ГЕННАДИЙ КРАСНИКОВ
В своей печали древним песням равный
Исполняется 100 лет со дня рождения Сергея Наровчатова
Даже если цитировать отдельные строки из лучших стихотворений Сергея Наровчатова, то и тогда они займут немало места. Среди самых известных стихов о Великой Отечественной войне, написанных поэтами фронтового поколения, стихи Наровчатова, безусловно, относятся к числу наиболее совершенных, хрестоматийных в том смысле, в каком это применительно к вершинным образцам русской поэзии на военную тему, – к стихам В. Жуковского "Певец во стане русских воинов", Г. Державина "Снигирь", Ф. Глинки "Москва", А. Пушкина "Песнь о вещем Олеге", М. Лермонтова "Бородино" и "Валерик"...
С. Наровчатов в своей поэтике нашёл счастливое сочетание древнерусского рыдающего эпического слога "Слова о полку Игореве", твёрдости и патриотизма од Державина с достижениями современного стиха, в котором были живы традиции гумилёвской военной классики, в котором ещё не остыло мощное степное дыхание блоковского цикла "На поле Куликовом":
С. Наровчатов в своей поэтике нашёл счастливое сочетание древнерусского рыдающего эпического слога "Слова о полку Игореве", твёрдости и патриотизма од Державина с достижениями современного стиха, в котором были живы традиции гумилёвской военной классики, в котором ещё не остыло мощное степное дыхание блоковского цикла "На поле Куликовом":
Я проходил, скрипя зубами, мимо
Сожжённых сёл, казнённых городов,
По горестной, по русской, по родимой,
Завещанной от дедов и отцов.
Запоминал над деревнями пламя,
И ветер, разносивший жаркий прах,
И девушек, библейскими гвоздями
Распятых на райкомовских дверях.
И вороньё кружилось без боязни,
И коршун рвал добычу на глазах,
И метил все бесчинства и все казни
Паучий извивающийся знак.
В своей печали древним песням равный,
Я сёла, словно летопись, листал
И в каждой бабе видел Ярославну,
Во всех ручьях Непрядву узнавал.
Сожжённых сёл, казнённых городов,
По горестной, по русской, по родимой,
Завещанной от дедов и отцов.
Запоминал над деревнями пламя,
И ветер, разносивший жаркий прах,
И девушек, библейскими гвоздями
Распятых на райкомовских дверях.
И вороньё кружилось без боязни,
И коршун рвал добычу на глазах,
И метил все бесчинства и все казни
Паучий извивающийся знак.
В своей печали древним песням равный,
Я сёла, словно летопись, листал
И в каждой бабе видел Ярославну,
Во всех ручьях Непрядву узнавал.
У Наровчатова необыкновенная биография. Он окончил Московский институт философии, литературы и искусства (ИФЛИ), не без основания считавшийся по уровню образования преемником пушкинского Лицея. В 1939 году, во время Финской войны, которую Александр Твардовский назвал "незнаменитой", Наровчатов ушёл добровольцем на фронт. Был ранен, обморозил ноги, попал в госпиталь. "Там мы встретили окончание войны, – напишет он в своих воспоминаниях, – и возвратились в Москву, потрясённые увиденным и пережитым в эти короткие и одновременно долгие дни. Но молодость быстро взяла своё, и к началу новой, на этот раз великой, войны мы были опять готовы к испытаниям". В 1941-м Наровчатов вновь добровольно пошёл воевать. Как об этом рассказано у него в пронзительно-строгом и нежном стихотворении "Отъезд":
Проходим перроном, молодые до неприличия,
Утреннюю сводку оживлённо комментируя.
Оружие личное,
Знаки различия,
Ремни непривычные:
Командиры!
Поезд на Брянск. Голубой, как вчерашние
Тосты и речи, прощальные здравицы.
И дождь над вокзалом. И крыши влажные.
И асфальт на перроне.
Всё нам нравится!
Семафор на пути отправленья маячит.
(После поймём – в окруженье прямо!)
А мама задумалась...
– Что ты, мама?
