Андрей ШАЦКОВ, Москва
МАМИН ДЕНЬ
(27 января)
В День мамы мороз отпустил поутру.
Упали снега на осины.
Я в церковь у краешка леса приду.
Отметить её именины.
За мною — собака, судьбой семенит,
С её голубыми глазами.
Пусть Власий добром крестный путь осенит
За верность и преданность маме.
Позёмка куницей юлит на дворе.
Нахмурились неба седины.
Как странно, что в хладном Руси январе —
День ангела солнечной Нины.
Ограда, ворота, притвор, лития —
Сквозь окна, летящая к свету.
Когда-то со мною молилась семья.
Теперь моих кровников нету.
В надмирных краях, посреди палестин,
Откуда слетают зарницы,
Меня дожидаются мама и сын.
И бабушки старые спицы.
Небесная Мать, утоли мою боль.
Утишь бесполезные слёзы…
А снег на плечах — словно едкая соль.
И память, как жало занозы.
Упали снега на осины.
Я в церковь у краешка леса приду.
Отметить её именины.
За мною — собака, судьбой семенит,
С её голубыми глазами.
Пусть Власий добром крестный путь осенит
За верность и преданность маме.
Позёмка куницей юлит на дворе.
Нахмурились неба седины.
Как странно, что в хладном Руси январе —
День ангела солнечной Нины.
Ограда, ворота, притвор, лития —
Сквозь окна, летящая к свету.
Когда-то со мною молилась семья.
Теперь моих кровников нету.
В надмирных краях, посреди палестин,
Откуда слетают зарницы,
Меня дожидаются мама и сын.
И бабушки старые спицы.
Небесная Мать, утоли мою боль.
Утишь бесполезные слёзы…
А снег на плечах — словно едкая соль.
И память, как жало занозы.
АПРЕЛЬСКИЙ ПСАЛОМ
Памяти сына Дмитрия
Что так птицы кружат
прошлогодней листвою над палом?
Что так пальцы дрожат,
обнимая огарок свечи?
И Былое Великое
кажется скучным и малым.
И себя обретаешь
один на один лишь в ночи.
Это память моя
о шиповник не хочет колоться,
Чьим заплотом апрель
оплетает родимый погост.
На который дожди
из бездонного неба колодца
Пролились на голбец,
отбывающий вечности пост.
Этой смутной весною —
от снега до первого грома,
От недели Страстной
и до Радониц светлого дня,
Я в молчанье брожу
от могильного взгорка до дома —
И обратно, и верую,
близкие помнят меня.
А в апрельских лесах,
по которым шатался от века,
Собирая в баклагу
прозрачный берёзовый сок,
Будет тень одиноко
скользить по следам человека,
Для деяний которого
вышел отмеренный срок.
И останется вязь
неоконченных горестных строчек.
И останутся перья,
опавшие с трепетных крыл.
И останется завязь,
убитая зазимком, почек
Детских душ — тех, чью тайну
для сына Господь не раскрыл.
прошлогодней листвою над палом?
Что так пальцы дрожат,
обнимая огарок свечи?
И Былое Великое
кажется скучным и малым.
И себя обретаешь
один на один лишь в ночи.
Это память моя
о шиповник не хочет колоться,
Чьим заплотом апрель
оплетает родимый погост.
На который дожди
из бездонного неба колодца
Пролились на голбец,
отбывающий вечности пост.
Этой смутной весною —
от снега до первого грома,
От недели Страстной
и до Радониц светлого дня,
Я в молчанье брожу
от могильного взгорка до дома —
И обратно, и верую,
близкие помнят меня.
А в апрельских лесах,
по которым шатался от века,
Собирая в баклагу
прозрачный берёзовый сок,
Будет тень одиноко
скользить по следам человека,
Для деяний которого
вышел отмеренный срок.
И останется вязь
неоконченных горестных строчек.
И останутся перья,
опавшие с трепетных крыл.
И останется завязь,
убитая зазимком, почек
Детских душ — тех, чью тайну
для сына Господь не раскрыл.
