А вдруг Эдем
не просто дивный сад,
где бродят неприкаянные души,
уставшие от вечного покоя,
а место, где любому разрешат
любимым делом вдоволь заниматься
и жить, как пожелается душе?..
И самый захудалый стихотворец
там сможет, если вдруг придёт охота,
по-дружески к коллеге обратиться,
похлопав по плечу: «Ну что, брат Пушкин?
Что новенького нынче написал?»
И тот прочтёт, нимало не чинясь,
элегию, балладу или стансы
и примет словно должное: «Ну, Пушкин!
Ну, сукин сын! Пойдём-ка дербалызнем
по махонькой!..»
Ну, чем тебе не Рай?!

Вспоминаю о шалостях прежних,
о блужданьях в добре и во зле…
Кто я? Ангел? Злодей?.. Просто грешник,
как и все мы на грешной земле.

В ней, устав от трудов и борений,
навсегда обрету я свой дом,
как родной в череде поколений
под простым православным крестом.

Там сладко врут,
там мягко стелют,
там тщатся прикормить с руки.
Но для Нью-Йорков и Брюсселей
мы варвары и чужаки.

Там рады шлюхе и бастарду,
там педераст — желанный гость.
Но «золотому миллиарду»
Россия — словно в горле кость.

Ему страшнее всех напастей
её просторы и века.
Но разорвать её на части
кишка пока ещё тонка.

И он следит в надежде зыбкой
за русским миром, как шакал,
тая под дружеской улыбкой
клыков безжалостный оскал.

Мир простодушных чем-то нам угоден.
В их детскости — очарованья тьма.
О, как мы деликатно к ним снисходим
с вершин образованья и ума!

Синяк под глазом потирая новый,
что из-за их наивности набит,
мы всё ж таки на дурачка блажного
не держим зла и не таим обид.

Ведь умилится даже инквизитор,
потупив умный и жестокий взор,
когда святая простота
с молитвой
подкинет связку хвороста
в костёр.

Нет, не смерть страшна — умирание,
затянувшееся прощание,
когда ты, словно гость в передней,
у черты задержался последней.

Вместо жизни в полном наборе
получаешь недуги и хвори,
пытки совести, муки ада…
Тут и смерти душа будет рада!

И поэтому я по-честному
обращаюсь к Отцу Небесному:
— Боже правый, не надо мне рая,
умереть бы — не умирая…

Сплошным потоком льются речи,
душа пылает, ум кипит.
«Всё сущее увековечить»
вовсю старается пиит.

Не спит, не ест, почти не дышит,
Ну разве что порою пьёт.
Всё только пишет, пишет, пишет
и никогда не устаёт.

Его фанаты обожают,
какую бы он чушь ни нёс.
И всё сильнее прошибает
его лирический понос.

И от тоски невыносимой,
от всей измученной души
шепчу я: «Пощади, родимый!
Остынь! Умолкни! Не пиши…»

До конца я пока что не выжат,
и, быть может, фортуны рука
помутузит меня, помурыжит,
но потом и погладит слегка.

Нет, не славы ищу, не успеха.
Мне бы только к концу своих дней
уловить отдалённое эхо
от уроненных в бездну камней…

Ну а если, ненужный и лишний,
ум и силы зазря просажу,
всё равно по привычке давнишней
свой стакан я до дна осушу.

И когда сука-старость с досады
на правёж меня сдаст сатане,
всё равно я ни мёда, ни яда
не оставлю ни капли на дне.

Когда Иуда продавал Христа,
его наверняка корила совесть.
К предательству ещё не приспособясь,
она вдруг оказалась нечиста.

И как потом Иуда ни крутил,
а презирать себя невыносимо…
Худою славой бедную осину
он, как дурной болезнью, наградил.

Но не угас старинный род Иуд.
С искусством лицемерия освоясь,
они теперь себе так ловко лгут,
что дремлет притерпевшаяся совесть.

Теперь умеют так продать Христа,
чтоб совесть оставалася чиста.

Остатки кровавого пира
дождями омыты давно.
Осколки разбитого мира
не склеить уже всё равно.

Рассыпавшиеся осколки
уже никогда не собрать.
Банкиры, бандиты и волки
не любят следы оставлять.

Но даже и в час триумфальный
проступит клеймом всё равно
на белой манишке крахмальной
кровавое это пятно.

Все сомнения развеяв,
так скажу строкой стиха:
я, конечно, из плебеев
и не вижу в том греха.

Но не вижу и заслуги.
И лишь тем слегка горжусь,
что ни в баре, ни в прислуги
и не рвусь, и не гожусь.

То ли к черту, то ли к Богу
по ухабам бытия
я иду ни с кем не в ногу,
только сам себе судья.

Не святоша, не ловчила,
не со стаей, не с гурьбой —
мне б от зыбки до могилы
жизнь прожить в ладу с собой.

Ни от чего не зарекайся —
ни от сумы, ни от тюрьмы,
ни от молвы и зубоскальства,
ни от душевной кутерьмы.

Не уставай торить дорогу,
покоя не давай рукам.
И с причитаниями к Богу
не приставай по пустякам.

В дыму хулы, в сплетенье сплетен
будь не святошей, а бойцом!
Тогда и Бог тебя отметит
и благодатью, и венцом.

На обиженных Богом
обижаться грешно.
В их умишке убогом
беспросветно темно.

Ни во лбу, ни в загривке
нет ни мыслей, ни слов —
лишь клочки да обрывки
ощущений и снов.

Им не вырасти с веком,
хоть чуди — не чуди…
И в душе по сусекам
хоть шаром покати.