– На вторую войну уходишь, мальчик!
Утреннюю сводку оживлённо комментируя.
Оружие личное,
Знаки различия,
Ремни непривычные:
Командиры!
Поезд на Брянск. Голубой, как вчерашние
Тосты и речи, прощальные здравицы.
И дождь над вокзалом. И крыши влажные.
И асфальт на перроне.
Всё нам нравится!
Семафор на пути отправленья маячит.
(После поймём – в окруженье прямо!)
А мама задумалась...
– Что ты, мама?
– На вторую войну уходишь, мальчик!
Судьба С. Наровчатова неотделима от судьбы его ровесников. Чувства, переживания, описанные в стихах поэта, нетрудно обнаружить и в творчестве его фронтовых товарищей по перу: Александра Межирова, Семёна Гудзенко, Николая Старшинова, Юлии Друниной, Давида Самойлова, Михаила Львова, Евгения Винокурова, Марка Соболя, Александра Балина, Михаила Луконина, Бориса Слуцкого, Юрия Левитанского, Николая Панченко, Константина Ваншенкина и других. Об этой перекличке во многом схожих, повторяющихся мыслей и настроений необходимо вспомнить особо. Именно сегодня, когда на Западе и, увы, внутри страны идут нападки на нашу Победу, на историю Великой Отечественной войны, на нашу армию и воинов-победителей. Когда по границам некогда большой страны безнаказанно утверждают нацистскую идеологию, а ветеранов-нацистов одаривают цветами и сносят памятники советским воинам-освободителям. Когда информационными клеветниками России молодёжи внушается лукавая идеология антипатриотизма во имя права быть "гражданами мира", а по сути, гражданами оруэлловского "скотного двора"... Надо помнить, в чём были истоки гражданской и человеческой зрелости поколения, спасшего мир от фашизма.
Сергей Наровчатов оставил свидетельство о том времени: "Кончалось пионерское детство, начиналась комсомольская юность. Все мы в конце 30-х годов жили ощущением надвигающейся войны, смертельной схватки с фашизмом. Оно, это ощущение, вызывало не пассивное ожидание, но активную подготовку к борьбе. В этой внутренней подготовке поколения краеугольными были чувства патриотизма, интернационализма..." Поэт приходит к главному выводу, что в его поколении "очень рано начался процесс самосознания". Вот в чём урок для нас из исторического прошлого. "Самосознание" общества есть верный знак самосознания государства. Если хотим уберечь свой дом, свою страну, будущее своих детей, – мы обязаны вернуть в общество то чувство единой с Родиной судьбы, о котором Сергей Наровчатов написал в октябре 1941 года, в самые тяжёлые месяцы и дни грозовых испытаний:
Сергей Наровчатов оставил свидетельство о том времени: "Кончалось пионерское детство, начиналась комсомольская юность. Все мы в конце 30-х годов жили ощущением надвигающейся войны, смертельной схватки с фашизмом. Оно, это ощущение, вызывало не пассивное ожидание, но активную подготовку к борьбе. В этой внутренней подготовке поколения краеугольными были чувства патриотизма, интернационализма..." Поэт приходит к главному выводу, что в его поколении "очень рано начался процесс самосознания". Вот в чём урок для нас из исторического прошлого. "Самосознание" общества есть верный знак самосознания государства. Если хотим уберечь свой дом, свою страну, будущее своих детей, – мы обязаны вернуть в общество то чувство единой с Родиной судьбы, о котором Сергей Наровчатов написал в октябре 1941 года, в самые тяжёлые месяцы и дни грозовых испытаний:
От чёрного дня до светлого дня
Пусть крестит меня испытаньем огня.
Идя через вёрсты глухие,
Тобой буду горд,
Тобой буду твёрд,
Матерь моя Россия!
Пусть крестит меня испытаньем огня.
Идя через вёрсты глухие,
Тобой буду горд,
Тобой буду твёрд,
Матерь моя Россия!
"А ведь эти стихи, – скажет позднее Наровчатов о поэтах-ровесниках, – писались двадцатилетними мальчиками. Нет, какие же они были мальчики, настоящие мужчины – вот кем они были! И стихи писались мужские. Так прямо и спокойно смотреть в глаза своей участи..."
