…пошла седина — в бороду, а бес — в ребро,
оказывается, поэты до пенсии доживают,
и в этом виной, наверное, словесное серебро,
за которое почему-то сегодня не убивают…

В бессонной душе поэта проходит за веком век,
несутся на меткий выстрел матерые бандюганы:
Россия, как мясорубка, работает без помех —
все перемелят начисто телевизорные экраны.

Поэт — всегда одиночка, поэтому обречен
на жизненное забвенье, на призрак посмертной славы,
особенно,
                если пророчествует,
                                                   и вдруг за его плечом,
дрожа, как мираж в пустыне, разваливаются державы!

Снова белая сеть снегопада
ловит души в свои кружева,
и творит очертания ада,
различимые ночью едва...

И не надобно райского сада,
когда вьюга метет во хмелю,
а хватает тоски и разлада
в этом мире, который люблю.

Мне достаточно этого ада.
Сыт по горло. Наелся навек
миром, где среди зла и распада
в полный голос кричит человек.

Ад возлюбленный, злая услада,
что вы сделали с жизнью моей,
но достаточно этого ада
незнакомых и близких людей.

Не боюсь ни петли и ни яда,
потому что, себе на беду,
я взрастил частокол звукоряда,
где запутался, словно в аду.

И достаточно этого лада,
чтобы жить, не впадая в тщету,
и достаточно нежного взгляда
на страдание и нищету...

Преисподняя, словно награда,
преисполнила верою в свет,
потому что без этого ада
благодати и радости нет.

Ничего, кроме этого ада,
в мире нет — и поэтому всласть
человечеству бедному надо
верить в долг, уповая на страсть.

Неспроста, как хмельная отрада,
поднебесная правда крива,
и рыбацкая сеть снегопада
ловит души в свои кружева.

Так незаметно молодость прошла,
так незаметно старость подступила,
другая жизнь глядит из-за угла —
как пьяница взирает после пира

на разоренный пиршественный стол,
разбросанные рюмки и объедки,
граненых стаканов кривой позор,
на прочие вещдоки и заметки…

Прошла пора метаний и надежд,
все изменилось — разве кроме неба! —
где, выскользнув из облачных одежд,
заря над этим миром кровенела.

Так и живу в кругу полночных сфер,
разбросанных по волчьему веленью,
а за моей спиной эСэСэСэР
стоит бесплотной и трагичной тенью.

Той тенью я навеки защищен
и в той тени навеки уничтожен,
а я живу, собою не прощен,
и мой удел прекрасен и ничтожен…

Теряю себя на каждом шагу,
на каждом углу и в каждом кругу.

Чей голос с перронов —
                          по горло в снегу?
Теряю себя — потерять не могу...

Из проруби синей,
                         из черной реки
безмолвно взирают мои двойники.

Расстрепаны пряди, прикушенный крик:
— Ты как поживаешь отдельно, старик?

Так вот — не признаюсь, а вывод таков,
что я заблудился в толпе двойников.

Веселый любовник крадется ль тайком?
Кто в зеркале мрачен — дурак дураком?

Кому от волнения горло свело?
Кто имя навек забывает свое...

Один в самолете, второй в тишине,
другой на излете, четвертый в огне —

друзья, ясновидцы, соседи, враги —
гуляют по свету мои двойники...

В похмельное время —
                               на смертном ветру —
я их попрощаться в душе соберу...

— Тайной волей случая
мне досталась лучшая,
сама прекрасная женщина Земли,
драгоценней жемчуга
единственная женщина,
с которой не останешься душою на мели…

— …Пьющая, курящая,
втихаря гулящая, —
все, как заповедало мировое зло, —
жадная и лживая,
очень несчастливая…

— Как, однако, знаете ли, Вам не повезло...

Приятно посылать послания по "мылу",
четыре-пять секунд — и краткий мессидж твой
промчится просто так по маленькому миру,
мгновенно обогнув огромный шар земной.

Эпистолярный жанр давно уже не в моде,
все мессиджи твои прочитаны сто раз
спецслужбами всех стран… ни слова о свободе,
таков сегодня мир без сказок и прикрас.

А все же лучше так — в заснеженную арку
пройдем без лишних слов на старенький почтамт,
наклеим на конверт египетскую марку,
и вскорости ее проштемпелюют там…

И улетит письмо в неведомые дали,
где вьюги шепчутся, в секретные края,
а там без лишних слов — подумаешь, детали! —
раскроет письмецо любимая моя.

И ты, как в прошлом некогда волхвы,
входил под своды Вифлеема,
здесь было мало скорби и любви,
здесь порохом пропахло время.

