…– Видел?
– Нет, слышал…
…говорят, утром он побывал на телерадио: видимо, точно знал, когда приходит на работу тот человек, к которому он направлялся; зайдя внутрь, он увидел, что его тугоухий Друг с грубыми, неотесанными чертами лица сидит за письменным столом вдвое меньше него самого, и на его лице читается счастье мучающегося запорами бедолаги, которому удалось-таки кое-как облегчиться. Они поздоровались как обычно; переступив порог, он воскликнул ≪Да-а-а!≫, а Друг, обученный долгими годами, безошибочно истолковал его клич и в ответ сердечно ответил на приветствие: ≪Ну да-а-а!≫; правда, испытал небольшое затруднение, пытаясь оторвать пятую точку от стула, но не лишил себя удовольствия шлепнуть своей круглой, пухлой пятерней по его ладони, а он, тоже обученный долгими годами, осел на стул, стоящий перед другом, достал из потрепанного целлофанового пакета свое написанное вечером произведение, сказал ≪Послушай-ка, что я написал≫ и приготовился зачитать кипу бумаг. Увидев в его руках бумажки, Друг понял его намерение, вытянул в его сторону свое бычье лицо и сказал: ≪Читай, родной, этот народ и тебя не оценил по достоинству≫. Эти слова растрогали его, но он понял, что идиллии тут не место, и начал с чувством, толком и расстановкой читать свое произведение; а друг заложил ладони за большие уши, уставился на его губы и при словах ≪демократия≫, ≪свобода≫, ≪плюрализм≫, доносящихся до его тугого слуха, причмокивал языком, качал головой, вздыхал и даже пару раз пытался приподняться со стула, а в конце достал из бокового кармана пиджака, напоминающего палатку для беженцев, большой платок и прижал к глазам: ≪Да оглохнут те уши, что не слышат правды, срочно печатай, пусть люди узнают истину!≫. От этого жаркого пожелания он окончательно растрогался, но взял себя в руки и продолжил чтение: еще ближе поднес свой рот к уху Друга, да так, что со стороны могло бы показаться, будто он грызёт это самое ухо. После последнего абзаца вопль Друга вознесся к небесам; со стороны, не видя их лиц и слыша лишь голоса, можно было бы подумать о чем-то совсем неприличном. Они полчаса стонали и вопили таким вот образом, а потом встали и обнялись прямо над письменным столом. Друг прокричал: ≪Ты соль этой земли, цвет этого народа, дай Бог тебе здоровья! – и добавил: – Знал бы ты, какое душевное удовольствие я получаю, читая твои произведения! Я тоже приступил к одной вещи, о нашем национальном менталитете…≫
Кое-как избавившись от словоохотливого Друга, он выбежал в коридор и отправился в комнату фольклора, которую про себя называл ≪юртой≫. Казалось, люди, бывшие в комнате, не спали всю ночь, нетерпеливо ожидая его визита: как только он вошел в комнату, они облепили его со всех сторон и осыпали градом вопросов. Он и не почувствовал подстроенной ловушки: Беззаботный Молодой Человек вовсе не собирался упустить возможность заработать пару-тройку манатов – и после приветствий, шуток да прибауток, он незаметно нажал на кнопку диктофона, а наш наивный и доверчивый герой раскрыл свою сокровищницу слов, рассказал одну гаравэлли1, пару шебэдэ2, объяснил, в чем разница между яншагом3 и ашугом, а свою речь подытожил дуваггапмой4 какого-то классического ашуга. Беззаботный Молодой Человек к тому времени уже успел услышать от него то, что хотел и потому сказал льстиво: ≪Дай Бог тебе здоровья и долгих лет, ты настоящий кладезь мудрости≫. В ту минуту его тронули эти слова, он на миг задумался о своем шатком здоровье и пожилом возрасте, затем взял под мышку свой целлофановый пакет и ушел, не попрощавшись. На обратном пути он заскочил к парочке товарищей, но одного не было в кабинете – он находился на заседании, а другой, спрятав голову под столом, что-то жевал, и наш герой не захотел беспокоить голодного товарища. Выйдя на улицу, герой нашего рассказа столкнулся со Знакомым, чьи плечи украшали погоны, а голову фуражка; чисто выбритое лицо Знакомого сверкало, как яркая лампочка, его выпирающий живот готов был сорвать все пуговицы с кителя. После приветствия и обмена дежурными словами Знакомый стал плаксиво жаловаться на свои боли, пошатнувшееся здоровье, а он тем временем не мог отвести глаз от пупка на его животе, колышущемся как взбитые сливки, и думал: наверное, у этого бедняги что-то неладно с внутренностями, и потому, не отрывая взгляда от пупка, он спросил Знакомого: ≪У тебя что-то с желудком?≫. Знакомый положил ладонь на левую сторону груди: ≪Нет, с желудком-то порядок, а вот сердце слабым оказалось≫. Ему вдруг показалось чудны́м, что такая огромная туша зависит от крохотного сердечка. Не сумев подобрать нужных слов поддержки, он пошутил: ≪Деньги свои цени, а здоровье – вещь преходящая≫. Знакомый, кажется, не понял смысла его слов и попрощался все с той же жалкой улыбкой, а потом пошел по своим делам. Наш герой с такой прытью припустил вниз по улице, будто спешил на какую-то важную встречу.
– Ну, а как тогда, смог поймать?
– Нет, я заприметил его издали, пока я переходил улицу, он промчался, как ветер, я не успел его догнать…
…говорят, по пути он заскочил в Академию, перекинулся парой слов со встречными знакомыми, наконец, добежал до библиотеки, после долгого копания в картотеке заказал пару книг, дожидаясь своего заказа, просмотрел газеты; когда пришел заказ, он долго вертел в руках книги, перелистывая их, пробежал по диагонали страницу-другую; но все его мысли были заняты Молодой Женщиной, сидящей рядом; Женщина, ощутив на себе его взгляд, встала и переменила место; после этого ему совсем расхотелось читать, он вернул книги и отправился к Душевному Другу в институт, чтобы кое-кому позвонить. Хищная Дама, сидящая напротив его Друга, как обычно, с его приходом прибегнула к двусмысленностям и колкостям. С каждым словом Хищной Дамы он всё сильнее конфузился, не мог усидеть на месте; Душевный Друг время от времени прерывал свои дела и тоже присоединялся к репликам Хищной Дамы; среди всей этой словесной буффонады он улучил минутку и позвонил Другу Колумнисту и, наслаждаясь его сладким говором, уточнил место и время их встречи. Когда дуэт Душевного Друга и Хищной Дамы достиг самой высокой ноты, ему стало невтерпеж, он встал, впопыхах попрощался и заскочил в институтскую столовую. Торопливо влив в себя тарелку супа, он снова выбежал на улицу. По пути задержался у Знакомого Продавца, поведал немного о родной деревне, немного о делах и сильных мира сего, немного о вопросах религии и науки, с немыслимым мастерством уклонился от завуалированных намеков собеседника по поводу женитьбы, вдруг второпях попрощался и направился прямиком в Союз Писателей. Длинноволосый Поэт сидел в одиночестве в рабочем кабинете и искал хоть кого-то, кому мог бы прочесть написанное вечером стихотворение; Поэт столь истосковался, что завидев нашего героя у порога, обрадовался как ребенок. Такой увесистый и весомый мужчина встал и поздоровался с ним за руку, пригласил сесть, расспросил о житье-бытье. Наш герой довел до сведения собеседника, что жив и здоров, что всё еще пишет, дал небольшую справку о написанном вчера произведении, которое зачитал утром Другу, а затем в свою очередь расспросил Длинноволосого Поэта о его здоровье, житье-бытье, творческих делах и услышал в ответ множество прекрасных и благодушных слов. После такого душевного вступления Длинноволосый Поэт испросил у него дозволения прочитать свое стихотворение и, получив ожидаемый ответ, тут же приступил к чтению. Тембр Длинноволосого Поэта был приятен нашему герою; пока столь увесистый и весомый мужчина дочитывал свое стихотворение из ста строк, наш герой даже чуток вздремнул; а когда настал нужный момент, он высказал немало умных, солидных мыслей о стихах, оригинальных сравнениях, и тем самым окончательно и бесповоротно осчастливил автора. И тут наконец-то пришел человек, которого оба они дожидались – Белолицый Поэт; после поцелуев в обе щеки началась долгая сладкая беседа, которая, как всегда, завершилась националистическими рассуждениями. И при этих словах они с Белолицым Поэтом, как обычно, крепко поспорили, если б не Длинноволосый Поэт, то, возможно, спор перешел бы в стычку; но увесистый и весомый человек вовремя пресек лишние поползновения, по его просьбе Белолицый Поэт начал рассказывать одно из своих сладчайших воспоминаний; наш герой принялся в сотый раз выслушивать уже давно знакомую ностальгирующую шарманку и вдруг вспомнил, что до встречи с Бледнолицым Прозаиком осталось совсем ничего. Он спешно попрощался с поэтом, взял целлофановый пакет под мышку и выскочил в близлежащий парк. Бледнолицый Прозаик как всегда опаздывал; ожидая его, наш герой обошел несколько раз скорым шагом парк, перекинулся парой словечек с несколькими повстречавшимися знакомыми, применил тысячу уловок и трюков с целью сбить со следа приставучих поклонников. Наконец объявился и Бледнолицый Прозаик, после небольшого обмена любезностями они, еле избавившись от преследователей, бросили якорь в одной укромной чайхане.
Усевшись, наш герой сразу вынул из целлофанового пакета свое написанное вечером произведение, которое он зачитал утром Другу и о котором сообщил Длинноволосому Поэту, и без всяких предварительных объяснений начал читать. А Бледнолицый Прозаик именно за этим и пришел; не переставая слушать автора-чтеца, он время от времени задумчиво щурил глаза, приговаривая ≪Ага, ага≫, иногда вставал со стула и снова садился, пододвигал стул всё ближе; наш герой был не в том состоянии, чтобы обращать внимание на настроение Бледнолицего Прозаика, наш герой продолжал читать с чувством, толком и расстановкой, придавая своим словам дополнительную выразительность взмахами руки; после того, как он кончил читать, Бледнолицый Проазик выдержал паузу, собрался с мыслями, попивая чай, и в итоге выдал свое мнение. Поначалу всё шло хорошо, затем беседа потихоньку скатилась в спор, а в конце концов в перепалку, и они чуть ли не вцепились друг в друга. Он заявил Бледнолицему Прозаику: ≪Тебе далеко до таких вещей, иди пиши свои сказки для малышей! Откуда тебе знать, в чем состоит философский смысл свободы и демократии?≫. А Бледнолицый Прозаик выдал в ответ: ≪Вот до чего ты дожил из-за того, что не стал слушать добрых советов: не окончил институт, не стал работать на приличной работе, погнался за абсурдными идеями, а потом сел писать за других научные работы, думал, этим жизнь себе обустроишь; десятки невежд стали кандидатами и докторами наук за счет твоего пера, издали книги, завоевали почет и уважение, заняли высокие посты; а ты, стесняясь и робея, получал от них гроши и пускал на ветер, тратил на дармоедов, которые облепляли тебя в библиотеках и чайханах, словно пчелиный рой; не послушался родителей и не завел семью, да и сам до этого не додумался; повернулся спиной к родным и близким, в родную деревню ни ногой, думал, этим кому-то что-то докажешь; только себе хуже сделал: тебе скоро полтинник стукнет, а у тебя ни кола, ни двора; всё твое имущество – это пять-шесть коробок с книгами да кипа писанины собственного производства, и всё это жалкое добро ты чуть ли не каждую неделю тащишь из одной съемной квартиры в другую, в этом городе нет квартала, где бы ты не снимал жилье; а когда тебе говорят правду в лицо, становишься упертым, в одно ухо влетает, из другого вылетает≫. При этих словах у Бледнолицего Прозаика лицо побледнело пуще прежнего, дрожали руки, в голосе ощущался скорбный плач, а в глазах стояли слезы; в конце концов Бледнолицый Прозаик махнул рукой: ≪Эх, да разве станешь ты меня слушаться, раз родных отца и матери не послушался? – Он глубоко вздохнул и добавил: – Да ну тебя, живи как хочешь, жизнь-то твоя, а вот смерть Божья≫. После этого Бледнолицый Прозаик развернулся и ушел…
– А потом ты смог его найти?
