Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

АЛЕКСАНДР СЕГЕНЬ


СЕГЕНЬ Александр Юрьевич родился в 1959 году в Москве. Доцент Литературного института им. А. М. Горького. Прозаик и кинодраматург. Автор книг “Похоронный марш", “Страшный пассажир", “Державный", “Русский ураган", “Поп", “Господа и товарищи", “Митрополит Филарет" и “Алексий II" (серия ЖЗЛ) и многих других. Живет во Внуково.


И НЕФТЬ, И ГАЗ, И ЧЁРНАЯ ИКРА



РАССКАЗ


Лучше водки хуже нет.
В.С.Черномырдин

Подобные истории почему-то случаются только с пьяными писателями.
Однажды в канун Нового года прозаик Александр Егерь задержался в Союзе писателей, где выставили угощенье. Бутербродов и огурцов с помидорами, как водится, оказалось мало, и они быстро кончились, водки — очень много, и она еще некоторое время прожила после похорон закуски.
А главное, шли интереснейшие литературные споры, какое еще имущество бывшего Союза писателей СССР захапали себе те или иные руководители разных новых творческих организаций. Но и эти высокодуховные беседы иссякли. Тут Егерь вспомнил, что его пригласило на предновогодний банкет руководство издательства “Романное время”. Он глянул на экран мобильника и увидел, что там всё уже полтора часа, как началось, и он поспешил. Другой прозаик Сергей Сахалинцев смело заявил, что составит ему компанию, дабы с Егерем ничего не случилось.
— Куда едет Сашка Егерь, там всегда интересно, — сказал он.
Так что у тебя с глазом-то? — по пути настойчиво добивался правды собрат по литературному цеху, поскольку в конце декабря, причем не солнечного, а вьюжного, человек в темных солнечных очках, как у спайдермена, выглядел весьма подозрительно.
— Ну что ты придолбался! — с неохотой открывая правду, проскрипел своим скрипучим голосом Сахалинцев. — Ну дома я не ночевал вчера и... сам понимаешь.
— Кулаком?
— Да нет, вот так вот наотмашь хряснула, а на пальце перстень. Который я сам же ей, дурак, и покупал на пятнадцатилетие свадьбы. Бровь рассекла. Кровища...
— Понятно. Высокие у вас отношения. Я имею в виду, что она тебе не в пах и не в коленку, а в бровь.
— Выше только лобешник, — мрачно усмехнулся Сахалинцев, и снова поглядел на свои часы, коими весьма гордился.
— А я вот терпеть не могу ничего на руке носить, — сказал Егерь. — Хорошо, что теперь мобильники есть, можно по ним время узнавать.
— А если зарядка кончится?
— Это ты прав, у меня, кстати, на последнем зубчике.
Настроение у обоих, даже несмотря на черные очки, становилось все
лучше и лучше.
— “Романное время” должно неплохо проставиться, — сообщил Егерь. — Их какой-то банк взял под свое крыло.
— Банкиры эти... Народные кровососы. Не зря таких в семнадцатом... — Вид у Сахалинцева сделался еще более зловещим. И без того он был из тех красавцев, которые в фильмах обычно без жалости крошат других персонажей, а те воспринимают это как должное.
— Кстати, семнадцатый не за горами, еще семь лет, и... — развил тему Егерь, внешность у которого тоже была не ангельская, крутой затылок, тяжелая челюсть, но рядом с Сахалинцевым он выглядел добрым дядей, а в кино мог бы вполне удовольствоваться ролью того, кто заказывает человеку в черных очках очередное убийство.
— Во-во, мы еще покажем этим буржуям недорезанным! — хмыкнул спайдермен.
— Однако, водочка-то действует! — бодро воскликнул Егерь и процитировал известное изречение русского Конфуция — Виктора Степановича Черномырдина, настолько весело его шатало и расплывало в этой мутной и нереальной предновогодней действительности. — Что-то не могу припомнить, какая там именно Брестская...
С этими Брестскими по приезде на место и началась дьявольская путаница. На Маяковку поехали подземным транспортом.
— Такси ни в коем, — сказал Сахалинцев. — Еще больше развезет. — Я лично всегда в метро трезвею. Приедем, как стеклышки.
