. Ничипоров, и доцент филологического факультета МГУ Д.В. Кротова, и преподаватель Университетской гимназии Е.В. Жуйкова. А также те, чей профессиональный рост ещё впереди, – это аспиранты кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова: М.В. Бочкина, Н. Ибадова, Е.П. Мельничук. Такие вот получились учёные записки.

В 2004 году по инициативе Юрия Полякова на логотип старейшего российского культурологического издания вернулся профиль М. Горького, при поддержке которого в 1929 году был возобновлён выпуск "ЛГ"

"ЛГ"  поздравляет Юрия Полякова с 65-летием и желает новых  творческих свершений!