* * *

Я понимаю жизнь, не понимая, –
хотя бы в тяжком грохоте трамвая
и скрежете визгливых тормозов,
ко мне летящих из-за поворота.
Я этот грубый первобытный зов
внезапно узнаю, как голос Тота.
В трепещущих зеркальных тополях
роится и гудит июль. В полях
в сиреневом предгрозовом наплыве
угадывается, нет – снится ширь Земли,
и как бы золотые корабли
в серебряном сверкающем проливе.
Не понимаю, нет, не понимаю,
когда понять пытаюсь, но внимаю,
не понимая ни причин, ни связей,
лишь чувствуя, как, улетая, вязнет
в густом наплыве городских окраин
звук потревоженных вороньих граен.


* * *

Лёжа на отмели моря и лета
где-то в районе Нового Света,
не ощущаю ни стыд, ни спесь,
а только восторженное "я есмь".
Волны подкатываются любезно.
В пяти шагах – голубая бездна.
Но я доверился, лишь различаю,
как дышит бережно, и крики чаек.
Уж так устроено, нам потакая, –
всё растворяется, как соль морская.
Растает зависть, обида, месть…
Нерастворима лишь мысль – "я есмь".


* * *

Это музей под открытым небом.
Голубиное мумиё
на карнизах, горбушкой хлеба
снега чёрствого намело.
Во дворах – голова кружится.
И, нанизывая этажи,
очень трудно не оступиться
в заметённые витражи,
в полынью леденелых стёкол,
не померкших в закатный час,
а налившихся чем-то тёплым,
что роднит и сближает нас.
Этот город такой, как в детстве,
как в подводных глубоких снах,
где стоят в золотом бездействии
рыбы-образы. Ветхий прах
осыпается сигаретки,
но малиново в глубине
зреет зёрнышко, щиплет редкий
воздух искорками. Во мне
жив знаток пустырей, оврагов,
тихих сквериков, где, как сыч,
задремал под обвисшим флагом
заметённый, слепой Ильич.
Ни машин, ни людей, как в зоне
отчуждения или на дне,
как когда есть покойник в доме
или как памятник на Луне.
Как секунды до катастрофы,
всё растягиваясь, дробясь,
сохраняют слова и строфы,
но теряют значенье, связь.
Мне успеть на ночной автобус –
как восстать из могилы сна.
Батискафа тяжёлый глобус,
оторвавшегося от дна,
будет долго кружить в пучине,
сыпля свет на зелёный мрак.
Это следствия и причины
заключают всемирный пакт.


* * *

Я – голова профессора Доуэля,
наблюдаю за лампами на панелях.
Осознаю себя совокупно сущим
с осой полосатой, меня сосущей,
с пучком проводов зелёных и синих,
с тем, что там, за стеклом, – с Россией.
Я, как рыба, пластами вморожен в наст
окружающих будней, схвативших нас.
И в белом, как корабельный кок
с ножом, нависает над нами Бог.
Я неподвижен, инертен, скован
своей бестелесностью, льдом, законом
всемирного тяготения, слаб, послушен,
в морозной глыбе – одна из тушек.
Улыбку вытаиваю кривую.
Мыслю, следовательно – существую.
Знали бы вы, любители потешаться,
каково это – мыслить и не вмешаться!


* * *

Люпины клонятся под ветром.
В саду – осоки, шелест, свет.
Июль – как будто отмель лета,
где никаких событий нет.
Давно такого не случалось,
чтоб так, оставив повода,
неторопливо жизнь качалась
и шла дорога в никуда.
Но так и надо, так и должно –
жить, не тревожась, просто так,
как не спеша прольётся дождик,
и как качается гамак.
Его натянутые сети
в саду заброшены моём,
чтоб были мы с тобой как дети,
ловили неба окоём.
Чтоб никогда не научились
жить, как волы, в ярме труда.
Смотри, как в окнах отразились
люпинов синие стада!