— То есть остекленевшие, — припомнил Егерь классику барда с Таганки.
В тот вечер погода задалась нелетная. Ледяной и одновременно влажный
ветер шрапнелью колючего снега стрелял в лица двух друзей.
— Держись, Санек! — кричал Сахалинцев.
Егерь полез в карман за мобильником.
— Погоди, Серега!
— Что такое?
— Да я забыл, какая именно Брестская. То ли Вторая, то ли Третья.
— По-моему, вообще Четвертая.
— Нет, не Четвертая. Погоди.
Егерь набрал номер приятеля из “Романного времени”, приложил льдышку мобильника к окоченевшему уху.
— Алло! Андрюша, это мы. Мы уже подгребаем.
— Где вы, ёпэрэсэтэ! — прозвучал в льдышке горячий голос.
— Да мы уже мимо Владимир Владимировича прошли.
— Какого еще Владимир Владимировича? Путина? Вы что там, нажратые?
— Маяковского мы прошли! Андрюша, какая Брестская? Вторая или Третья?
— Ну вы и впрямь, как видно... — начал приятель, и на том его миссия завершилась.
— Блин! — крикнул Егерь ветру и снегу, а главное — льдышке. — Мобила, сволочь, села! Доставай свой мобильник!
— Нету, — мрачно ухмыльнувшись, сказал человек в черных очках.
— То есть?
— Я ее на днях потерял. Я, как напьюсь, всегда мобилку теряю. Или еще хуже — возьму и в сугроб зашвырну зачем-то.
— Зачем, зачем! Чтоб жена не звонила! Пошли так, горе мое!
И они отправились дальше разгребать руками ветер снегопада. Егерь помнил, что надо с Брестской свернуть в первый двор, и там в каком-то углу будет скромная вывеска “Ресторан”, без каких-то иных условных знаков. Но когда продуваемые всеми невзгодами приятели свернули в первый двор, там можно было наблюдать любые подробности современной русской жизни, кроме ресторана. Кто-то дрался, кто-то смеялся, кто-то лаял, по всей видимости, собака, но никакая любезная вывеска не предвещала продолжения веселья.
— Значит, Третья, — сказал Егерь.
И дальше началось нечто подобное тому, когда чорт украл с неба луну и щирые предки нынешних майданутых парубков шастали по предрождественской малороссийской пурге. Ветер становился все злее и злее, будто мстил двум клятым москалям за голодомор. Снег, словно изготовленный из колючей проволоки фабрики “Добрый гулаговец”, царапал им лица, ноги вязли в снежном крошеве и отказывались служить в качестве вездеходов.
— Ничо, зато протрезвеем, — ревел сквозь вьюгу Сахалинцев.
— В сугробе! — стучал зубами Егерь. Несмотря на длинное кожаное пальто, ему становилось все холоднее и холоднее, уши отваливались. Приятель и вовсе был в довольно легкой куртке, и его следовало первым в операционную, сразу на стол. В мареве пурги белое лицо Сахалинцева в черных очках светилось, как череп и кости на “Веселом Роджере”.
— О! — вдруг сказал Веселый Роджер. — Саня, мы спасены. Девушка! Девушка! Да куда же вы?
Но девушка оказалась весьма благоразумной, да и следовало быть полной дурой, чтобы откликнуться на зов человека в черных очках.
— Дура! — воскликнул прирожденный убийца.
— Умная, — засмеялся Егерь, удивляясь, что в нем начало просыпаться остроумие. — Глянь, Серега!
Они остановились перед какой-то витриной, в которой тускло светилось зеркало, и глянули на себя.
— Ни дать, ни взять, крупный мафиози со своим телохранителем.
— Еще ты в этом пальто похож на штумбарфюрера, — сказал Сахалинцев.
— Штурм-бан-фюрера, — поправил его Егерь. — О, я, кажется, трезвею. Могу такие слова произносить.
— Молодой человек! Сто рублей даю! Одну минуту с вашего мобильника позвонить!
— Этот тоже не враг себе.
И они снова двинулись искать в снежной разноголосице Брестских улиц тот заветный дворик с вывеской “Ресторан”, сулящей тепло, спасение, жизнь.
— Слушай, Сань, это, кажется, уже Восьмая Брестская.