– Нет, не смог…
…но поговаривают, что после ухода Бледнолицего Прозаика он чувствовал себя сквернее некуда: с одной стороны, он сожалел о содеянном, а с другой – слова друга изрядно подпортили ему настроение. Ему захотелось побежать за ним, попытаться уговорить, попросить прощения, объяснить, что он свое уже прожил и больше ничего изменить не в силах, но понял, что всё это абсолютно бесполезно: у него с Бледнолицым Прозаиком частенько случались такие перепалки, он знал, что обида продлится максимум до завтра; либо они где-то столкнутся вечером, либо Бледнолицый Прозаик позвонит, пусть даже в полночь, и они поговорят о литературе так, будто ничего и не было. Они дружили без малого лет тридцать и настолько привыкли друг к другу, что не могли так вот запросто лишить себя общения, в котором нуждались. Прокручивая в голове все эти мысли, он довольно долго простоял на углу улицы; со стороны могло бы показаться, что он кого-то дожидается ради жизненно важного дела, а тот человек не пришел в условленное время, и по этой причине наш герой постепенно теряет терпение. Оказывается, проезжающий по улице со своей свитой Лидер увидел его, стоящего в растерянности, сквозь затемненное стекло автомобиля, но то ли не успел дать распоряжение притормозить, то ли не счел это подходящим в данный момент; но как только доехал до своего штаба, послал человека за своим старым другом, и вот они провели около часа в кабинете Лидера лицом к лицу и с душами нараспашку. Никто не ведает, о чем они беседовали; но когда наш герой вышел из кабинета Лидера, его лицо светилось счастьем, будто он наконец-то обрел то, по чему тосковал всю свою жизнь. Он довольно долго крутился вокруг здания, где сидел Лидер, словно ему было трудно выйти из круга притяжения человека, с которым он прошагал плечом к плечу тридцать лет и к которому относился неоднозначно. Немного придя в себя, он захотел заскочить в пару мест: он дал текст в одну из газет, а там медлили с публикацией, и это совсем выводило его из терпения: он вдруг решил пойти и выложить этому редактору-недотепе всё накипевшее, сказать примерно следующее: ≪Откуда тебе знать, что значат исторические корни? Ты только и знаешь, что печатаешь дешевые слухи и сплетни, а на солидарность с нацией тебе начхать≫; но потом он передумал, решил заскочить в институт и забрать оставшуюся часть долга у того Кровопийцы, а если не даст, то растолковать, что тому придется защищать свою честь; но вертевшиеся в голове мысли погнали его совсем в другую сторону, он прямиком направился к своему Другу Бизнесмену. Пришел и застал Друга Бизнесмена в тот момент, когда тот произносил величественный тост; Друг, как всегда, затеял скромную пирушку со своим компаньоном; запотевшие бутылки, стоящие впритык на середине стола, так и лезли в глаза; место во главе стола пустовало, так как пирующие всегда были рады видеть нашего героя. Его появление обрадовало Друга Бизнесмена и его компаньона, они с почетом препроводили его на это место и тут же, как уставшие от сделок предприниматели, перешли к ≪интеллектуальной≫ беседе; Друг Бизнесмен расспросил его о духовно-политической обстановке в стране, и наш герой после первого стакана изложил свои соображения по данному поводу, а когда намекнул на свою встречу с Лидером и беседу с ним о некоторых вещах, то уловил во взглядах сотрапезников неприкрытый интерес; после второго стакана он завел речь о предстоящих больших делах, а под конец они пришли в такое воодушевление, что подняли очередной стакан за здоровье Лидера. В тот момент в атмосфере маленькой кабинки витало такое единодушие, что он чуть не разрыдался. Но он всё-таки удержался и, чтобы развеять душевную тягость, сказал:≪Я сегодня согрешил, огорчил одного друга, потому давайте выпьем за здоровье наших друзей≫. Затем тосты последовали один за другим нескончаемым потоком, стаканы наполнялись и пустели, под конец они вышли из кабинки отуманенные, словно призрачные тени. Свернув за угол, он вдруг вспомнил, что оставил ключи в кафешке, и помчался обратно. Никто уже не помнит, кому именно вздумалось завершить гулянку чаепитием, но он точно помнил, что круг в чайхане постепенно расширялся, столы ставились к столам, заказывали дополнительные стаканы и чайники; при этом говорили все, но никто никого не слушал и не отвечал. Последней чайхану покинула изначальная троица: Друг Бизнесмен и его компаньон разошлись каждый в свою сторону, а сам он даже не припоминает, как добрался до своего дома…
– Ладно, а как насчет завтра, сможешь его найти?
– Не знаю, ей-богу. Если сам мне не повстречается, то вряд ли.
– Да, дует туда-сюда, как ветер шальной…
– Это еще хорошо сказано, не ветер он, а настоящий Ветродуй.
– Почему Ветродуй?
– Сам себя так прозвал…
…говорит: ≪Мои душа и тело по ночам вбирают в себя все ветра мира. Встаю утром, и ветер внутри не дает мне спокойно усидеть; кидаюсь туда-сюда, покамест не выпущу этот ветер, пока чуточку не облегчусь≫. Но когда я услышал прозвище, которым он сам себя наградил, то подумал другое: мне подумалось, что он ветреный, то есть этакое перекати-поле. Я все еще придерживаюсь этого мнения: пятьдесят лет катиться под откос под порывами ветра, но не пытаться свернуть с пути, зная при том, что катишься в никуда… В общем, для этого тоже волю надо иметь…
– Ну да, у каждого своя судьба…
– Что правда, то правда, но в большинстве случаев это говорят утешения ради…
…бывает, порой он расслабляется, становится искренним; в такие моменты от привычно суматошного, суетливого человека не остается и следа, он признаётся, что прожил жизнь неправильно, пустил ее на волю взбалмошного ветра; говорит: ≪Я думал, что мне всегда будет везти, мое слово будет твердым и перо вечно острым, а потом увидал, что облепившие меня, словно пчелиный рой, стали потихоньку разбредаться, купили квартиры, переженились, стали семьянинами, отцами, заняли высокие посты; мне захотелось пойти по той же тропинке, но не вышло, точнее, я не нашел в себе сил; разменяв третий десяток, я думал, что еще молод, дожив до сорока – что еще не стар, а теперь вот стукнул полтинник, и сейчас предпринимать что-либо всё равно, что махать кулаками после драки≫. В один из таких расслабленных, искренних моментов он признался, что дико истосковался по женскому дыханию, детской улыбке, но перешагнуть временной промежуток, пропасть возраста очень сложно; не то он с легкостью уговорил бы выйти за него порядочную женщину. И его можно понять. Беда в том, что завтра, когда он останется один-одинешенек, без присмотра, никто ему не поможет; сейчас он еще не стар, сам ходит за покупками, сам стирает и готовит, но в будущем, когда силы иссякнут, ему нужна будет рядом та, что разделила бы с ним и горе и радость, проявила заботу. Когда у сынишки моего был день рождения, я его еле-еле к себе затащил. Семейная атмосфера с ума его свела, я увидел, как он всего за час испытал неимоверные муки, в конце концов мне пришлось разрешить ему уйти. Знал, что он пойдет к себе, окажется снова в своих четырех стенах и начнет себя казнить, но удержать его у меня сил не хватило…
– …
– Вот такие дела… Ну, ты начеку будь, вдруг ветер вытолкнет его тебе навстречу. Если хватит сил, уйми его, скажи, чтоб не поддавался ветродуям и ветрогонам мира сего…

…Вечером, когда смерть приблизилась к ней вплотную, и она, с трудом поднявшись и включив телевизор после долгой утомительной болезни, увидела, как только загорелся экран, портрет того Красивого Мужчины в черной рамке и с черной лентой и услышала бередящие душу завывания кларнета, она поняла, что охватившая ее печаль, возможно, касается ее более, чем других, у нее екнуло сердце, и в ту же секунду она ощутила, как что-то внутри нее рухнуло, и взамен руин воцарилась бесконечная пустота, но ей показалось удивительным, что стенать она не стала, лишь вырвался нежданный стон из глубин той самой пустоты и встал поперек горла, и в этом стоне прозвучала вся ее невезучая судьба, предначертанная ей еще до рождения, невезение с родителями, мужем, любовью, в нём звучала сладкая тоска по считанным счастливым дням, горечь от безответной любви в зрелые годы, выпавшей ей на долю, словно последняя милость Бога, возможно, этим стоном она выразила всё, что хотела швырнуть в лицо жизни, а потом, словно по какой-то мистической причине, внезапно погас свет, и она, охваченная ознобом, осталась лицом к лицу с пустотой внутри и темнотой снаружи, теперь она даже не помнит, легла ли спать после того, как отключили свет или так и осталась сидеть на месте, во всяком случае, когда за окнами стало светло, она обнаружила себя сидящей на диване. Думать сил не было, потому что в ее памяти всё должно было быть разложенным по полочкам, чтобы суметь подумать, чтобы извлечь оттуда что-нибудь и пройтись вокруг до около, держась, словно за поводок, а в этом состоянии копошиться в памяти всё равно, что носить воду в решете, она прикладывала усилия, но оставалась с пустыми руками, так и осталась сидеть и смотреть в окно, как светает день, она ощутила, как чувство приближающейся смерти, охватившее ее вечером, мало-помалу заполняет пустоту внутри, она ни горевала, ни сожалела, что в пятьдесят четыре года (во всяком случае, в этом себе можно признаться) всё, то есть, жизнь, закончилось так легко и просто, точнее, втайне от всех, –кажется, на такие переживания сил у нее больше не осталось, все свои оставшиеся чувства, силы она исчерпала вечерним стоном, продлившемся то ли миг, то ли несколько дольше, взамен осталось пепелище, и кроме нее самой и Бога никто не ведал, что она найдет и извлечет из этого пепелища, вдобавок она знала, что отдалена от очей Всевышнего, нет ее имени в Его скрижалях, в противном случае за эти пятьдесят четыре года она хоть в ком-то нашла бы опору – в отце или матери, в муже или любимом человеке, если же она по этой части знала лишь неудачу, значит, не могла насильно считать себя любимым созданием Бога, это было бы самообманом, а обманывать себя дальше не имело смысла: ровно двадцать пять лет она мечтала о том Красивом Мужчине, она понимала, что обычная официантка может, самое большее, стать мимолетной любовницей такой знаменитости, но тем не менее двадцать пять лет надеялась непонятно на что, будто в один из прекрасных дней этот Красивый Мужчина прискачет верхом не белом коне (отчего-то она никогда не могла его представить в автомобиле, он всегда грезился ей верхом на коне) и признается ей в любви, затем посадит верхом и помчится в далекие края, в горной пещере он расстелет на земле свою бурку, и они займутся любовью, от этой любви родится ясный, как месяц, ребенок, затем Красивый Мужчина –он может не бросать свою семью и жениться на ней –станет часто навещать своего сына (непременно должен родиться мальчик и к тому же походить на отца), ей и этого довольно, ничего другого от мира и судьбы она не требует, она просит всего лишь крохи удачи, которую другие грабастают пятернями, но она смирилась, ничего, значит, так ей предначертано, а что написано пером –того не вырубишь топором, как бы она ни убивалась –большего не добьется, да получи хоть эту кроху, будет на седьмом небе от счастья, но не вышло, тот Красивый Мужчина не прискакал на белом коне, и не прислал за ней своих