Признание из Книги Призрака

Я одевался – рванью-рвань,
носил китайские жилетки,
но в сумерках и спозарань
пытался вырваться из клетки.
Но, к сожалению, увы,
не поддавались сердцу прутья
товарищества и любви
в краю великого распутья…
И, ощущая сердцем крах,
трясу доныне, словно сдуру,
в до крови содранных руках
невидимую арматуру…

14 ноября 2016


* * *

От бессмертья и от забвенья
ноет солнечное сплетенье...

Остаются одни ошмётки
от любви и от прочей водки.

Остаются одни лоскутья
от ненайденного распутья...

От ненайденного участья,
от непрожитого несчастья.

От отца, потрясая сына,
только глухонемая глина.

Режем, милые, по живому...
Остаётся тоска по дому.

Остаются лохмотья дыма
в горькой памяти от любимой.

Остаётся – светло и кратко –
всё, что кануло без остатка...

И – один посредине жизни
остаюсь в дорогой отчизне.


К столетию со дня выхода в свет книги Бориса Пастернака "Сестра моя жизнь" (1918–2018)

На семьдесят пятом году
нечаянной жизни, однако –
я музыку слышу во льду,
а это стихи Пастернака…

С тех пор миновало 100 лет
восторга, отчаянья, крика,
и снова на старом столе
звучит гениальная книга.

Как будто бумага поёт…
Трепещут прекрасные строки,
они пробивались сквозь лёд
не старой, а новой эпохи.

И сам я, по сути, не здесь,
а если серьёзно, то между:
внимаю из вечности весть,
которая дарит надежду.

"Сестра моя жизнь"… Хороша
и ныне и присно – навечно,
и снова ликует душа,
что краткая жизнь бесконечна.
Три холста из книги экфрасисов*
"Обнажённая в зелёных чулках"


Женщины Модильяни

Мне нравятся женщины Модильяни –
поодиночке
и, господи,
сразу вместе,
благословенны изысканные полотна,
где ничего лишнего – только женщины,
женщины Модильяни!

Прекрасны женщины Модильяни –
эти изысканные красотки
с вытянутыми лебедиными шеями
и раскосыми удивлёнными глазами
на удлинённых лицах…
Вы всю жизнь мне чудились
в лебединых шеях,
в очертаниях облаков,
в песнях без единого слова…

Он рисовал Ахматову – и в его рисунках
стройная поэтесса с лебединой шеей
почему-то потеряла свою стройность,
словно бы он заглянул в будущее
и там увидел дородную грузную даму,
которая с трудом
передвигалась по комнате…

Ему посвятил стихи русский эмигрант
Илья Эренбург – Илья Лохматый:
такую кликуху ему придумал Владимир Ленин,
они вместе пили пиво в парижских забегаловках,
а Эренбургу чудились римские пинии
и на их фоне растрёпанный Модильяни,
скорее всего, сильно нетрезвый…
Кто знает, бывал ли он когда-нибудь трезвым?
Наверное, никогда!

Он умер, гениальный художник,
а на другой день его возлюбленная –
Жанна Эбютерн, которая так часто являлась
на его полотнах,
выбросилась с шестого этажа – и насмерть,
а их ребёнок остался полным сиротою…

Вот и вся история про Амедео Модильяни:
бесприютный итальянец из Ливорно,
занесённый во Францию,
нищий алкаш и гениальный живописец –
есть в этом мире странные сочетания,
есть в этом мире чудные очертания –
лебединые шеи
и вытянутые лица –
божественные женщины Модильяни.


Натюрморт
(Старые голландцы)

На стол простой набросано немало –
великолепье красного омара,
лимона срезанная кожура,
что вьётся, словно золотая лента, –
впрямь в будущее из позавчера,
так создаётся вечная легенда,
так радует простая мишура.
Бутыль вина, разрезанная дыня
и пористый крестьянский грубый хлеб,
а сбоку, точно главная святыня,
цветастый – влёт подстреленный! –
вальдшнеп!
Казалось бы, что здесь прошёл Багрицкий,
богемы русской главный птицелов,
он держит на ладони скорлупу
расколотого грецкого ореха,
пронизанного извилинами снов,
как символ вдрызг расколотого века,
где не осталось истин и основ…
И только жив голландский натюрморт,
где бьётся язь, и быстр мохнатый заяц,
и дикий мёд, и блеск летучих стрел,
Багрицкий полюбил былых красавиц
и Тиля Уленшпигеля воспел.
А ты стоишь, застыв перед картиной,
где кони припускаются в аллюр,
и паутиной
ползёт на холст коварный кракелюр.