— Какой-то патриот-белорус строил тут дома.
— Козел он, а не патриот! Неужели нельзя было назвать одну улицу Брестской, другую Минской, третью Литовской, четвертую Шауляйской?
— Пятую — Шаляйваляйской. Вообще-то, этих Брестских только четыре.
— Но мы уже ходим целый час в этих четырех Брестских соснах!
— Зато трезвые, как сволочи.
Неожиданно нарвались на врага самому себе. Какой-то добрый и не пуганный гражданин подверг свой мобильник риску и даже отказался от предложенных ста рублей. Но счастья это не принесло.
Надюш, Надюш, не бросай трубку, пожалуйста! — заговорил Сахалинцев, изыскивая в своем скрипучем голосе не самые царапающие нотки. — Мы тут с Саней Егерем не можем на конференцию попасть. Ее Андрюха Тонкий организует. У тебя ведь, кажется, есть в твоем мобильнике... Ну зачем же так!.. Мы тут замерзнем на фиг!.. Спасибо большое, извините за беспокойство. — Он горестно вернул средство связи неосмотрительному прохожему.
— Что она тебе сказала? Шедевр ораторского искусства?
— Сказала: “Катись к той, у которой ночевал”. Но ведь речь шла не об этом.
— Сочувствую. Скорее всего, ты ночевал у Снежной Королевы. Она вот-вот распахнет нам свои объятия.
И несчастные штурманфюреры, как некогда под Москвой и Сталинградом, снова пустились месить ногами коварный русский снег, разгребая руками безжалостную пургу.
И вдруг снова:
— Саня! Мы спасены!
В очередном дворе они увидели... Нет, не вывеску “Ресторан”. Двоих официантов. Эти два ангела в черных брюках и белоснежных сорочках, на которые под горло приземлились синие бабочки, стояли на крыльце и курили.
— Саня, я все понял! Надо было не от Маяковки, а от Белорусской площади топать.
— Судя по местонахождению, да. Здравствуйте, мы к вам.
— Здравствуйте. — Оба официанты подчеркнуто вежливо вытянулись вверх на своих ангельских крылышках, но из-за упитанности не смогли взлететь. — Вас там уже заждались.
— Еще бы! — воскликнул Егерь и вдруг ощутил, как от нахлынувшего счастья в него бурным потоком стало возвращаться мощное опьянение.
— А где ваша машина? — спросил один из официантов, распахивая перед обмороженными эсэсовцами дверь.
— Сломалась, — махнул крылом Егерь. — Фигня, ща позвоним, новую купим.
Тепло-о-о! Оно распахнуло свои объятия, как сделал бы рай, если бы Восподь Бог вдруг отменил приговор Адаму и Еве и добродушно позвал их обратно. Егерь и Сахалинцев полными легкими вдохнули в себя спасительную смесь из запахов пищи и сигаретного дыма, валившего им навстречу из огромного зала, в котором застолье шумело так, как может оно шуметь на третьем часе своего течения.
— А вот и мы! — воскликнул Егерь, на секунду заглянув в пасть развеселого пиршества.
— Уррррааааа!!! — закричала пасть. — Наконец-то!!! Скорее!!!
— Слава тебе, кончилась чертовщина, — проскрипел Сахалинцев, вместе с приятелем подходя к гардеробу и с трудом стягивая с себя куртку окоченевшими пальцами. Тотчас к ним подбежали услужливые служащие, помогли освободиться от верхней одежды, повели в спасительный зал.
Опьянение, казалось бы, навсегда ушедшее во время блуждания по Брестским улицам, теперь навалилось с чудовищной силой, да так, что у Егеря в глазах стало, будто его поместили в аквариум. Черные очки Сахалинцева и вовсе ничего не видели, потому что вмиг в тепле запотели, а снять их и протереть Серега стеснялся — сил не было придумывать героическую историю получения блямбы под бровью.
Столы стояли буквой П. Вдалеке за верхней перекладиной нетрудно было различить, хоть и расплывчато, Андрюху Точкина. Рядом сидел некто, похожий на знаменитого актера Божкова, сыгравшего стержневые роли в таких эпохальных фильмах, как “Миллионер” и “Форточник”. Приятно, что и Андрюха, и этот псевдо-Божков встали и дружескими жестами поприветствовали Егеря и Сахалинцева, скрестив кулаки и помавая ими над головой, как бывало делали члены политбюро ЦК КПСС, стоя на трибуне Мавзолея во время демонстраций.