Среди фронтовой классики, несомненно, следует назвать стихотворение Наровчатова "Облака кричат". Что-то есть в нём от страшной мунковской картины "Крик", от написанной позже Александром Твардовским поэмы "Дом у дороги" с известной фотографией Александра Трифоновича возле обожжённого остова разрушенного дома, но при этом, кажется, никто не осмеливался (да ещё в самом начале войны) – с такой силой передать почти мистический ужас и отчаяние человека:
Среди фронтовой классики, несомненно, следует назвать стихотворение Наровчатова "Облака кричат". Что-то есть в нём от страшной мунковской картины "Крик", от написанной позже Александром Твардовским поэмы "Дом у дороги" с известной фотографией Александра Трифоновича возле обожжённого остова разрушенного дома, но при этом, кажется, никто не осмеливался (да ещё в самом начале войны) – с такой силой передать почти мистический ужас и отчаяние человека:
По земле позёмкой жаркий чад.
Стонет небо, стон проходит небом!
Облака, как лебеди, кричат
Над сожжённым хлебом.
Хлеб дотла, и всё село дотла.
Горе? Нет... Какое ж это горе...
Полплетня осталось от села,
Полплетня на взгорье.
Облака кричат. Кричат весь день!..
И один под теми облаками
Я трясу, трясу, трясу плетень
Чёрными руками.
Стонет небо, стон проходит небом!
Облака, как лебеди, кричат
Над сожжённым хлебом.
Хлеб дотла, и всё село дотла.
Горе? Нет... Какое ж это горе...
Полплетня осталось от села,
Полплетня на взгорье.
Облака кричат. Кричат весь день!..
И один под теми облаками
Я трясу, трясу, трясу плетень
Чёрными руками.
Наровчатов был блестяще образованным человеком и до конца жизни оставался, как о нём вспоминают, "выдающимся московским "книжником", иначе говоря – книгочеем. Глубокий знаток литературы и истории, он написал несколько исследовательских книг – "Лирика Лермонтова. Заметки поэта", "Необычное литературоведение", "Атлантида рядом с тобой", а также ряд по-настоящему классических рассказов на исторические темы, свидетельствующих о том, что у него был недюжинный дар прозаика.
У него было художественное и человеческое чутьё на истинный талант. Известно, как поддержал он в начале творческого пути Юрия Кузнецова, юную Ларису Васильеву. Достаточно сказать, что, весьма скупой на похвалы своих коллег, Юрий Кузнецов до конца сохранил благодарное отношение к Наровчатову как к поэту и учителю.
Долгие годы (до самой своей смерти в 1981 году) С. Наровчатов был главным редактором журнала "Новый мир". Общественная жизнь, работа в Союзе писателей, многочасовые сидения в разного рода президиумах на бесконечных заседаниях на какое-то время как бы заслонили романтический образ прежнего прекрасного поэта, словно бы сбывались его собственные слова о грехе благополучия и духовной самоуспокоенности:
У него было художественное и человеческое чутьё на истинный талант. Известно, как поддержал он в начале творческого пути Юрия Кузнецова, юную Ларису Васильеву. Достаточно сказать, что, весьма скупой на похвалы своих коллег, Юрий Кузнецов до конца сохранил благодарное отношение к Наровчатову как к поэту и учителю.
Долгие годы (до самой своей смерти в 1981 году) С. Наровчатов был главным редактором журнала "Новый мир". Общественная жизнь, работа в Союзе писателей, многочасовые сидения в разного рода президиумах на бесконечных заседаниях на какое-то время как бы заслонили романтический образ прежнего прекрасного поэта, словно бы сбывались его собственные слова о грехе благополучия и духовной самоуспокоенности:
Много злата получив в дорогу,
Я бесценный разменял металл,
Мало дал я Дьяволу и Богу,
Слишком много Кесарю отдал...
Я бесценный разменял металл,
Мало дал я Дьяволу и Богу,
Слишком много Кесарю отдал...