Здесь на иврите восклицают "йес!",
когда идут ночные танки,
здесь терроризм всходил под свод небес —
небесный, а на временной стоянке.

В песках пустыни отзывался Бах,
и до сих пор невыносимо
колючим поцелуем на губах
горит дыхание хамсина…

За письменным столом Декарт Рене
вздремнул однажды, но внезапно в ухо
ворвался звук, отвратный в тишине:
а это в кабинет влетела муха.

Вибрируя меж небом и землей,
между стенами неуютной залы,
она зудела на мотивчик злой,
но крылышки от взгляда ускользали.

И сразу осознал Декарт Рене,
что все непросто в мире под луною,
что смысл сокрыт в длине и ширине
и в том, что мы назвали высотою…

Вот так и осознал Рене Декарт
три измеренья вечного пространства,
ориентир для компасов и карт
и для всего земного постоянства.

Да, ширина, длина и высота —
все, чем поныне хвалится наука,
философу однажды неспроста
напела вдруг назойливая муха.

Мне это все припомнилось к тому,
что понял я, вникая в суть открытья:
не доверяйте трезвому уму,
а верьте во внезапное наитье!..

Над Шенованом* — звезда немая,
точно не ведая, что почем,
тысячелетье молчит,
                           хромая
по закоулкам кривым лучом...
Лоном истории и тумана
высокогорная степь легла,
а над деревней звезда хромала —
ночь по-собачьему стерегла.

В горной деревне — хоккей "Канада-
Швеция", словно бы так и надо:
у телевизоров, как когда-то —
перед языческим очагом...

Звезды встревожили отчего-то:
ах, спозаранку грядет забота,
к детям любовь да еще работа,
прочее — не значило ничего.

Но что над сумраком и гранитом
эхом врывается в круговерть,
словно простукивая копытом
твердыню небес и земную твердь?

Истина — загнанная, как лошадь,
словно взвалив непосильный вес,
высокогорьем бредет на ощупь —
воздуха пока что хватает здесь!

Темная странница — дышит тяжко,
гриву растрепывают сквозняки,
время огромно и беспощадно
жмет на обвислые позвонки...

Очевидно, она не такая сегодня,
какою была вчера,
но до того отчаянна и свободна
в звездные вечера...

Пламень в зрачке, перебои пульса,
сохнет испарина, как в бреду.
Я с ней столкнулся — и отшатнулся,
и обнаружил, что спал в саду.

Гроздь винограда — кровь и награда!
Тучный тутовник манит — айда!
Что се — созвездья? сосцы граната?
Львиною мордой глядит айва...

В сумерках синих — овечье стадо,
пыль, поднимаемая окрест,
белым предвестием снегопада —
тысячеглазая тьма овец...

Иконописен пастух, как пастырь,
по мановенью его руки
свора овчарок, разинув пасти,
пробует сумерки о клыки...

Он, сам не зная того, хранитель:
вечный — собачий! овечий! — бог,
он, сам не догадываясь, ревнитель
тронутых забытьем эпох.

Черные трещины на граните,
впрямь как морщины легли б во лбу
страстною думою:
                            "Не гневите
неумоляемую судьбу..."

А Истина —
                    бродит высокогорьем,
а Истина —
                   бредит по сути голой,
как будто всадник летит во мрак,
приподнимаясь на стременах...

Неизреченной струился Летой
и перемешивался с судьбой
сумрак минувших тысячелетий:
клинопись, Сириус, дух чужой...

И пребывали, томясь, в опале
вирши, которые мы кропали:
можно ли Истину взять руками
и дотянуться до звезд душой?

Я шел в Вестминстере по могилам —
среди обломков, подобных чуду,
и зябко "Господи, помоги нам"
неслось, неслышимое, повсюду...

Не надо помнить обид и боли
в недолговечной земной юдоли,
проходят гении и эпохи,
и остаются ночные вздохи...

Благословляю сии приюты —
где в сердце нету тоски и смуты,
и только небо над головою
бездонной трогает пустотою.

Объяснясь по-птичьи и по-волчьи,
у последней замерла черты
жизнь моя — разодранная в клочья,
черная от дыр и нищеты...

Нищеты не той, что на сберкнижках,
я о той, которая в душе,
о блаженных Яшках или Гришках
на своем последнем рубеже.

Он блажен, кто сроду нищий духом,
это все духовная родня,
ангелы над вами ходят кругом —
это значит: около меня…

Все меньше музыки в душе,
все больше грохота в округе,
где на рисковом вираже
ревут стритрейсеры и вьюги.

Терзает острая печаль
и шелестят чужие money
а музыка уходит вдаль
и растворяется тумане…