Новоприбывших посадили на правой ноге буквы П, тотчас прильнули официанты:
— Чего изволите?
Пьяная наглость, поселившаяся в Егере, ответила:
— Водки самой лучшей, сразу стакан. Икру. Сигару.
— Икру какую?
— А что, есть и черная?
— Имеется.
— Ее.
— Сигару какую?
— “Ромео и Джульетта” есть?
— В больших количествах.
— С ума сойти.
— Мне все то же, что ему, — мрачно произнес убийца в черных очках. — Видать, и вправду банкиры, блин.
Когда через минуту перед ними образовалась бадейка черной икры, в бокалы полилась серебром водка, а по правую руку возникли пепельницы и квадратные блюдечки с кубинскими сигарами, стало окончательно ясно, что они оба уснули в сугробе, и все это — лишь блаженный предсмертный бред. Тем не менее, и в бреду человек способен чокнуться с приятелем, махнуть полный бокал водки и закусить черной икрой. Оп-па! Нет, погодите...
— За наших самых долгожданных гостей! — воскликнул похожий на Божкова, опрокинул в себя изрядную порцию напитка и скомандовал: — Заздравную цыганскую!
И все застолье вмиг разразилось лихим и громогласным:

Хор наш поет припев старинный,
Вина полились рекой.
К нам приехал наш любимый
Александр Палыч дорогой.
Саша, Саша, Саша!
Саша, Саша, Саша!
Саша, Саша, Саша, Саша,
Саша — пей до дна!
Пей до дна, пей до дна, пей до дна!

И, выливая в себя стакан водки, Егерь со смехом подумал: “Вот дураки! — я же Юрьевич!” Тотчас он приземлился на стул, схватил кусок лаваша, густо намазал его черной икрой, закусил. Точно, черная, и не поддельная, а самая настоящая, астраханская, милая наша, забытая-перезабытая. Будто ушедшая молодость вдруг заглянула, чтобы проведать, как ты тут, в своей зрелости.
— Охренеть! — сказал Сахалинцев. — Сто лет ее не ел.
— Да? — развалясь на стуле, с презрением спросила поселившаяся в Егере наглость. — А я каждый день ее жру. Надоела. Хочу чего-нибудь с трюфелями.
— С трюфелями у нас есть бланбидюль, — тотчас прожурчал под ухом любезный голос официанта.
— Валяйте ваш бланбидюль, — заявила наглость.
— Простите, а вас как величать? — спросил Андрюха, обращаясь к Сахалинцеву.
— Ну ты даешь! — воскликнул Егерь. — Это же Серега Сахалинцев. В очках, что ли, не узнал? Видать, уже крепко накатил.
— А по отчеству?
— Сергеич.
— За нашего второго гостя! — произнес Андрюха, и Егерь вдруг усомнился, а Андрюха ли это?
Хор снова запел припев старинный, вина полились рекой, к нам приехал наш любимый Сергей Сергеич дорогой... И так далее, до дна.
— Надо было мне сразу свое отчество Точкину напомнить, — проворчал Егерь, махнул, но теперь только полстакана, по-видимому, великолепной, но какой-то безвкусной водки, снова закусил черной икрой, а ему уже и бланбидюль подали. И тоже какая-то безвкусная, эта бланбидюль. Нет, лучше и дальше черненькой закусывать, пока дают.
— До чего же этот хмырь рядом с Андрюхой на артиста Божкова, — толкнул Егерь Сахалинцева.
— Ты только не падай со стула, — мрачно отозвался спайдермен. — Это и есть Божков.
— В смысле?
— А рядом с ним не Андрюха Точкин, а режиссер Дерюжкин.
— Дерюжкин?
— Ну да, который “Подробности русской бани”.
— Погоди, Серега... Но...
Егерь стал внимательно всматриваться и теперь уже точно видел, что во главе стола сидят Божков и Дерюжкин, известные люди отечественного кинематографа.
— Пипец! Мы не туда попали, — все больше мрачнея, сказал Сахалинцев.
