Вдвоём у моря, в Коктебеле,
в зелёном шорохе стрекоз…
Мы в сентябре — но мы в апреле:
не надо слёз, не надо слёз.

И моря шум, и моря грохот,
и моря сумеречный яд
пускай доносят смех и хохот
тобой развенчанных наяд.

И, нацепив свои наряды
и брови вычертив дугой,
пускай узнают те наяды,
что я другой, что я другой.

Пускай увидит это море,
всепобеждающе трубя,
что мне дано другое горе —
любить тебя, любить тебя.

Судите меня строго иль не строго,
но вижу я: тот самый музыкант
и жив, и вознесён до полубога,
и духовенством проклят за талант.

Вот он творит — растрачивает чувства
бог музыки и скрипки чародей.
Влечёт его высокое искусство,
влечёт — и никаких гвоздей!

Чтобы потом за звуки преисподней
тугим смычком и взглядом колдуна
просить у парикмахеров и сводней
простить себя сполна.

Чтобы потом, как будто из Вселенной,
с хорала гор, с адажио полей
врываться виртуозной кантиленой
в потоки площадей.

Чтобы потом, уже в пути, в карете,
почувствовать труда солёный пот.
Но снова, вопреки всему на свете,
взойти на сцену, как на эшафот.

Его пример — высокая наука
сжигать себя, ни грамма не тая.
И говорить открытым нервом звука
о тайнах смерти тайнам бытия.

Его судьба — законное юродство:
во имя этой страшной высоты
казнить себя. И сказочным уродством
преподавать уроки красоты.

Таким его боготворил Россини.
Но слава высока и глубока —
таким его в заснеженной России
Конёнков изваяет на века.

Таким и мне он нужен до зарезу.
О карбонарий, не роняй слезу.
Играй каприччио, пой «Марсельезу»,
прославленная «дель Джезу».

И пусть шипят церковники: «Крамола».
Судачат пусть: «Сам сатана в стране».
Звучи призывней, песня «Карманьола»,
на четырёх и на одной струне.

Звучи смелей — ведь не было в помине
ни сатаны, ни сатанинских сил.
Играй, играй, Никколо Паганини,
на струнах из воловьих жил.

Лети, освобождённая тональность,
над нимбом усыпальниц и гробниц.
О Генуи, дарите гениальность,
о Ниццы, становитесь ниц!

…А вы, церковники, шипите и судачьте
о том, как умер он, о том, как жил.
Да, умер он — о, плачьте, люди, плачьте!
Плачь, бледнолицый юноша Ахилл!

А было так: кровать больного. Кресло.
И скрипка. И рука на ней.
И у кровати около маэстро —
Ахилл, белее белых простыней.

Потом из кухни — смех и запах перца.
Потом — по струнам палец, как смычок.
И как щелчок оборванного сердца —
оборванной струны щелчок.

Потом (о ужас!) мёртвая улыбка,
застывшая у сомкнутого рта.
И Он. И искалеченная скрипка —
маэстро ахиллесова пята.

Пока ещё горит — не угасает день.
Пока ещё светло — и небеса беззвёздны.
И на души людей ещё не пала тень,
и лица их наглы, и очи их бесслёзны.

Но скоро из-за стен Московского Кремля
взойдёт луна призывом к очищенью,
поскольку не стоит — вращается Земля,
и мы причастны к этому вращенью.

Имеющий наглость судить меня строго
за то, что крамольные вирши пишу,
возрадуйся, ибо уже не дышу,
уже мне другая открылась дорога.

Вдоль этой дороги — могильная жуть.
Вдоль этой дороги не слышно приветов.
Лишь тени давно убиенных поэтов
стоят и перстом указуют мне путь.

И я прохожу. И последним встаю.
Шеренга длинна, но длиннее дорога…
Я рад, я доволен решением Бога:
я ростом не в них, но я с ними в строю.

…А ты, мой коритель, в статейке газетной
теперь пропечатай, довольный собой,
про тот папиросный, про тот сигаретный,
про водочный тот непутёвый разбой.

А ты, мой хулитель, смотри на червонцы,
раскладывай их вперемешку и в ряд.
Тебя потихоньку закупят японцы.
Китайцы тебя постепенно съедят.

Как у слепого, что получит зрячесть,
соблазн весь мир глазами получить,
так у меня соблазн вдруг ощутить
твоей поэзии холодную горячесть.

Увидеть цвет, попробовать на вкус,
почувствовать её целебный запах,
узнать две грани, два оттенка чувств,
как разобраться, где восток, где запад.

Твоя поэзия… В ней солнце сожжено.
Она — холодный жар сибирских речек.
Она — огонь старославянской речи,
в котором мне гореть не суждено.

Твоя поэзия — искусство стеклодува
и чёрная работа печника.
Ты женщина, ты добрая колдунья,
слетающая с белого листка.

Но видит Бог — то не одно и то же:
пример созвучья, только и всего.
Конечно, не колдунья ты — и всё же
твори своё простое колдовство.

Что вера — Бог на небеси,
добро и зло земле несущий?
иль дьявол (Господи еси),
всевидящий и вездесущий?

А может быть, какой-то бред
или какая-то химера —
Бытующая столько лет
людьми придуманная вера?

Никто не знает, что она,—
ни надзиратель, ни острожник.
Перед судьбою полотна
об этом знает лишь художник.

Нарисовал художник холст
рискованно и дерзновенно.
И этот холст — как будто мост,
людей связующий мгновенно.

И смотрят с этого холста
не Бог, не дьявол, не химера —
но чистота, но простота,
какою и должна быть вера.

Наступает Великий Туман —
и уходит моя бестелесность
в ту семью, где гуляет обман,
в ту страну, где царит неизвестность.

Не архаровец я, не пророк,
но душа моя часто пророчит.
И читаете вы между строк,
как кричит она, как кровоточит.

И разносит по свету молва,
что не жалуют блудного сына
толстозадая тётка — Москва —
да блаженная мать — Украина.

Это — жизнь. Далеко ль до беды,
если крылья подрезаны ваши,
если нету целебной воды,
но сияет наполненность чаши?

Это — страсть. Далеко ль до греха,
если гложет печать укоризны,
если бедствует правда стиха
да бытует неправда Отчизны?