подопечных, он ушел с головой в свои серьезные дела, общался с высокопоставленными людьми, часто бывал в зарубежных поездках, поднимался на высокие трибуны, –всё это она видела по телевизору, читала в газетах, слышала от людей, она чувствовала, что постепенно Красивый Мужчина становится всё дальше, недостижимей, чувствовала, что горе, повисшее тяжким камнем на сердце, становится чуть ли не зримой массой, которую можно взять в руки, и еще она не знала, как дальше жить с таким тяжким горем, но по какой-то таинственной причине с вечера эта тяжесть прошла, по сути, она больше не ощущала физической боли, ее плоть стала легкой и невесомой, как пустота внутри, теперь вот, продолжая сидеть где сидела, она хотела кое-что вспомнить: она пыталась вызвать перед глазами смерть матери, лица которой толком и не помнила, пыталась разобраться, что в такую минуту могло пронестись сквозь сознание трехлетнего ребенка, потом она предприняла попытку разобраться, почему однажды в их доме появилась чужая женщина, почему эта чужая женщина каждый Божий день ругала и била ее, и, будто этого мало, почему кричал отец, когда она плакала, и по какой причине спустя некоторое время они стали нянчить и миловать новорожденного мальчика, вслед за всем этим она открыла глаза и обнаружила себя в другом доме, среди толпы детей, с тех пор ни отца, ни эту чужую женщину она не видела, взамен ее ругала и била другая чужая женщина, к месту и не к месту наказывала и ставила в угол, потом ей встретился человек, которого она звала мужем и с которым прожила вместе всего три месяца, точнее, не встретился, он работал шофером в том месте, где она жила и училась, каждый раз при встрече с ней этот человек, который чуть ли не в отцы ей годился, смотрел с видом знатока на ее тело, грудь, в глаза, довольно улыбался, и от этих взглядов ее созревшую плоть охватывал жар, а в душе поднимались непонятные чувства, которые она была не в силах укротить, жертвой этих чувств она и пала, то есть однажды обнаружила себя в машине того человека, не зная, куда едет, не понимая, что ожидает ее в конце этой поездки, а когда узнала –было уже поздно, вот с тех пор она и жила в двухкомнатной квартире этого человека, она испытывала к нему смутные чувства, но он, надо быть правдивой, клялся ей в любви, говорил, что поженятся по всем правилам, как только ей исполнится восемнадцать, но она не обращала на это особого внимания, ведь отец-то родной предпочел ей чужую женщину, а от другой женщины, в том месте, где она никак не могла прижиться, она натерпелась чудовищных мук, так что она была согласна и с текущим положением дел, ей не было предначертано достигнуть большего –да, в ту пору она думала именно так, но, оказывается, и этого ей было много, ибо ровно через три месяца умер в страшной аварии тот человек, которого она звала мужем, не успела она прийти в себя от всего этого, как родственники покойного стали выживать ее из квартиры, но во время этих склок ей раз в жизни повезло, среди орущих и размахивающих кулаками нашелся-таки один порядочный человек, сказал, что невестка уже ждет ребенка, и поставил всех на место, а она стала благодарить Бога, надеясь, что у нее в жизни появится хоть ребенок, но судьбе было угодно иначе, ребенок оказался мертворожденным, оборвалась еще одна ниточка надежды, но, появись отец в эту сложную минуту и выполни свой отцовский долг, она бы всё простила, думая, что и у нее есть защита и оборона, но отец не пришел и даже не дал о себе знать, видимо, не было у него времени задуматься о совести и тому подобных вещах, быть может, он даже вспоминать не хотел о существовании дочери, она прождала месяц, желая в этом удостовериться, потом еще один, в начале третьего она пошла искать работу, куда бы она ни шла, на ее тело и лицо смотрели оценивающим взглядом, бросали двусмысленные реплики, делали завуалированные предложения, загоняли в угол, узнав, что живет одна, хотели захаживать к ней домой, она терпела, а когда стало невмоготу –постучалась в другую дверь, надеялась встретить человека совестливого, который будет смотреть на нее не как на любовницу, а как на свою женщину, но не вышло, точнее, ей самой не понравились те, кто так думал, один не понравился из-за характера, другой из-за того, что хотел прибрать к рукам ее квартиру, а третий оказался подлецом, он пропал с концами, когда отношения между ними стали принимать серьезный оборот, ровно через шесть месяцев она узнала, что у этого беглеца жена и целая орава детишек в районе, а потом она встретила завмага, точнее, один ее знакомый приходился знакомым завмагу, а директор гостиничного ресторана был другом завмага, именно знакомый слышал от директора, что тот ищет молодую женщину для работы в баре, вот он и повел ее чуть ли не силой к завмагу, а тот к директору, и вот с тех пор она свыклась с атмосферой бара, обжилась там, зарабатывала хорошо, потому и не искала другого места, с тех же пор потихоньку-полегоньку, даже сама этого не заметив, она стала любовницей завмага, но принуждения в этом деле не было, наверно, смирилась с судьбой, или в обмен на великодушие завмага она осуществила его пожелание, и в то же время захотела хоть какого-то мужчину рядом, таким вот образом они три или четыре года состояли в близких отношениях, то есть завмаг пару раз в месяц захаживал к ней или отвозил на своей машине в укромные местечки, иногда покупал хорошие подарки, но вместе с тем никогда не отдалялся от своей семьи, видать, умным был человеком, точно знал приходы и расходы, он не давал ей повода почувствовать себя кем-то, больше любовницы, и она место свое знала, не просила ни у Бога, ни у завмага того, что ей не предназначено и не предначертано, так и жила сегодняшним днем, плыла по течению, днем была занята на работе, ближе к полуночи стряхивала с себя алчные взгляды, двусмысленные реплики, прикрытые и неприкрытые предложения клиентов, которым прислуживала, и отправлялась домой, оставалась наедине с собой в четырех стенах, а по утрам снова шла на работу, заранее предвидя все эти взгляды, реплики и предложения, но ни директору, ни завмагу ничего об этом не говорила, знала, что там, где она работает, иначе не бывает, клиенты приходят сюда сбросить груз забот и проблем, с жаждой побывать в чуть другой атмосфере, и то, что они делают –неписаные законы данной среды, ведь они прекрасно понимают, что вероятность работы семейной, домашней женщины в баре исключена, и если она здесь работает, значит, каждому, кто сюда приходит, должна достаться хотя бы кроха ее независимости и свободы, но тот Красивый Мужчина, который часто захаживал в компании с двумя-тремя приятелями, ничего от нее не требовал и не ждал, наоборот, женщина сама с безграничной щедростью уделяла ему внимание, с первого же дня этот высокий, стройный, со вкусом одетый Красивый Мужчина с чуть поседевшими висками, чьи умные глаза за толстыми стеклами очков будоражили её душу, заглянул с милосердием ей в лицо и этим взглядом низвергнул ее в бездонную пропасть, отнял всю волю, превратил в добровольную рабу, в то же мгновение она поняла, что это –конец, дальше уже некуда, когда Красивый Мужчина, чуть заикаясь, заказал дорогого коньяку и закуски, озвучил заказ с изысканным аристократизмом, который так шел ему, у нее в голове стоял шум, а внутри бушевал ураган, сердце готово было выскочить из груди, даже глаза застлало пеленой, она изо всех сил старалась разложить заказ на подносе аккуратно, но не слушались руки, это ее состояние уловили и спутники Красивого Мужчины, когда она расставляла коньяк и закуску на столе, тот, что был маленького роста, с всклокоченными волосами и чертенятами в глазах, посмотрел на нее плотоядно, другой – среднего роста, лысый и попыхивающий сигаретой –с долей вежливости выразил свою благодарность, сказал, что вкушать еду, поданную прекрасной женщиной, доставляет двойное наслаждение, а Красивый Мужчина только улыбнулся, взглянул с прежним состраданием на ее покрасневшее от смущения лицо с выступившими каплями пота и легонько кивнул головой, и этот взгляд пробрал ее до самых душевных глубин, так что она вконец растерялась – не понимая толком, кому и как прислуживает, всё поглядывала одним глазком на столик Красивого Мужчины – может, что-нибудь еще понадобится, но Красивый Мужчина подозвал ее еще раз только когда захотел расплатиться, и она впервые не задумалась о дополнительных чаевых, а Красивый Мужчина расплатился так щедро и аристократично, что она не нашлась, как вернуть сдачу, схватил за руку низкорослого спутника с всклокоченными волосами и чертенятами в глазах, который от коньяка стал раскованным и попытался полезть к ней, дал знак другому лысому спутнику среднего роста с дымящейся сигаретой в зубах, который пытался что-то сказать, затем томно улыбнулся и, растягивая слоги, сказал ≪спасибо≫, вот так они и ушли, а она осталась совсем одна в шумном и прокуренном баре, и в ту же ночь впервые дала от ворот поворот завмагу, заявившемуся с целым ворохом подарков, до самой глубокой ночи она пыталась вспомнить, где же видела того Красивого Мужчину, наконец вспомнила, что видела по телевизору, даже имя его вспомнила, но обрадоваться не смогла, наоборот, на сердце повис тяжкий камень, недосягаемость такого знаменитого, уважаемого, прославленного человека заполнила мраком ее душу, вместе с тем и в последующие дни она с утра до ночи не отводила глаз от дверей в ожидании Красивого Мужчины, а тот заходил пару-тройку раз в неделю, иногда в окружении тех же двоих, а порой с другими, и каждый раз заказывал и рассчитывался именно он, его спутники заглядывали ей в лицо, не подавали виду, но еле-еле удерживались от реплик, будто согласились меж собой, что эта молодая женщина принадлежит лишь Красивому Мужчине, ибо когда в третий свой визит Красивый Мужчина, делая заказ, взял ее за руку (в этот момент ее пробила дрожь и чуть не подогнулись колени), и уходя обнял за шею, в следующий раз провел ладонью по щеке, а однажды с ощущением полного на то права обнял за талию и прижал к себе – всё это было столь естественно, что ни спутники Красивого Мужчины, ни клиенты в баре (его знали почти все, они оборачивались в его сторону и кивали в знак приветствия) не видели тут ничего необычного, по ночам в одиночестве, очистив память от всех посторонних, она сохраняла в ней его одного, приводила в свою двухкомнатную квартирку, целовала и ласкала, занималась с ним любовью, миллиметр за миллиметром изучала его тело, которого до сих пор не видела, а когда они встречались с ним лицом к лицу, одного прикосновения Красивого Мужчины хватало, чтобы воскресить в ней то, что она испытывала с ним по ночам, ибо за эти несколько лет человек, который находился столь близко, которому она столь легко себя подчинила, одного слова которого было бы достаточно, чтоб она последовала за ним, ни разу не произнес двусмысленного слова, не предложил интима, видимо, либо оставался верен своей семье, либо слишком устал от женщин, как бы там ни было, в его прикосновениях отсутствовала грубая мужская похоть, но целиком присутствовала ошеломительная любовь к женщине, она ощущала эту любовь даже когда Красивый Мужчина не заходил неделями, совершал дальние поездки или отдыхал летом у себя на