— Да не может этого быть!
Хорошо, что играла музыка, и никто не слышал, как двое представителей литературы медленно вслух постигали реальность.
— Звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас, — сказал философ Кант, на секунду присевший неподалеку и тотчас растаявший в своей философской вечности.
С величайшими трудностями отодвигая плечом опьянение, Егерь продолжал всматриваться в то, куда они попали. На крыше буквы П и впрямь сидели знакомые по экранам актер Божков и режиссер Дерюжкин, их облепливали и облапливали пьяные киномузы, целовали их, шептали им что-то на ухо. Много мест на левой и правой ноге буквы П пустовало, поскольку то, что должно было пустые места заполнять, теперь танцевало под грохочущую музыку.
— Нас приняли за каких-то богатых спонсоров, — произнес мрачный Сахалинцев. — А если придут настоящие, нам кобздец.
— Не гунди, я уже и без тебя все понял, — ответил менее мрачный Егерь. — Как бы то ни было, перед смертью черной икры нажремся.
— Надо линять.
— Брось ты. Судя по всему, они меня принимают за босса, а тебя за телохранителя. Ты же хотел в кино сниматься. Пойдем, я тебя представлю элите современного кино. Попрошу за тебя.
— Дурак.
— Отчего же? Будешь играть суперкиллера. Он ходит по завьюженной Москве, просит мобильники и убивает, убивает...
— Линять, говорю, надо.
— Икру доедим, и слиняем.
— Поздно будет. Санек!
— И как ты через свои очки все первым увидел?
— Санек, очухайся. Линять! Мы деловые люди, нам подолгу нельзя засиживаться. Нас ждут партнеры, чемоданы с баксами.
Егерь хорохорился, но белка испуга суетливыми прыжками все же проскакала по его веткам. И от этого почему-то забурлило в животе.
— Что-то у меня газы... От икры, что ли?
— Чего?
— Я говорю, у меня в животе опера Пуччини.
— Какая именно?
— “Филио пердутто”.
— А разве такая есть? А, понял. Сходи в тубзель.
Егерь устремился к туалету. Но дойти до него не смог. Его вдруг подхватила одна из танцующих:
— Разрешите потанцевать с вами?
И дерзко закружила его в танце. Танцуя с ней, он озирался по сторонам.
— А почему у вас девушки танцуют отдельно, а мужчины отдельно?
— Потому что это не мужчины.
— В смысле?
— В определенном. У вас, в вашей отрасли, должно быть, такого не бывает.
— Какого? А, понял. Что, неужели и впрямь?
— А вы как думали! Да нет, шучу, не все. Но частично.
— По-моему, это противно.
— По-моему, тоже. Но в нашей среде к подобному привыкли. Вот вы, сразу видно, мужчина. О вас ничего такого не подумаешь. Скажите, вы — нефть?
— Я? Нефть?
— Ну да, так вроде бы о вас говорили.
— Что ж, и нефть, и газ, и черная икра... Но в данный момент я в большей степени газ, — ответил Егерь.
С трудом дотанцевав, он попросил извинить его и устремился в тубзель. Там заперся в камере, в которой не было ни кровати, ни стула, а лишь один унитаз. Избавляясь от оперы Пуччини, Егерь бесшабашно размышлял о том, что если появятся настоящие, как-нибудь все сойдет с рук, ну не все же бандюки сразу везут таких, как они, заливать цементом и ставить в качестве одной из стен новостройки, которую столь вожделенно ждут вкладчики-дольщики, изнывающие под игом ипотеки. Ну, поржут, потом прогонят. Вынесут и — раз-два-три — швырнут в московские сугробы.
Кто, блин, придумал эти Брестские! Вот бы накостылять тому белорусу!
Выйдя из мест временного заточения, Егерь наткнулся на очередного услужливого служителя.
— Позвольте вам показать, там для вас приготовлены подарки, — сказал он шоколадным голосом и повел Егеря еще куда-то. За открывшейся там дверью писатель увидел стойку бара, высокие стулья с круглыми сиденьями, и сидящих на тех вращающихся стульях девушек разного сорта, но одного и того же предназначения.