От вина и возраста посеклись русые волосы, выцвело небо в голубых глазах, но это небо навсегда осталось в его поэзии.
В последние годы жизни Наровчатов чувствовал себя недооценённым. Меня поразило, что, когда по просьбе журнала "Октябрь" я должен был написать рецензию на одну из его, скажем прямо, не лучших книг, он и его жена разыскали мой телефон и звонили, чтобы узнать, когда я, начинающий в ту пору и никому не известный литератор, напишу свою статью.
Он тяжело болел. Помнится, на юбилейном вечере Михаила Лермонтова, за несколько месяцев до кончины, он делал доклад и вынужден был прочитать его сидя. Обмороженные в военной юности ноги давали о себе знать. Не помогла и ампутация ноги. Подорвала его силы внезапная смерть жены, Галины Николаевны, которая была энергичным и жизнелюбивым его помощником и спутником на протяжении многих лет.
В жаркий и душный июльский день среди провожающих поэта в последний путь были его товарищи по литературе и фронтовой судьбе. Мне запомнились растерянные и печальные лица Михаила Львова, Евгения Винокурова, Бориса Слуцкого (тоже уже тяжелобольного)... Казались они как-то сразу постаревшими, словно вся тяжесть пережитого в один миг навалилась им на плечи. Сегодня уже никого из них нет на свете. С годами грустно сжималось сердце, глядя на этих стариков, собиравшихся вместе. Новое время обделило их счастьем на исходе жизни. И всё же, прислушавшись, бывало, к их разговорам, заглянув в их всё ещё молодые глаза, мы понимали, что было у них в судьбе что-то такое, что делает их жизнь прожитой не зря. Как написал об этом в одном из лучших своих стихотворений Сергей Наровчатов:
В последние годы жизни Наровчатов чувствовал себя недооценённым. Меня поразило, что, когда по просьбе журнала "Октябрь" я должен был написать рецензию на одну из его, скажем прямо, не лучших книг, он и его жена разыскали мой телефон и звонили, чтобы узнать, когда я, начинающий в ту пору и никому не известный литератор, напишу свою статью.
Он тяжело болел. Помнится, на юбилейном вечере Михаила Лермонтова, за несколько месяцев до кончины, он делал доклад и вынужден был прочитать его сидя. Обмороженные в военной юности ноги давали о себе знать. Не помогла и ампутация ноги. Подорвала его силы внезапная смерть жены, Галины Николаевны, которая была энергичным и жизнелюбивым его помощником и спутником на протяжении многих лет.
В жаркий и душный июльский день среди провожающих поэта в последний путь были его товарищи по литературе и фронтовой судьбе. Мне запомнились растерянные и печальные лица Михаила Львова, Евгения Винокурова, Бориса Слуцкого (тоже уже тяжелобольного)... Казались они как-то сразу постаревшими, словно вся тяжесть пережитого в один миг навалилась им на плечи. Сегодня уже никого из них нет на свете. С годами грустно сжималось сердце, глядя на этих стариков, собиравшихся вместе. Новое время обделило их счастьем на исходе жизни. И всё же, прислушавшись, бывало, к их разговорам, заглянув в их всё ещё молодые глаза, мы понимали, что было у них в судьбе что-то такое, что делает их жизнь прожитой не зря. Как написал об этом в одном из лучших своих стихотворений Сергей Наровчатов:
...Ведь как-никак мы в сорок пятом,
Победа – вот она! Видна!
Выходит срок служить солдатам,
А лишь окончится война,
Тогда – то, главное, случится!..
И мне, мальчишке, невдомёк,
Что ничего не приключится,
Чего б я лучше делать смог.
Что ни главнее, ни важнее
Я не увижу в сотню лет,
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.
Победа – вот она! Видна!
Выходит срок служить солдатам,
А лишь окончится война,
Тогда – то, главное, случится!..
И мне, мальчишке, невдомёк,
Что ничего не приключится,
Чего б я лучше делать смог.
Что ни главнее, ни важнее
Я не увижу в сотню лет,
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.