даче (она догадывалась об этом по его загоревшему лицу, исходящему от него запаху моря, когда он появился в один из осенних дней), чтобы не видеть голое тело завмага, которого она порой к себе подпускала за его прежнюю доброту, она всегда от начала и до конца крепко-накрепко зажмуривалась, а после того, как дело было сделано, на протяжении нескольких дней брезговала собой, она стеснялась себя за то, что изменяет Красивому Мужчине, ей казалось, что и он всё это понимает, и при встрече не могла взглянуть ему в лицо, вдобавок она не допускала мысли, что ее отношения с завмагом не касаются Красивого Мужчины, то есть невозможно, что человек, столь трепетно любящий женщину, не мог предположить вероятности ее столкновения с грубой похотью, но проходили месяцы, за ними годы, круг Красивого Мужчины то расширялся, то сужался, порой совсем сменялся, но его отношение к ней оставалось неизменным, будто он принял без всяких задних мыслей, что о его восторженных взглядах и предназначенной лишь ей улыбке, божественной любви между ними знают все и не надо тут выискивать чего-то другого, будто он вовсе не знал, как печалят женщину его стремительно седеющие виски, седеющие усы и зачесанные назад волосы, появление морщин на лице, появившаяся в движениях тяжесть, но Красивый Мужчина и вправду не знал, что женщина скопила чаевые, которые он каждый раз ей давал, и на эти деньги купила где-то его портрет и увеличила, повесила тот портрет на стену и затянула бархатной занавеской, по ночам отодвигала занавеску и вволю смотрела на любимого мужчину, плакала от охватывавших ее смутных чувств, он обо всём этом не знал и никогда не узнает, но по мере того, как проходили годы, она мечтала запричитать во время похорон Красивого Мужчины, обвязать его портрет черной лентой и проводить его в последний путь, ступая впереди гроба, надеть черное платье и стоять со скорбным видом у могилы, но она не могла бы исполнить все эти желания, кроме последнего, ведь если даже она считала себя вправе, то Красивый Мужчина такого права ей не давал, точнее, всем заправляла судьба, и она даровала Красивому Мужчине другую женщину, а ее судьба обделила, к тому же судьба свела их в такое время, когда надеяться на что-то большее было невозможно, вернее, захоти того Красивый Мужчина, всё было бы так, как он скажет, но раз он того не хотел, значит, имел на то основание, значит, так нужно и суждено, то есть и он прекрасно понимал –невозможно стереть то, что предписала судьба, именно поэтому вплоть до самого конца, когда он перестал приходить в бар, он сохранял ту невидимую дистанцию между ними, а за последние четыре года он вообще ни ногой сюда не ступил, вспоминал ли он ее в эти последние четыре года, а если да, то чувствовал ли он теплоту внутри, хотел ли он наведаться в это местечко, куда приходил на протяжении двадцати пяти лет, отойдя на время от своих больших дел, личных забот и дальних поездок? –это знали лишь Бог и он сам, но за эти четыре года не было и дня, чтобы женщина не ждала его прихода, она чувствовала, что стремительно постарела, ожидая его, что у нее больше не осталось сил жить прежними чувствами, и когда в середине первого года отсутствия Красивого Мужчины страдающий от диабета завмаг отдал Богу душу, она даже не подумала горевать, наверно, потому, что потеря души тяжелее потери тела, нестерпимей, плюс ко всему последние три месяца четвертого года его отсутствия она провела в постели, один месяц из трех –в больнице, остальные два –лежа дома, врачи не могли поставить толком диагноза, ее никто, кроме пары знакомых и соседок, не проведывал, и тогда, совсем растрогавшись, она сказала самой близкой из них, что отложила деньги на свои поминки, естественно, она не стала говорить, что собрала те деньги за счет чаевых, которые на протяжении долгих лет давал ей Красивый Мужчина, по сути, даже одежду себе она покупала на те деньги, убедила саму себя, что Красивый Мужчина дает чаевые именно для этого, значит, так правильно, так надо, если придет с подарком, могут неправильно понять, да и она станет надеяться на что-то большее, а расплата деньгами за ее прислуживание, за чарующую улыбку, теплое прикосновение ни в ком лишних мыслей не вызовет, вдобавок, было бы настоящим чудом, если б Красивый Мужчина проведал ее во время болезни с букетом цветов в руках, но она дала соседке денег из тех чаевых, которыми он ее одарял, попросила купить цветы и поставила рядом с постелью, только вечером, включая телевизор, она заметила, что цветы пожелтели и засохли, она подумала, что так и сохранит букет до конца своей жизни, затем увидела портрет Красивого Мужчины в черной рамке и с черной лентой, услышала бередящие душу завывания кларнета, ее охватила печаль, но плакать она не стала, почувствовала приближение смерти, лишь раз простонала, ощущая, что внутри всё начинает рушиться, затем так и осталась неподвижно сидеть, где сидела, сожалея лишь о том, что Бог не дал исполниться даже последнему ее желанию, что она не смогла ни запричитать на похоронах Красивого Мужчины, ни взять в руки его портрет в черной рамке с черной лентой и идти впереди похоронной процессии, и, кажется, ей не суждено даже надеть черное платье и стоять со скорбным видом у его могилы, ибо смерть уже близка, совсем близка…

Дребезжанье телефона вообще, а с появлением мобильных звонки с неизвестных номеров вызывают во мне беспокойство и даже некоторую тревогу: мне чудится, что я услышу нежданное известие, которое оставит глубокий след в моей жизни и даже послужит причиной немыслимых перемен, изменится выглядящий внешне спокойным, размеренным ход моей жизни, и больше ничего не будет по-прежнему; вдобавок, это ошеломительное чувство, длящееся не более мгновения, настолько сильное, что я вполне отчетливо ощущаю, как пересыхает в горле, сбивается дыхание, слезятся глаза – то ли от волнения, то ли от того чувства, выступает пот на корнях волос; я решительно не в силах описать промежуток времени между треньканьем телефона и первыми фразами, по которым становится ясна цель звонящего, скажу лишь, что порой тот промежуток длится чуть ли не в целую жизнь, а я в тот миг без всяких преувеличений умираю и вновь оживаю, чувствую, как каплю за каплей теряю силы, до тех пор, пока все не прояснится.
Однажды я описал другу-психологу как мог точнее это свое непонятное состояние, а тот, уже будучи знаком с моим характером, помотал головой, сжал губы и с полузагадочной-полуироничной улыбкой выдал: ≪Ей-богу, что сказать, твое психологическое состояние столь же непросто, как и ты сам, не могу ничего разобрать, оно совершенно не соответствует всему тому, что мне довелось прочесть и повидать≫. Но сам я нашел странное название для того короткого и ошеломительного мгновения, я назвал его звучным и в то же время запутанным, как и мое состояние, словосочетанием ≪Синдром внезапности≫, обозначающим состояние человека, боящегося неожиданных событий, внутренне не готового к подобным событиям и вечно живущего в страхе перед ними.
Конечно, эта моя находка никакой лепты в науку психологию не вносила, максимум, она была выдумкой, призванной обмануть, успокоить и оградить меня и, естественно, даже мне особой пользы не приносила…
И на сей раз, увидев на экране телефона незнакомый номер, я стал переживать ≪синдром внезапности≫, нажал зеленую кнопку и с бьющимся сердцем вымолвил несколько раз ≪алло≫, в промежуток времени между моей и ответной репликой всё мое тело от макушки до пят пронзило непонятное ощущение, и уже по обыкновению я почувствовал, как выступил пот на голове и шее, как заслезились глаза.
Как-никак себя-то я знаю, знаю, что если уж пробило потом, то это признак надвигающейся слабости, упадка сил, от этого всё мое тело обмякает, притупляется восприятие, я превращаюсь в мешок с костями, а потом приходится тратить огромные силы, чтобы прийти в себя, для этого состояния я тоже подобрал название – ≪мгновение отключки≫, мне всегда кажется, что я распрощаюсь с этим миром в одно из таких мгновений.
Однако голос, который я услышал на сей раз, оказался очень знакомым, вдобавок, никакой угрозы не ощущалось, потому я немного успокоился, взял себя в руки, постарался собрать всё свое внимание, чтобы вникнуть в смысл доносящихся до ушей слов; вот уже долгое время у нас не было никакого контакта, звонящий говорил примерно следующее: ≪Ладно, допустим, я поступил неправильно, а сам-то ты почему ни разу обо мне не вспомнил, не задался вопросом, жив ли мой брат или нет, что с ним стряслось, может помощь какая нужна? Это я так, к слову… Слава Богу, всё в порядке, я жив-здоров, ни в чем особо не нуждаюсь; я звоню тебе спустя без малого десять лет не с просьбой о помощи, просто мне вспомнились те прекрасные дни, которые мы проводили вместе, наши бескорыстные взаимоотношения, и мне подумалось, что будет хорошо, если мы вновь найдемся≫. Я невнятно бурчал время от времени ≪да, да≫ и пытался понять, в чем состоит цель звонка: прошли годы, мы с ним с юного возраста были не разлей вода, но потом он внезапно исчез и также внезапно объявился, и теперь я пытался разгадать, что за тайна тут кроется; конечно, он мог немного впасть в ностальгию, вспомнить прежние деньки и даже чуть растрогаться, в этом я нисколько не сомневался, с возрастом у человека хрупкими становятся не только кости, но и чувства; но непонятное, смутное, и даже отчасти провоцирующее беспокойство во мне вызвал его голос…
Этот голос был не тем, прежним голосом…
Тот прежний голос я мог распознать чуть ли не по колебаниям воздуха; в том голосе были прозрачность, неподдельность, вера в добро, он тогда еще не испачкался, не приобрел дополнительных оттенков, не поблёк; когда во время очередной беседы с другом-психологом я завел речь о цветовой окраске голосов, у бедняги от изумления глаза на лоб полезли, он оторопело уставился на меня и сказал: ≪Какие мысли приходят тебе в голову! Честно говоря, я никогда не задумывался об окраске голоса≫; ≪Ну, в таком случае позволь тебе объяснить: у меня был друг, с которым мы дружили чуть ли не с пеленок, мне всегда казалось, что его голос зеленый-презеленый, стоило мне услышать его голос, как тут же мою душу, мои чувства окутывала зелень полей, долин, гор и лесов; голос синеглазой девушки, в которую я влюбился в студенческие годы, вызывал во мне ощущение безграничной сини, мне казалось, что с ней можно прожить жизнь лишь под синью небес, на лоне синих гор, на берегу синего моря, а после того, как она выбрала другого и вышла за него замуж, ее голос посерел, стал похож на серый город, серые улицы, серые дома; у хозяина кафе, куда я частенько захаживаю, красная рубашка, красное лицо, и он ради красного словца не пожалеет родного отца –эти примеры я могу множить и множить≫; ≪Нет-нет, достаточно, – промолвил мой друг-психолог с лицом, с которого еще не сошли следы крайнего изумления, – тебе бы с таким умом взять и защитить диссертацию, теперь на толковую работу бы ходил, жил бы в достатке, трудясь литератором, далеко-то не уйдешь≫; конечно, в ту минуту я не отреагировал на его полусерьезную-полушутливую реплику, но был уверен, что вызвал в его душе недоумение по поводу цветовой окраски голосов, и что мысли об этом на некоторое время займут его сознание.