— Вот, — сказал обладатель шоколадного голоса. — Можно в любое время. Здесь есть специальные помещение. Качество — супер-евро.
Девушки тоже стали вращаться, поворачиваясь фасадами в сторону высокого гостя, улыбаясь ему, как будто попали в передачу “Жди меня” и их неожиданно нашли.
— За кого вы меня принимаете! — решительно отрекся от греха Егерь.
— Понимаю, не сейчас, — сказал служитель. Возможно, сутенер. — Позже.
— И позже тоже. Можете объявить классу, что урок окончен. Пусть идут домой делать уроки.
Оставив за спиной разочарованного торговца живым товаром, мнимый заправила газовыми богатствами страны отправился искать своего телохранителя.
— А вот и он! — воскликнул Сахалинцев, предлагая Егеря актеру Божкову и режиссеру Дерюжкину. Они стояли на фоне танцующих и, видно, ожидали его, желая что-то перетереть. — Позвольте вас познакомить с моим боссом.
— Очень приятно, — пожал Божков руку Егерю.
— Рад с вами познакомиться, — пожал Дерюжкин.
— Александр Павлович, вы нас извините, — ласково произнес Божков. — Нам пора ехать. Вы привезли?
— Деньги? — догадался Егерь. Не зря все-таки инженер человеческих душ. Он сунул было руку во внутренний карман пиджака, где лежало портмоне с тремя тысячами рублей, но мгновенно спохватился, что речь, очевидно, идет совсем об иных суммах, которые приезжают в чемоданчиках, их открывают с приятным щелчком, там обнажаются зеленоватые пачки с одним из первых американских президентов, или лиловые пятисотенные еврики в кубиках, запечатанных в прозрачную пленку. Эту пленку взрезают ножом, берут на кончик ножа крошечную горстку, далее — на язык, пробуют, важно кивают: настоящие.
— Простите, но мы, кажется, договаривались, что завтра подвезут прямо в ваш офис, — от фонаря забормотал Егерь, но наглость взяла слово вместо него: — Вы что же это, голубчик! Не солидно как-то, знаете ли.
— Завтра? — спросил Дерюжкин и жалобно заморгал глазами на Божкова.
— Хм... — замялся великий актер современности. — Простите. Вероятно, и впрямь какая-то недопонимаемость.
— Посерьезнее надо относиться к таким делам, милый мой, — продолжала наглеть наглость. — Суммы-то немалые. А вы, как я вижу, привыкли все нахватом брать.
Егерь глянул на своего телохранителя и увидел, как у Сахалинцева едва не свалились с бледного лица черные очки.
Божков внутренне возмутился, и видно было, каких трудов ему стоило не швырнуть в морду нового русского что-нибудь неслыханно дерзкое и столь же непоправимое.
— Я понял. Приношу свои извинения. — Играя по-киношному желваками, промолвил он.
— Извинения... Стыдно вам, деятели культуры, — продолжала наглость. Такого от нее Егерь и сам не ожидал. — Просите немереное баблище, да еще ставите тут свои условия. Вот захочу... Ладно, не бойтесь, гражданин Смоктуновский, я пошутил. — И безудержная наглость размашисто похлопала Божкова по плечу.
— Лестно, — зло, сдерживая себя, произнес Божков.
— Что лестно?
— Что вы меня со Смоктуновским сравнили.
— И, кстати, я не Александр Павлович, а Александр Юрьевич.
— Простите, но на вашей визитке, которую мне передали...
— Мало ли что там на визитке! Так надо.
— Значит, завтра?
— Мое слово — закон.
— В таком случае, разрешите нам откланяться.
— Не при царях живем, чтобы кланяться тут. Давайте быть проще. Айда на посошок дерябнем.
— Извольте. — Видно было, что смелый артист едва сдерживается, чтобы не начистить новое русское рыло. Он с Дерюжкиным и Сахалинцев с Егерем подплыли к поляне.
— Я сам налью, — сказал Егерь, взял бутылку водки и налил по полному стакану Божкову и Дерюжкину. Взял другую и наполнил себе и Сахалинцеву. — И без закуски, товарищи. Предлагаю выпить за нефть и газ! До дна. По полному стакану. И за черную икру!