Афиши Тулуз-Лотрека

Тулуз-Лотрек, кокаинист,
горбун, художник, просто гений,
он разворачивает лист
своих афиш, своих творений.
Вокруг бессмертный Мулен-Руж –
о, эти дивы полусвета,
красотки из кордебалета,
весьма продажные к тому ж…
Они танцуют на афишах,
такие клёвые чувихи,
с губами цвета спелых вишен,
с глазами типа ежевики…
Они прекрасны, но душой
впрямь изворотливы и кривы,
его волнуют эти дивы,
он хром и крив, он сам такой!


* * *

Где книжный магазин одушевлял пейзаж –
теперь разит бензин, царит "Шиномонтаж"…
Подковывают здесь своих стальных коней,
здесь бесполезен ямб и не звучит хорей,
анапест не сквозит и дактиль ни к чему,
и фарами транзит пронизывает тьму…
Здесь Маркес ни к чему и Гоголя не на…
И что крутым парням все эти имена?
Здесь Осип Мандельштам погиб в который раз,
а фары по ночам пронзают наш рассказ…
Здесь магазина нет и книг на полках нет,
и не сияет свет неведомых планет.
Бывали времена, где, кроме колбасы,
прекрасные стихи звучали на Руси…
Явились наконец иные времена,
и вскорости читать разучится страна.
Былого не избыть, но только на хрена?
Да и зачем любить, когда вокруг война!..
Подковывают здесь своих стальных коней,
а прошлое в душе всё громче и острей.
Вокруг разит бензин, смеркается Москва,
и двадцать первый век вступил в свои права.
…Столетия летят в неведомый тупик,
а вьюги шелестят листами новых книг…


2017

Вот и соткался из снов и туманов
новый, две тыщи семнадцатый год –
новое время глобальных обманов,
новый предвестник глобальных невзгод.
Снова раздрай на всемирной арене…
С ужасом, словно открылся Аид,
позеленевший от времени Ленин
на пьедесталах России стоит…


Сюжет

Прелестная – от пальчиков до шарфа,
соломинка на адовом ветру,
мы добрались с тобой до брудершафта,
но прекратили странную игру.
Летят года почти на грани звука,
ну оторвись ты от былых страниц,
ах, боже мой, да ты уже старуха,
ах, боже мой, и я уже старик…


Клюев
(1884–1937)

Когда пурга гудит округою
и "порши" мчатся под порошею,
кто вспомнит Николая Клюева,
раба Советского и Божьего?
Пиита, облысевший, в ватнике
и в сапогах, протёртых начисто,
уже не здесь его соратники,
а в небесах навеки значатся…
Он вспомнится не в этом времени,
внесённый в роковые списки,
когда со свечкой в зимней темени
почитывал по-италийски…
Страдал от перегара винного –
и власти выбили из стремени
ни в чём поэта неповинного
и неминуемо расстрелянного.
Наставник и дружок Есенина,
певец великой "Погорельщины",
где замыслы его осенние?
где помыслы поэта грешные?..
Где сновидения провидца,
который веровал настырно,
что лик России вдруг промчится
над африканскими пустынями?
В затылок стрельнули из маузера,
навеки выдернув из Вытегры…
…глядь, кровью стены перемазали
и сапоги о ватник вытерли…

Июнь 2019


Паломник

И ты, как в прошлом некогда волхвы,
входил под своды Вифлеема,
здесь было мало скорби и любви,
здесь порохом пропахло время.
Здесь на иврите восклицают "йес!",
когда идут ночные танки,
здесь терроризм всходил под свод небес –
небесный, а на временной стоянке.
В песках пустыни отзывался Бах,
и до сих пор невыносимо
колючим поцелуем на губах
горит дыхание хамсина…

1994


* * *

В мире подлости и безверья
честен сумрачный небосвод,
реют в воздухе птичьи перья,
как лохмотья былых свобод…
И под этой осенней высью,
где летят журавли на юг,
Ты меня примирила с жизнью,
мой чудесный, мой нежный друг.


Откровение Призрака

Ты любил вишнёвое варенье,
сладкую земную вкусноту,
чаепитье отзывалось ленью
и горчило косточкой во рту.
Говорила мама: "Ах, сластёна!" –
и легко смеялась над тобой,
но смыкался тяжко и бессонно
над судьбой незримый Рок земной.
К чёрту всё – бесчестие и святость,
чем за жизнь тебя ни награди,
вот и расплатись за эту сладость
горечью последнего пути…

Июль 2019