И вот теперь, не почувствовав зеленого цвета в голосе позвонившего мне человека, я опешил, и мне предстояло мучиться до тех пор, пока я не определю, какой окрас вытеснил прежний, привычный для меня, цвет…
В этом голосе я видел уже пресыщенного, прошедшего через справедливые и несправедливые испытания жизни, волей-неволей запачканного пылью и грязью на спусках и подъемах жизненного пути, и вдобавок уже обвыкшегося с этим человека; честно говоря, после того, как наши пути разошлись –он остался в нашем родном провинциальном городке, а я обосновался в столице, – я предпринял несколько попыток, чтобы не разорвать нити, связывающие меня с тем зеленым голосом: один раз трубку снял незнакомый человек и сказал, что сообщит другу о моем звонке, а я, не переставая надеяться, ждал, но не смог услышать тот голос зеленого цвета; при второй попытке мы еле успели обменяться парой фраз, как связь оборвалась, и я больше не смог услышать тот голос; при третьей же попытке я услышал на линии совершенно другой голос: ≪…абонент недоступен…≫; а потом прошли годы, от него никаких вестей не доносилось, а я проживал день за днем, ощущая боль при каждом воспоминании о том, что тот зеленый голос в моей памяти с каждым разом тускнеет; и вот теперь он внезапно объявился с изменившимся голосом, а я слушая его слова, всё пытался разобрать, какого же цвета голос, и, по-моему, мне это удалось безошибочно: конечно, раздающийся в трубке голос был темно-серого цвета; быть может, на этот мой вывод повлияла сегодняшняя пасмурная погода, повлияло настроение, вызванное ≪синдромом внезапности≫, но я был уверен, что не смогу изменить это впечатление, даже если нам придется увидеться; в данном вопросе хозяином был не я, а мое шестое чувство, волей-неволей мне придется попасть под его влияние… Нет, этот голос не тот прежний голос… В том голосе присутствовал необъяснимый и неописуемый свет, идя за тем светом, мы проходили через прямые, без рытвин, дороги-пути нашего детства, юности и молодости; в том голосе жили родные нам степи, горы, долины, запах головчатки, борщевика, щавеля, вкус малины, боярышника, мушмулы, гомон диредёйме, чилингагача5, чехарды, сладкие муки первой любви, которые теперь и нам самим казались смехотворными, немыслимые планы по поводу нашего будущего; в том голосе жили довольство малым, желание поделиться последней крохой, разделить горе друга, отчаянность и беззаветность; однажды, когда он угодил в яму и подвернул лодыжку, у меня при виде того, как он страдает, ком встал в горле, и я готов был разрыдаться, но, взвалив его на спину, дотащил до самого их дома; а в другой раз – в студенческие годы – из какой-то пустой заносчивости мы подрались двое против двух со своими сверстниками, я боковым зрением уловил, как он быстро расправился со своим противником и приложил всё рвение, чтобы прийти мне на подмогу, зная, что в драке я не особо силен; не могу выразить словами, каким счастливым он выглядел в тот момент, когда добился своей цели и выручил меня: казалось, сияло не только его лицо и большие глаза, но и фингал под правым глазом; впоследствии я не раз задумывался о том, что за чувство побудило нас тогда крепко обняться и даже немного растрогаться, но ничего дельного в голову не приходило, моя память всё еще хранит и свет, и цвет, и даже запах (вот и нашелся у меня повод завести речь о запахе голоса и повергнуть своего друга-психолога в еще большее смущение) его голоса, когда он сказал: ≪Я так испугался за тебя≫ – я долгие годы носил в себе этот голос как свет, озаряющий мой жизненный путь, как подмогу душе…
Цвет и оттенки этого голоса, по сути, стали меняться, когда в прошлом году я случайно узнал о том, что он приехал по каким-то своим делам и остался в городе на несколько дней; конечно, мы не столкнулись случайно и не повстречались нарочно, я просто, узнав о его визите, начал явно чувствовать то, как его голос, хранившийся в моей памяти, изменился, стал чужим. Я считал, что даже если он приезжал лишь на день, то, по меньшей мере, должен был бы позвонить, расспросить о житье-бытье, да и сам поведать, каково ему живется, должен был разузнать обо мне; ведь именно так и относились мы друг к другу лет десять-двенадцать назад: возвращаясь в родной городок, я не сообщал заранее о своем приезде, чтобы он зря не беспокоился, но, тем не менее, прежде, чем постучать в двери нашего дома, стучался в его дверь, как минимум, переступив порог отцовского очага, считал своим долгом тут же навестить его и его семью; а он в большинстве случаев заранее сообщал о своем приезде, чтобы я мог уладить свои дела и уделить ему время; мы не искали во всем этом какой-то особый смысл – всё происходило так естественно, без каких-либо одолжений, что не припомню, задумывался я об этом хоть раз или нет; а потом несколько раз он приезжал и уезжал, не ставя меня в известность, однажды даже мы чуть ненароком не столкнулись, если точнее, его заприметил я: в один из жарких летних дней я зашел в кафе на открытом воздухе, чтобы выпить пару кружек холодного пива, уселся в дальнем, неприметном уголке в прохладной тени раскидистых крон, и вот тут-то до моего отдохнувшего от городской шумихи слуха донесся его знакомый голос, сначала я подумал было, что одурел от жары, но я прислушался к голосу, доносящемуся из-за вечнозеленых кустов позади меня, и тут все мои сомнения развеялись –этот голос принадлежал точно ему, и тогда я ощутил, как что-то отделилось от моего тела, души и памяти, отделилось нечто невесомое, растворилось в летнем мареве и исчезло бесследно.
В тот момент я не понял, что за чувство помешало мне встретиться с ним и перекинуться парой слов; тот родной голос влился в нестройное созвучие, образованное одним знакомым (за столом сидел еще и наш общий знакомый) и другим, незнакомым, голосом, я не разобрал полностью, о чем они беседуют, но явственно ощутил, как в эту летнюю жару родной мне голос постепенно холодеет, меняет цвет и свет, становится чуть ли не чужим, и в ту же секунду мое нутро пронзила такая жгучая боль, что, опрокинув залпом кружку пива, принесенную стройным официантом, и даже не прикоснувшись к отварному гороху, я бросил на стол деньги и, не дожидаясь сдачи, поспешил покинуть кафе. Уже выходя, я увидел поверх кустов его профиль, наш общий знакомый сидел спиной ко мне, потому мне удалось пройти незамеченным; но мои ноги стали будто ватными, внутри поселилась немыслимая пустота; в конце концов, миновав удушливый подземный переход и рухнув без сил на одну из скамеек парка напротив, я погрузился в довольно долгие раздумья по поводу того, от чего и почему убежал, но так и не додумался до чего-то вразумительного, я испытывал лишь непонятное чувство, похожее на тупую боль и отчасти напоминающее ощущение потери.
Немало времени спустя я позвонил ему, сказал, что просто хотелось услышаться, давно ведь не видались, узнать, как поживает, всё ли в порядке, но, получив спокойные, уверенные ответы, я порядком опешил: оказывается, дела идут по-прежнему, слава Всевышнему, всё в порядке, домочадцы тоже живы-здоровы, он встретится со мной, когда пожалует в наши края; я искренне удивился тому, что в тот момент у него не дрогнул голос, не стал заплетаться язык: видимо, опыт прожитых лет не пропал впустую; но вместе с тем ему не удалось скрыть, что голос его изменился, конечно, это уловил один только я, ощущение потери стало нарастать и сгущаться и сделалось невыносимым. А теперь вот позвонил он сам, расспрашивал меня о житье-бытье, о работе-делах еще более сдержанным, степенным, отутюженным голосом, абсолютно не обращая внимания на мое растерянное, бессмысленное, невнятное бурчание, он поведал о своей жизни, своих делах: слава Аллаху, всё в порядке, он был занят и потому не мог со мной связаться, а еще пришлось съездить заграницу, отдохнуть, вот почему в отношениях возникла такая затяжная пауза.
Я слышал его слова и все пытался вызвать перед глазами облик друга юности, говорящего на том конце провода: если ему вздумалось отыскать меня спустя без малого десять лет, значит, на то есть серьезная причина, потому как по его голосу не скажешь, что он впал в ностальгию, растрогался, вознамерился вернуть утраченное; в этом голосе нет никаких материальных ожиданий, просьбы дать денег в долг, он знает, что я зарабатываю на хлеб своим пером и никаких сбережений не имею; скорее всего, он и сам догадывается о той холодности, которая пролегла между нами по его же собственной вине; если, принимая всё это во внимание, он всё-таки взял и позвонил, значит, есть серьезная причина, побудившая его предпринять этот шаг, и эта причина (может, он хочет, чтобы я замолвил за него словечко) мне не вполне понятна…
Между этим и тем голосом пролегала глубокая пропасть…
Я всегда летел окрыленный на дуновение того голоса, между нами не было ни гор, ни пропастей, всё было ясным и светлым, в пасмурные, дождливые, ненастные дни я ощущал свет и всей своей душой тянулся к тому свету. Однажды, дожидаясь его, я попал под ливень и подхватил воспаление легких, пролежал в постели ровно две недели; но даже в тот момент и мысли не допустил о виновнике своей болезни, воспринял случившееся естественно, не пытался придать этому какого-то героического тона, а когда он принялся ужасаться, я осек его со словами: ≪Хватит нести глупости, ты ни в чем не виноват, я мог попасть под ливень и по дороге на базар≫; в другой раз, провожая его в молодости в дальний путь на поезде, я заметил, как он поеживается от холода, и тут же снял с себя новый шерстяной свитер и чуть ли не силой заставил его надеть, но и тогда даже не подумал придать этому особого смысла, мне хватило света в его глазах, тепла в его голосе, чистоты и невинности во всём облике. Ну а потом тот свет, то тепло, то выражение ушли куда-то вдаль, да там и пропали…
В этом голосе я чуял запах пепла угасающего костра; наверно, мне следовало разворошить костер, достать угли из-под пепла и раздуть пламя; но в моей душе пустил корни холод минувших лет, я не верил, что тот жар сможет меня согреть. Казалось, этот голос, теряя постепенно свой свет, цвет и запах, дошел до своих мрачных, темных и непроглядных глубин, а человек, которому принадлежал этот голос, сбился с пути и скатился в бездонную пропасть. В том голосе, который я слышал сейчас, я ощущал мрак, иссиня-черный цвет, резкий запах, и от всего этого мутилось мое сознание, притупляя способность мыслить правильно и вынести верное решение…
И вот в эту-то секунду голос пропал, в трубке послышался гул вперемешку со скрипом…
Вдобавок ко всему я тоже растерялся и нажал на красную кнопку, и так и простоял некоторое время в растерянности, слушая отрывистые гудки, доносящиеся до моего слуха…

…Всё завершилось намного лучше, чем ты предполагал…
Спустя всего два часа ты избавился от семейных забот, трудовых будней, от столпотворения города и без всяких проволочек добрался до санатория в пригородном поселке; глядя в ищущие глаза регистраторши и ≪оценив≫ ее столь же заискивающую улыбку, ты заполучил одноместную комнату, еще не разложив вещи по полочкам, ты положил на стол желтоватую, мягкую кипу бумаг и ручку, а теперь смотришь сквозь окно с наполовину отдернутой занавеской. Правда, моря не видать, но, несмотря на зиму, перед твоим взором простираются приносящие умиротворение ряды вечнозеленых деревьев. Немного ветрено, когда ты утром садился в автобус, шел мелкий дождь, который уже перешел в мокрый снег, косо падающие с неба снежинки, дойдя до каменных плит вокруг здания, тут же тают. Конечно, с таким темпом вряд ли чего наберется. Выходит, и в этот год не видать тебе снега.
В дверь стучатся, и ты отворяешь: это горничная, она принесла простыни, полотенце для рук и банное полотенце. Кажется, у нее тоже болят суставы, тебе кажется странным, что она страдает от этой болезни, работая в санатории. Женщина приближается вразвалку, медленной походкой, меняет простыни, наволочки, кладет полотенца в изголовье кровати, желает приятного отдыха и, не отрывая взгляда от пола, добавляет, чтоб ты сообщил ей, если возникнет в чем-то необходимость. Ты знаешь правило, в эту секунду твое левое плечо приподнимается, правая рука ныряет в карман, ты достаешь мелкую купюру и оцениваешь старания женщины. После того, как женщина благодарит тебя и уходит, ты оборачиваешься и смотришь на ручку с бумагой, лежащие на столе. В мозгу мелькает мысль: да, ты пришел сюда, но твои болячки –дело пустое, твои мучения не излечить всякими там процедурами; сегодня воскресенье, рано утром ты будешь на приеме у врача, он тебя обследует, станет что-то там выписывать, определит процедуры, даст советы, а ты, как скаковой конь, займешь свое место в общем ряду, примешься бегать за медсестрами, ждать в очереди, стараясь найти общий язык с каждым встречным, примешься выслушивать в процедурных кабинах сальные реплики пожилых мужчин, большинство которых составляют приезжие из районов, мужчин, до безумия истосковавшихся по теплу других женщин, примешься выслушивать шуточки медсестер, заплесневелые истории случайных знакомых, постараешься стерпеть запах пота и грязной одежды, будешь есть безвкусную еду и полеживать на своей кровати или же прогуливаться во дворе, болтая о том о сём с одним из тех пациентов, которые быстро находят общий язык из-за общей болезни, максимум же – станешь бродить по улочкам поселка, как какой-нибудь бездельник. Время от времени тебя будут навещать друзья: одни потому, что действительно за тебя переживают, другие потому, чтобы выше держать голову при встрече лицом к лицу, а третьи просто так, от нечего делать; изведя тебя всевозможными речами, они дадут на прощанье стандартные наставления и уйдут восвояси, а ты снова останешься наедине со своими мыслями, будешь чувствовать боль вперемешку с сожаленьем – и во время токовой терапии, и во время массажа, и лежа в ванне, – пытаясь разобраться в причинах этой боли, ты окончательно заплутаешь в лабиринте мыслей. Ты пока не спешишь разложить свои вещи и сам не знаешь, чего ждешь. Вот, наконец, ты обрел одиночество и спокойствие, которых так долго желал, по меньшей мере, надо, вроде бы, ощущать внутреннее умиротворение. По пути ты купил фруктов, ты достаешь из целлофанового пакета яблоко, как обычно, оттираешь его рукой, хочешь надкусить, но, задумавшись, что зубы-то уже на такое неспособны, вынимаешь из кармана дорожной сумки складной нож. Лезвие ножа разрезает яблоко, точно скальпель, и в тот же момент ты ощущаешь острую боль в мизинце левой руки: лезвие, разрезав кожуру, впилось в кончик пальца, из мелкого пореза сочится кровь. Ты невольно трясешь рукой, капелька крови попадает на чистую страницу, ты весь уходишь в созерцание расползающегося по странице пятнышка и на какое-то время забываешь о боли в пальце. Пятно напоминает букву О, но рядом с ним маленькая точка: О. То есть, О6 – вот и всё. ≪Ну конечно, Оно, – задумываешься ты, – Божественное Могущество. Именно благодаря Ему ты пришел в этот мир, и именно Оно станет причиной твоего ухода. Не думай, что раз ты сейчас жив-здоров, то так будет и впредь. Кто, кроме Него, знает, что случится через миг, минуту, через час?≫.