ЛЕБЕДИ ТЮТЧЕВА
(Размышления в Овстуге
на 215-летие великого поэта)
на 215-летие великого поэта)
Над Овстугом властвует Брянска зима.
Осталось в минувшем дождливое лето.
Как странно: здесь "Горе" живёт "от ума",
Родившись в усадьбе другого поэта…
Хозяина нет. Он уехал давно,
И вряд ли до срока пребудет обратно.
Залито чернилом столешниц сукно.
На пледе в шкафу — от подсвечника пятна.
Россия хоть Третий, но всё-таки Рим.
В ней веет дыхание Божьего духа…
Неужто сдадут Севастополь и Крым?
Неужто настанет разор и поруха?
Что толку в записке, которую царь
Не смог процедить оловянным прищуром?..
Над Овстугом тучи, сгущается хмарь…
И полнятся мысли тоской и сумбуром.
Тяжелые вериги — поэтов судьба
В России, покрытой морозною пылью…
Но гордо в щите родового герба
Распластаны лебедя белые крылья!
Их выводок плещет в заветном пруду,
И ходит эскадренным строем по кругу…
Я к ним попрощаться с поклоном приду.
И горького хлеба отрежу краюху.
А нежность…
пусть нежность останется там —
В чугунном затворе усадьбы ограды.
В небрежно доверенной тайне — листам,
В которых поэту — не надо пощады!
Осталось в минувшем дождливое лето.
Как странно: здесь "Горе" живёт "от ума",
Родившись в усадьбе другого поэта…
Хозяина нет. Он уехал давно,
И вряд ли до срока пребудет обратно.
Залито чернилом столешниц сукно.
На пледе в шкафу — от подсвечника пятна.
Россия хоть Третий, но всё-таки Рим.
В ней веет дыхание Божьего духа…
Неужто сдадут Севастополь и Крым?
Неужто настанет разор и поруха?
Что толку в записке, которую царь
Не смог процедить оловянным прищуром?..
Над Овстугом тучи, сгущается хмарь…
И полнятся мысли тоской и сумбуром.
Тяжелые вериги — поэтов судьба
В России, покрытой морозною пылью…
Но гордо в щите родового герба
Распластаны лебедя белые крылья!
Их выводок плещет в заветном пруду,
И ходит эскадренным строем по кругу…
Я к ним попрощаться с поклоном приду.
И горького хлеба отрежу краюху.
А нежность…
пусть нежность останется там —
В чугунном затворе усадьбы ограды.
В небрежно доверенной тайне — листам,
В которых поэту — не надо пощады!
ОЛЕНЬИ ПРУДЫ
Спят пруды. Свисает снег мохнато
С прибережных веток бахромой.
Здесь вдвоём бродили мы когда-то.
Сколько лет минуло, Боже мой!
В зимней полудрёме и томленьи
Уходило солнце вглубь воды.
Замерзали губы и Оленьи,
Скованные холодом пруды.
Утишало грай, воронье вече…
Млечный путь — неярок и далёк
Фонарями, вспыхнув в этот вечер, —
Росстанью на наши судьбы лёг.
Только всё-равно, когда в смятеньи,
Пустоту почуешь за спиной,
Вспомни:
наши два пруда Оленьи
Осиянны тайной неземной.
Где перед тобою на колени,
Не приемля прозы суеты,
Стал поэт, обняв пруды Оленьи, —
Светлые московские пруды.
С прибережных веток бахромой.
Здесь вдвоём бродили мы когда-то.
Сколько лет минуло, Боже мой!
В зимней полудрёме и томленьи
Уходило солнце вглубь воды.
Замерзали губы и Оленьи,
Скованные холодом пруды.
Утишало грай, воронье вече…
Млечный путь — неярок и далёк
Фонарями, вспыхнув в этот вечер, —
Росстанью на наши судьбы лёг.
Только всё-равно, когда в смятеньи,
Пустоту почуешь за спиной,
Вспомни:
наши два пруда Оленьи
Осиянны тайной неземной.
Где перед тобою на колени,
Не приемля прозы суеты,
Стал поэт, обняв пруды Оленьи, —
Светлые московские пруды.