Ты человек не особо религиозный, даже шахаду толком не знаешь, намаз не совершаешь, не постишься, в мечеть ходишь только в поминальные дни, но в Нём не сомневаешься и даже не задумываешься, правильно это или нет, веришь, что есть Нечто великое за пределами Вселенной, в противном случае откуда могла бы взяться столь совершенная гармония во всем мире?
Естественно, пропадает всякое желание съесть яблоко, прижимаешь салфетку к порезу на мизинце и сначала бросаешь взгляд на пятнышко крови на листе бумаги, а потом смотришь в окно – на мокрый снег, который набирает обороты. ≪Ну, чего застыл как бревно, – упрекаешь ты себя, – разве не этого хотел, не по таким условиям тосковал всё это время? Теперь давай садись и пиши, постарайся унять словами всю душевную боль, что пуще боли телесной, может, немного успокоишься, найдешь облегчение?≫. Да, и о чем же ты собирался писать на сей раз? О любви, которую испытал, когда был молод, точнее, о чувствах, запрятанных глубоко внутри, о которых Та Девушка узнала много лет спустя, уже став Женщиной, оставив позади полжизни, когда всё совершенно изменилось, узнала и изумилась. С возрастом, с приближением неминуемой старости, тебе всё больше и больше хочется перенести на бумагу те чувства и переживания. Конечно, приводить ее имя ты не будешь, выдавать место ее проживания тоже, но всё-таки напишешь о Той Женщине, которую пестовал в сердце; наверно, случись ей прочесть, она всё поймет, ибо не сможет не понять, в том, что ты напишешь, будут такие ноты и оттенки, которые не смогут не показаться ей знакомыми, не смогут не пробудить воспоминания, покрытые пеплом прожитых лет.
≪Должны… Но смогут ли?!≫. Обо всём этом ты раздумываешь, глядя на лежащее на столе яблоко, из которого ты всё еще не вынул нож, на ручку и бумагу, точнее, на одно крупное и одно мелкое пятнышко крови на листе бумаги. Пятна уже полностью впитались в бумагу, их цвет уже не красный, а черно-бурый. А кровь из пореза так и сочится, чем сильнее ты прижимаешь пальцем салфетку к ране, тем больше по ней расползается кровавое пятно. ≪Снаружи ветер, мокрый снег, а внутри, на небольшом столе, ручка с бумагой, почерневшие пятна крови… – думаешь ты, – ведь всё это должно тебе что-то говорить; как минимум, подтолкнуть к тому, чтобы ты сел писать… Ты же только этого и хотел, ну давай, наконец, садись и пиши…≫
Но о чем ты станешь писать? Что, кроме потускневших, угасших воспоминаний, оставивших в тебе лишь толику боли, связывает тебя с Той Женщиной, которая, быть может, живет всего в нескольких шагах от этого здания? Может, твоя болезнь лишь повод, и направление в этот санаторий ты взял бессознательно, под диктовку шестого чувства? Естественно, в тот момент ты об этом не задумался, но как только автобус доехал до пригородного поселка, ты вспомнил, что она сама, когда вы случайно нашлись в социальной сети несколько лет назад, написала, что большую часть года, все праздники и выходные проводит в этом дачном доме, сбежав от городской суеты. Но глупо ждать чего-то большего от этого мимолетного, теплого дуновения. Дожил до седин, но еще не понял, что там, где нет духовной близости, расстояние большой роли не играет. У нее своя жизнь, свои заботы, свои мечты и желания, а то, что было лет тридцать тому назад, может, самое большее, вызвать приятную улыбку, добавить красок в воспоминания о молодых годах, смахнуть пыль с ее прошлого. Даже знай она, что ты здесь, совсем рядом, она не будет в силах переступить через себя, прийти и навестить тебя, она всего-навсего хранит некогда связанные с тобой чувства, как снятую на память фотокарточку, хранимую в отдаленных уголках сердца, на которую смотрят порой с чувством сожаленья и печали, вот и всё.
Ты бросаешь в мусорную корзину отяжелевшую от крови салфетку, перевязываешь рану носовым платком, засовываешь левую руку в карман куртки, а потом выходишь наружу, чтобы избавиться от этой тоскливости и убить немного времени. На этажах видишь по трое-четверо пациентов, пригвожденных к стульям, расположенным напротив телевизоров, настроенных на один и тот же канал. Ветер с силой захлопывает за тобой входную дверь, мороз обжигает шею и горло, ты крепче насаживаешь кепку на голову, затягиваешься сигаретой и всматриваешься в снег, тающий на каменных плитах. ≪Конечно, не будь у тебя желания писать, было бы сущей глупостью брать отпуск, приезжать на лечение в зимнюю пору, – думаешь ты. – Во-первых, твою боль не вылечить ни лекарствами, ни процедурами. Возможно, всё это поможет уменьшить боль физическую, а что ты будешь делать с душевными потрясениями? Ты сам не можешь разобраться с этой душевной болью, а бедный врач и подавно. Диета, ванны, гимнастика, массаж… всё это для тела, всё это бессильно добраться до души и принести ей хоть какое-то облегчение…≫
Из противоположного корпуса выходят трое мужчин, подняв воротники курток и пальто, придерживая кепки, они неторопливо идут в сторону столовой. Ты вспомнил, дежурная медсестра сказала, что ты можешь показать направление и взять обед и ужин, всё равно зарегистрируют с этого же дня. Утром на цыпочках, чтобы не будить домочадцев, ты прошел на кухню и выпил стакан сладкого чая с парой ломтиков хлеба, но аппетита до сих пор нет, вдобавок ты стесняешься показывать бумажку и брать еду, хотя имеешь на то полное право. Может, именно это чувство побуждает тебя вернуться назад, подняться по унылым этажам и вернуться в свою комнату. Только зайдя в теплую комнату, ты понимаешь, насколько продрог.
Не садясь, ты смотришь на расположенные на столе яблоко, из которого не вынул нож, затем на ручку, и наконец на пятнышко ≪О.≫ на чистом листе бумаги. Конечно, ты мог бы принять увиденное за круг и придать тому следующий смысл: ≪Круг замкнулся. Вот и всё≫. Если так, то ты снова приходишь к неизбежной, неумолимой логике: то, что ты проделал путь и пришел сюда унять свою боль – одна сплошная глупость; что, думал, найдешь в писании утешение?… максимум, обманул бы себя на некоторое время; а твои грезы о Той Женщине не соответствуют твоему нынешнему статусу порядочного главы семьи и не привнесут никакого смысла в твою жизнь; и потому ты совершишь грех, если дашь себе мучиться три недели в этом пригородном поселке. Лучше подари направление кому-нибудь из коллег, пусть тот уладит формальности и отдохнет, воздавая тебе молитвы. А ты по-прежнему станешь жить, мучаясь больше от душевных тягот, нежели от физических.
Как говорил поэт, а потом… а потом – будь, что будет…
Ты вынимаешь нож из яблока, складываешь и прячешь в дорожную сумку, кладешь ручку в карман куртки и отправляешь в мусорное ведро бумажную кипу с листом, замаранным пятном крови.
При выходе с сумкой в руках тебя посещает мысль о том, что пятно крови на бумаге сейчас обретает еще один смысл, который и в голову тебе не мог прийти. Ты покидаешь здание, пытаясь забыть ноющую боль в мизинце, и не замечаешь, как дежурная медсестра, которой ты сдал ключи от комнаты, вся от удивления превратилась у порога в вопросительный знак.
Идя к остановке, думаешь: наверное, город сейчас полностью укутан снегом. И в эту секунду во все глаза жаждешь увидеть ослепительно-белый, чистый снег…

Говорят, легкой смерти не бывает, но смерть моего брата оказалась сущим мучением…
Да и сам он, бедняга, был человеком бедовым, будто таким и родился упертым:по словам бедной моей матери, как только он появился на свет, сразу же вступил в сражение со всем миром, никак не удавалось его унять, брату ничего не приходилось по душе, всё должно было быть только так, только тогда и именно столько, как он этого хотел, в противном случае он житья никому не давал; в младенчестве всё это еще как-то можно было терпеть, мол, ребенок, пока ничего не понимает, но даже когда он подрос и мог вполне соображать, норова у него не поубавилось, наоборот, он стал еще нестерпимее –когда я только-только начал что-то осознавать, брат уже воевал со всем миром, никого и слушать не хотел, не давал ни себе, ни другим покоя до тех пор, пока не урывал своё. В ту пору у нас не было надежды на отцовскую строгость, после того, как он неожиданно покинул сей мир, брат пуще прежнего озлобился на весь белый свет и принялся мстить в открытую.
Но жизнь жалела моего брата. Мама рассказывала, что когда тому не было и двух лет, она в один из летних дней уложила его спать в гамаке, растянутом на ветках тутового дерева в нашем дворе, а в это время, оказывается, из кустов выползла змея, заползла на дерево, свернулась на груди брата и так и заснула; мама рассказывала: ≪Когда я пришла его проведать и увидела змею, от ужаса застыла, как вкопанная, не могла шевельнуться, потеряла дар речи, не знаю, сколько я так простояла, но отчетливо почувствовала, что поседела и постарела на целую жизнь: правда, уже в том возрасте он успел полностью меня вымотать, но материнское сердце –дело другое, этого словами не объяснишь. Я пришла в себя только тогда, когда наш пес сорвался с цепи, рванулся молнией, схватил зубами змею и швырнул ее наземь, а спасшаяся от собачьей пасти змея заползла в кусты, спасая свою шкуру. Кому только я не рассказывала об этом случае – никому не верилось, да и ты, наверно, не веришь, но ни змея не причинила вреда твоему брату, ни пес змее, видать, так Богу было угодно≫. Я нисколько не сомневался в маминых словах, так как она очень любила нашу собаку и ухаживала за ней, как за родными детьми, и я никак не мог переварить безразличного, даже заносчивого отношения брата – давно уже не малыша – к своему спасителю. Когда у мамы лопалась чаша терпения от проделок брата, она проклинала его следующими словами: ≪Пусть змея тебя ужалит! Даже гад ядовитый тебя не тронул, и пес не стал его убивать, а ты только и делаешь, что жалишь всех и каждого!≫.
Все эти слова нисколько не действовали на брата, наоборот, в такие моменты он не робел перед взрослыми, не боялся ни Бога, ни дьявола, считал себя чуть ли не властелином вселенной; в такие моменты мне казалось, что ни черт, ни сам дьявол не посмеют приблизиться к брату, он им такое устроит, что эти создания, сбивающие с пути благочестивых людей, сами собьются со своего пути.
Брат никакого интереса не проявил и к учебе: у него имелась лишь одна книжка и одна тетрадь, которые он с вызывающим видом засовывал за ремень и так и ходил в школу, вдобавок для него школа значила совсем другое: там находилось много людей, с которыми можно было устроить грызню, он никак не мог бы упустить шанса довести их до белого каления, напугать, побить, как говорится, ≪включить в сферу своего влияния≫; не было недели, чтоб он не возвращался домой в порванной форме, с ушибами и ссадинами, синяком под глазом, но такие вещи не удручали его, а наоборот, делали более упертым, более драчливым, более воинственным. Уже все учителя, все взрослые махнули на него рукой, знали, что ничего не смогут добиться взбучкой, наказаниями, потому старались уговорить, как-нибудь с ним поладить, а не добившись и этого, ограничивались угрозами и проклятиями.
Тогда мне казалось, что брат из-за своего упрямства погибнет в драке…
Но он оставил школу в восьмом классе, увлекся всякими железяками, стал водиться с шоферами, благодаря им научился курить, пить, ходить к женщинам, в конце концов раздобыл откуда-то документы и влился в их ряды. Но надо быть справедливым – научился он не только этому, стал хорошо разбираться в тракторах, в машинах; честно говоря, золотые у него были руки, под его руками оживала вся мертвая техника, и по этой причине уже с подросткового возраста у него денег куры не клевали, но я ни разу не видел, чтобы он дал хоть немного денег матери, которая в одиночку несла груз всей нашей семьи, весь свой заработок он обязательно спускал если и не в день получки, то на следующий уж точно. О пирушках, которые он закатывал, уже ходили легенды, но вместе с тем он не стеснялся время от времени утруждать маму: то брал у нее мяса, то брал ее домашних птиц –индюка, гуся или курицу, собирал вокруг себя друзей и товарищей, и все вместе предавались долгим возлияниям; в такие моменты я точно знал, что спустя всего полчаса брат начнет распевать песни, читать стихи. Я всегда изумлялся, как такой человек, не проявлявший никакого интереса к урокам, книгам, чтению и письму, смог запомнить все эти стихи. А то, что он после каждого тоста причмокивал губами и восклицал ≪Мушш! Мушш!≫ – отдельная история: я до сих пор ни разу ни от кого не слышал столь своеобразной вариации выражения ≪Нуш олсун≫7, это была фирменная особенность только моего брата. Но самым ужасным было то, что он садился пьяным за руль; если в такой ситуации кто-нибудь пытался его образумить, встать поперек дороги, уговорить, он упирался как бык, и с еще большей горячностью исполнял задуманное.
Тогда я весь трясся от страха, что мы потеряем брата в аварии…
Но он ни разу не совершил аварии, для меня всегда оставалось непостижимым чудом то, как он в дупель пьяным проезжал по деревенским дорогам, целым-невредимым загонял машину и себя в ней во двор. Конечно, очнувшись от пьяного угара, он и сам не мог всего этого вспомнить, он выкуривал натощак сигарету, без всякой закуски опрокидывал стакан портвейна и отправлялся по своим делам. Мы уже давно ко всему этому привыкли, потому никто и не пытался давать ему советы и наставления.
Армейский период в жизни брата должен был стать для нас временем отдыха, временем благополучия: мы постоянно тревожились – не натворит ли он и там чего непутевого, но всё же надеялись надышаться за два года вволю, мы собирались жить с надеждой, что он ≪исправится≫; однако наши опасения оправдались всего через три месяца: какой-то его друг, которого сам Бог знает, как он себе нашел в далеком краю, прислал телеграмму, где сообщалось, что брат попал в переделку, срочно нужны деньги, чтобы замять дело. Наши сердца обливались кровью, но делать было нечего, пришлось кое-что распродать, взять еще в долг, мы выслали деньги и инцидент замяли; но дело этим не кончилось, мы разорились в пух и прах оттого, что на каждые праздники отправляли посылки его командирам и деньги ему самому. А брат принимал все эти подношения с благоволением, присущим королям, и даже письма нам не писал – будто вовсе не он являлся виновником наших бед, изредка присылал открытки и тем самым ставил в известность, что пока жив-здоров.
Тогда я боялся, что брат попадет в тюрьму или дисбат и сгинет бесследно…
Но он вернулся из армии целым и невредимым. Неотесанности в нем чуть поубавилось, но претензии и заносчивость зашкаливали пуще прежнего; пару месяцев он ходил в обновках, что мы ему купили, тратил, что мы давали, отоспался, наелсянагулялся, и в один из не очень прекрасных дней мы услышали, что он умыкнул девушку. Конечно, это был безжалостный удар – зажать нас в угол в такой неудобной ситуации, но сказать ≪наша хата с краю≫ мы ведь тоже не могли, не позориться же перед всем честным народом.
Мы крепче стиснули зубы и справились с очередной напастью, по мере сил и возможностей ≪обелили≫ и обустроили брата, выделили молодым одну из комнат в доме. Мы надеялись, что он, наконец, всё поймет, начнет зарабатывать и твердо встанет на ноги, да и нам поможет подняться; но выходило так, что он решил не обращать внимания на такие ≪мелочи≫ жизни, решил жить, веселясь и пируя. Нет, он работал и зарабатывал, но ни его семье, ни нам от этого никакой пользы не было; вдобавок, наша невестка походила на своего мужа, нисколько не задумывалась о завтрашнем дне, муж проматывал деньги в сторонке, а уцелевшие крохи – жена дома, оба удержу никакого не знали.
Мы от этого всего устали и отошли в сторонку, больше не вмешивались в их семейные дела, но когда у них один за другим родились дети, хлопот стало невпроворот –скандалы участились. Даже в этой ситуации брат не задумался о том, чтобы купить клочок земли, построить худо-бедно дом и зажить по-человечески, мы еле-еле его уговорили построить двухкомнатный домишко в нашем дворе. Всё это ни на йоту его не изменило, наоборот, став окончательно самостоятельным, он принялся всё чаще закатывать пирушки и даже не задумался о том, что надо хоть чем-то помочь матери, братьям и сестрам.
Проходили годы, дети подрастали, забот становилось больше, но семейный уклад брата никак не менялся. Как бы мы ни старались закрывать глаза – не выходило, мать отдавала его детям припрятанное на черный день, я делился сбережениями, а из домишки брата частенько раздавались звуки песен. Порой я задумывался, как он физически способен тянуть весь этот груз – и диву давался; порой по ночам я искал на путях-дорогах этого беспутного человека, находил пьяным и волок домой чуть ли не на своей спине.
В те годы у меня было чувство, что сердце брата не выдержит всего этого груза…
Но сердце брата оказалось здоровым, беда ударила его в мозг, эта весть не удивила меня, мне просто стало жаль человека, который из-за какого-то непонятного упрямства бросил себя в лапы смерти. Когда с криком ≪Дядя, скорей!≫ прибежал его младший сын, я даже представить не мог, что ситуация настолько критична: перед моими глазами находилось вызывающее острую жалость существо с парализованной левой частью тела, искривленным ртом, не способное произнести ни единого слова, существо, у которого вместо губ безмолвно говорили глаза, короче говоря, тот, кто пал в битве с миром. Врачу тут делать было уже нечего, никакие лекарства и операции не исправили бы сложившуюся ситуацию, свою жизнь, пущенную на ветер, как и заработанные деньги, брат завел в неизвестный тупик, после этого даже сам Бог был бессилен вернуть его к прежней жизни.
С тех пор я настолько привык к словам ≪Дядя, скорей!≫, что дал себе полушутливое-полусерьёзное прозвище ≪Дядя-скорей≫. Меня звали и я шел, смотреть в лицо брату не мог, при необходимости вызывал врача, помогал, как мог, и в те минуты мое сердце обливалось кровью, от беспомощности я готов был сойти с ума. Никто, кроме Бога, не ведал, сколько продлится это ужасное положение. ≪Полгода или несколько лет, – неопределенно говорил врач, – сложно уточнить. Сердце у него здоровое, может, долго потянет≫. Бедная моя мама умерла от горя; зачахла оттого, что всё видела, но не могла закрыть глаза, за пару лет она растаяла, как свеча. Меня доводило до белого каления то, что брат не узнал о ее смерти, как минимум, оказался не в силах подставить плечо под ее гроб и тем самым смыть часть своих прегрешений. Тогда я подумал, что если сам окажусь в подобной ситуации, соглашусь на свою смерть, не стану есть или прирежу себя не вполне отсохшей правой рукой, чтобы не мучиться. Однако врач, услышав эти мои слова, не поверил: ≪Жажда к жизни столь сильна, – сказал он, – что даже на смертном одре человек цепляется за нее, как утопающий за соломинку≫. Не знаю, может, всё так и есть.
Когда я в последний раз услышал крик ≪Дядя, скорей!≫, всё было кончено, после этого надо было думать о том, как справиться с погребением и поминками. Тяжесть лет и ярость на не пожалевшего самого себя человека оказались столь сильны, что я разрыдался и будто вместе с рыданьем излил всю накопившуюся боль и горечь, а немного придя в себя, стал думать о хлопотах, ожидающих меня впереди.
Я не смог подставить плечо под гроб брата, как ни заставлял себя – не смог. Конечно, в этом моем поступке никакой злобы и мести не имелось, просто ныли мои плечи, натертые оттого, что я долгие годы носил на них весь его груз. Дорога, ведущая на кладбище, тоже оказалась длиной в целую жизнь, всё тянулась и тянулась. Вдобавок, сам Бог того хотел или нет, но когда молла принялся читать заупокойную молитву, у него запершило в горле, голос осекся и захрипел, молла весь посинел, спустя какое-то время он пришел в себя и продолжил молитву, но и тут его голос заглушил рёв вертолета, пролетающего над кладбищем; в ту минуту я глядел на растерянное лицо моллы, на его словно беззвучно шевелящиеся губы и думал: слышит или нет душа брата заупокойную по себе. Когда рёв остался позади, тело уже опускали в свежевырытую могилу.
А потом пошел ливень, будто пытаясь поскорее смыть с лица земли грехи моего брата.
Я стоял под дождем и смотрел на маленький земляной холмик –всё, что от него осталось…

…Проснуться внезапно сильно за полночь, точнее, прямо под утро, будто от толчка какого-то невидимого человека, открыть глаза и долго-долго смотреть на серую стену, тебе покажется знакомым пятно на локте, образованное от постоянной опоры во время сна, но это знакомство покажется туманным спросонья; спустя немалое время перевернуться на спину и уставиться на выкрашенный в более светлый цвет потолок, самым серьезным образом пытаться понять, где же ты находишься, и снова затрудниться прийти к какому-то результату, наконец, перевести взгляд с потолка на знакомый серый, прямоугольный провал окна и понять, что ты находишься не в чужом месте, а в родном доме, где проживаешь уже долгие годы, понять и обрести некоторую уверенность, и следом попытаться понять, откуда берется этот толчок, который в последнее время будит тебя так некстати, но на ум тебе снова приходят не мелочные заботы, переживания, связанные со здоровьем причины, а совсем неожиданная мысль, которую ты иронично называешь ≪философско-умудренной≫: вот так и проходит жизнь –в обыденности, монотонности, серости, а ты, то ли будучи не в силах изменить цвет и направление потока, то ли понимая, что отныне всё поздно, как убогое создание Бога осоловело хлопаешь глазами, напоминая пассажира попавшего в бурю корабля, переставшего на что-либо надеяться, который только и ждет, когда его судно налетит на прибрежные скалы и разобьется вдребезги; но на сей раз, ожидая бедствия, попытаешься уточнить, из чего же состояла обыденность, монотонность, серость прошедшей жизни, подумать о том, что, слава Богу, хоть ты и не богатей, но и на дне жизни не находишься, тьфу-тьфу, живешь лучше многих, в семье и среди родных все живы-здоровы, да, у тебя нет роскошной квартиры, дачи, автомобиля, круглого счета в банке, но никаких особых материальных затруднений, кроме пары мелких долгов, тоже нет, раз в месяц можешь устраивать застолье с друзьями, раз в год ездить с семьей на отдых в ближнее зарубежье, и всё это устраиваешь за счет своей средней зарплаты и посланного Богом приработка, а если еще и приведешь в порядок мелкие проблемы со здоровьем, то возникнет картина чуть ли не счастливой личной жизни, но тем не менее ты совершенно не считаешь себя счастливым, вдобавок, думаешь, что вся прожитая жизнь пошла насмарку…
Когда поток мыслей доходит до этой точки, замечаешь, что серый провал в окне немного смягчился, прояснился и стал податливее, и думаешь, да, наступает еще одно осеннее утро, начинается очередной монотонный, серый день, встаешь, как обычно, и раз пять-шесть ворочаешь руками, будто делаешь зарядку, ведешь здоровый образ жизни, потом на цыпочках, стараясь не будить жену и детей, проходишь в туалет, после побреешься, умоешься, и так же на цыпочках шмыгнешь на кухню, выпьешь стакан сладкого чая с парой-тройкой кусков хлеба с сыром, на цыпочках же вернешься в свою комнату и станешь готовиться к работе, соберешь портфель и выйдешь из дому, как обычно, в серых утренних сумерках минуешь улицы и переулки, позволяя сырости добраться до костей, доберешься до автобусной остановки и, глядя на лица стоящих там людей, примешься выискивать хоть капельку света, но так и не найдешь, будто тот свет ушел восвояси, вот ты и опустишь руки, дожидаясь автобуса, а когда он подъедет, втиснешься кое-как и поедешь на работу; если повезет (это случается раз в неделю, раза три-четыре в месяц), сядешь рядом с Той Женщиной или напротив и жадно примешься впитывать исходящий от нее свет, которого тебе хватит на несколько дней; а эта молодая, красивая, сдержанная женщина словно чувствует, что является раздатчицей света, и что ты именно этого от нее и ждешь, при виде тебя на ее губах и в зеленых глазах появляется улыбка, которую способен заметить лишь ты, и ты принимаешь это за приветствие, за знак некой теплоты между вами; вот так ты и едешь в утренней серости и сырости, держась за тот свет, конечно же, мечтаешь, чтоб дорога тянулась бесконечно, никогда не заканчивалась, но радость твоя недолговечна, женщина сходит раньше тебя, сходит с той же улыбкой на губах и в глазах, а ты находишь утешение лишь в том, что, по меньшей мере, завершишь этот день, будучи преисполнен светом; несколько раз тебе хотелось заплатить за проезд Той Женщины, а если та станет возражать, сказать, что я оплачиваю не проезд, а подачу света, я должен оплатить, чтобы Вы мне не отключили свет, но ты никак не решаешься осуществить этот план, а когда автобус добирается до ее остановки, Та Женщина смотрит на тебя прощально, сдержанно сходит и смешивается с толпой, и в ту минуту будто иссякает весь свет утра и города; до места работы ты шагаешь в серости, но храня и лелея в душе свет Той Женщины; успеваешь еще задуматься о том, что, по сути, серость будней никак не связана с естественным светом, тем более, с электрическим: ведь годы состоят не только из зим и осеней, есть еще вёсны и лето, жаркие дни, когда не продохнуть и не раскрыть во всю ширь глаза, но тебе чудится, что и в этом свете, и в этой жаре присутствует какое-то серое, туманящее душу, застоявшееся, мертвящее дыхание, постепенно завладевающее твоим внутренним миром, дела, которые ты делаешь на протяжении дня, люди, с которыми встречаешься, беседы, которые ведешь, компании, в которые иногда включаешься –всё это окрашено оттенками той самой серости…
В эту минуту нужно отвести взгляд от серого провала прямоугольного окна и снова уставиться в потолок, подумать, что, безусловно, срок, именуемый жизнью – не что иное, как возможность существования, дарованная Богом, да и то ты не во власти прожить так, как хотелось бы: есть неизбежность, именуемая предначертанием, судьбой, долей, и ты не волен вырваться из их круга, все люди, столкнувшиеся с жизненными неурядицами, пали жертвой своего желания внести неуместные поправки в собственное предначертание; но в этом деле есть странная оборотная сторона: внести поправки в предначертанное и остаться лицом к лицу с неурядицами, или склонить голову перед предначертанным, судьбой, долей и жить так, как абсолютное большинство считает ≪комфортным≫; быть может, кому-то предначертано остаться лицом к лицу с неурядицами, в таком случае желание этого человека жить ≪комфортно≫ означает идти против судьбы – может, тебе предначертано жить именно так ≪комфортно≫, то есть жить по принципу ≪утром на работу, вечером домой≫, лезть из кожи вон, чтобы заслужить титулы ≪прекрасного специалиста≫ на работе, ≪достойного главы семьи≫ дома, и ≪хорошего человека≫ среди друзей и знакомых, а когда придется – пожертвовать всеми личными желаниями, а в один из прекрасных дней отойти в мир иной естественной смертью и заслужить пожелания отправиться в рай; ведь человек, которому предписана такая вот судьба, не способен выдержать больших успехов или неудач, жестких потрясений, к примеру, вдруг взять накопленные на ≪черный день≫ сбережения и полететь в далекую, сказочную страну, либо влюбиться в какую-нибудь непутевую женщину и бросить жену с детьми, или неожиданно получить высокую должность, стать средоточием власти в крупном управлении, ибо твоя болезненная серьезность, совестливость и ответственность настораживают других, отпугивают, поэтому никто не может притерпеться к людям, с которыми непросто найти общий язык, и по этой причине твоя жизнь пройдет и завершится на той же накатанной колее…
По оттенку серого цвета на потолке ты понимаешь, что пора вставать, собираться на работу: когда отсутствуют неожиданные толчки, ты просыпаешься именно в это время, за прошедшие годы ты так привык ложиться и вставать в одно и то же время, что по вечерам, когда время бодрствования подходит к концу, твои глаза закрываются сами собой, обмякает тело, а по утрам ты просыпаешься за несколько минут до будильника телефона и сладко ворочаешься в удобной постели, пока не затренькает будильник; вот и сейчас примерно минут через десять послышится звон, ты прервешь надоедливое треньканье и потратишь несколько минут на то, чтобы освободиться от сладкого плена теплой постели, затем свесишь ноги вниз и просидишь вот так от силы полминуты без всяких мыслей в голове, дальше встанешь и включишь свет, приведешь в порядок постель, несколько раз покрутишь руками-плечами, поприседаешь, будто занимаешься гимнастикой, стараясь не будить домочадцев, проберешься на цыпочках в туалет, умоешься –остальное ясно, как день; теперь же этот распорядок портил лишь неожиданный толчок, разбудивший тебя гораздо раньше положенного времени; ты припомнил и то, что, по сути, в последнее время несколько раз ощущал этот самый толчок, пару раз не обратил серьезного внимания, лишь в третий раз испытал непонятное беспокойство, в третий раз тебе на ум пришла неслучайность этого толчка, но ты опять не стал заходить слишком далеко и стал искать причину в событиях прошлого дня и событиях дня предстоящего; по твоим расчетам, только что случился четвертый толчок, конечно, это уже далеко не случайность, все эти ранние пробуждения обязательно должны иметь какую-то причину, а почему ты до сих пор не задумывался всерьез об этой причине, уму непостижимо; ну, даже если б задумался, ты совсем не уверен, что решил бы эту проблему, может, именно поэтому в твоем сердце поселилась смутная тревога, связанная с тем, чтобы не раздувать этот неожиданный толчок, не усложнять всё, как говорится, не делать из мухи слона; конечно, этот толчок не мог быть вызван мелкими ежедневными заботами, ведь дома, в семье всё в порядке, ничто не вызывает серьезного беспокойства, максимум, у тебя пара мелких проблем: настал срок оплаты небольшого кредита, возьмешь немного из зарплаты, немного из сбережений на ≪черный день≫и оплатишь свой долг, в этой жизни у тебя нет каких-то больших желаний и амбиций, чтобы жизнь на них положить; но, несомненно, всё это случается неспроста, наверное, есть всё-таки причина, к тому же основательная, и эта причина может перевернуть весь твой жизненный уклад…
Когда распутается клубок твоих мыслей и дойдет до этого пункта, вдруг в серой пустоте комнаты раздастся угрожающий звон будильника и заставит тебя вздрогнуть, раздует беспокойство, которое ты испытываешь от неожиданного толчка, доведет до нестерпимого состояния, став чуть ли не в вестником непостижимой беды, а ты свесишь ноги с кровати, запыхаясь, протянешь руку и постараешься вырубить этот ужасный звон, и в ту секунду изумишься ватной невесомости своего тела, немощности пальцев, дрожи рук, а потом, продолжая пребывать в этом состоянии, успеешь подумать, что, по сути, ничего из ряда вон выходящего не случилось, надо встать, собраться на работу, прожить еще один день, отпущенный Богом; вот так, встав и приводя в порядок постель, выполняя десяток движений, будто занимаясь гимнастикой, снова пробираясь на цыпочках в туалет, дабы не разбудить жену и детей, бреясь и умываясь, завтракая стаканом сладкого чая с тремя кусками хлеба с сыром, так же на цыпочках возвращаясь в комнату и одеваясь, беря портфель и осторожно закрывая за собою дверь, минуя улицы и переулки по пути к остановке, ты попытаешься прогнать эту неожиданную тревогу из сердца, но, садясь в автобус, внезапно осознаешь, что этот толчок связан с Той Женщиной, точнее, улыбкой на ее губах, светом в ее глазах, осознаешь, что жизнь подходит к концу, но у тебя никогда небыло Любви с такой вот женщиной; подумаешь, что, правда, в твоей жизни было что-то похожее на любовь, та, которую любил ты, не любила тебя, тех, которые любили тебя, не любил ты сам, а в конце концов ты смирился и женился на порядочной девушке, любви и высоких чувств между вами не было, но вы привыкли друг к другу, стали отцом и матерью, у вас дом и семья, относительно комфортная жизнь, в глазах многих вы даже живете хорошо, вы проживете спокойную жизнь без лишних потрясений, дадите детям образование, жените и выдадите замуж, будете нянчить внуков, но вместе с тем не было у тебя Любви, которая потрясла бы тебя, отняла бы всю волю, добавила бы красок в твою жизнь, о такой Любви ты читал только в книгах, видел в фильмах, слышал от других; и ты подумаешь, что, может, и Та Женщина, чувствуя твои взгляды на своем лице, думает о том же, может, и она прожила всю свою жизнь в поисках сказочной Любви; подумаешь, что, может, и Та Женщина устала от серых будней, но, как и ты, уже не в силах что-либо изменить в своей жизни: она тоже ходит на работу, ест, гуляет, встречается с друзьями и подругами, вполне возможно, что имеет тайного любовника, но делает всё это неохотно, как жизненную необходимость –это можно уловить по тоске, а может, усталости, изнеможению в глубине ее глаз; от этих проскочивших в твоем сознании мыслей, от немыслимой близости, которую ты ощущаешь между собой и Той Женщиной, твои нервы могут так напрячься, что ты резко вскочишь с места, твой взгляд на мгновение зацепит ее полные изумления глаза, и ты совсем опешишь от безмолвного чувства родства в тех глазах, но не найдешь в себе сил, чтобы вымолвить хоть слово, и вдруг очнешься и поймешь, что уже сошел с автобуса, до работы надо пройти пешком несколько остановок; довольно долго оглушенно простоишь на остановке, а потом, чуть придя в себя, задумаешься, шагая в серости, что сегодня надо оплатить кредит, надо после работы зайти в банк по пути, а еще купить детям фруктов…
…Когда вечером ты ложился в постель, всё это промелькнуло в твоем сознании, находящемся между бодрствованием и сном, этот неожиданный толчок действительно случился в четвертый раз, а теперь, проснувшись, ты сперва взглянул на серую стену, к которой был повернут боком, затем бросил взгляд на пятно на локте, затем повернулся на спину и уставился в потолок, следом повернулся к окну и вернулся в реальность, наконец, свесил ноги с кровати и приготовился встать, ты задумался о том, пойдет или нет дальше всё по той же проторенной дороге; конечно, неожиданный толчок на сей раз оказался сильнее прежних, он вполне мог хотя бы раз в жизни сбить тебя с твоего прямого пути и к тому же не иметь никакого отношения к Той Женщине, но тем не менее совершенно изменить твою жизнь…
Затем ты уперся ступнями в пол и решительно выпрямился…