И он стал медленно переливать в себя стакан водки. С ненавистью глядя на него, Божков тоже выпил. Дерюжкин поперхнулся на полстакане. Сахалинцев, молодец, справился безупречно. Но жалобно спросил:
— Точно, что без закуси?
— Точно! — рявкнул Егерь. — А вы, режиссер, допейте, допейте. До дна. Как там в вашей цыганской.
Дерюжкин беспрекословно выполнил требование мнимого спонсора.
— Ну вот, а теперь можете нас покинуть.
— Всего доброго, — пробормотал Дерюжкин, протягивая руку, но наглость махнула крылом: вали уж, мол, так, без дурацких этих рукопожатий.
— Ждем завтра. Всего доброго, — произнесли злые желваки, и оба кинематографиста покинули арену цирка.
— Ну ты даешь, парень! — глядя им вслед, восхитился Сахалинцев. — Даже от тебя не ожидал такого. Нам, брат, тоже пора валить. Я, представляешь, после этого стакана за нефтегаз трезветь начинаю.
— А ты как думал, — отозвался Егерь уже откуда-то из убегающего от него пространства и времени.
— Ты закуси, Сань, закуси, — видя, как на глазах обмякает приятель, всполошился спайдермен.
— Танцевать! Танцевать! — тотчас спрыгнула к ним откуда-то с лиан та обезьянка, которой Егерь сообщил, что он газ. И музыканты громко заиграли, и все закружилось в танце, в котором было так весело и одновременно страшно.
— Педики! — кричал Егерь юношам.
— Педики, — весело кивали те, будто в них угадали геологов или строителей Братской ГЭС.
И как совсем еще недавно пробирались сквозь пургу, так теперь Егерь и Сахалинцев раздирали тайгу танцевального марева, плясали весело и тревожно, отплясывали за нефть и газ.
— Саня, пора рвать когти, — время от времени орал в ухо приятелю Сахалинцев, но сам при этом никуда не спешил, что-то вкрикивая сквозь музон приглянувшейся ему актриске.
— Мы с моим боссом прошли и Крым, и Рым, и Кагалым, — слышал Егерь голос Сереги. — А скоро вся нефть наша будет.
— И газ! — добавлял Егерь. А наглость теперь уже шла на попятную и заклинала его: — Вали отсюда, Сашуля, вали, милый!
Потом сидели за столом, и Сахалинцев рассказывал:
— Босс посылает меня к должникам. Я обычно просто прихожу, смотрю на них и спрашиваю: “Вы всё поняли?” Потом снимаю очки, дышу на стеклышки, протираю и снова надеваю. Потом медленно разворачиваюсь и медленно ухожу. А к вечеру должок уже на столе у босса.
— А снимите очки!
— Не положено. Только в исключительных случаях.
И снова танцевали. И снова уговаривали самих себя, что пора, давно пора валить отсюда.
И потом — как и полагается по замыслу великого творца комедии “Ревизор” — немая сцена. Но совершенно в новой режиссерской трактовке. Сквозь пьяное сознание до Егеря дошло, что приехали настоящие. Точнее один. Довольно воспитанный мужчина, он потирал ручки в предвкушении встречи с представителями творческой кинематографической элиты. И вовсе не кабан какой-нибудь, а вполне даже интеллигент. А Сахалинцев, в общем-то человек добрейшей души, стоя перед ним в позе Шаляпина, объявлял:
— А я тебе говорю: катись к той, у которой сегодня ночевал!
— Я не понял, вы, кажется, пьяны и зачем-то стоите тут передо мной. А где господин Дерюжкин и господин Божков?
— Господа все за границу сбежали. Не за горами семнадцатый год! — говорил голос Егеря, словно отдельно от своего владельца.
— Вот именно, — рычал Сахалинцев. — И ты проваливай! Скоро таких, как ты, всех расстреляем.
Потом помнилось, как они схватили у гардеробщика кожаное пальто до пят и продуваемую куртку, накинули это на себя — метель нам ни по чем! — вышли из спасительного тепла, увидели, как матерый бритоголовый убийца направляется к ним навстречу. И бежали, бежали, бежали, сквозь пургу, сквозь сорок тысяч Брестских улиц, мимо памятника Маяковскому, как миноносец с миноносицей, и лишь на эскалаторе метро, оглянувшись и не видя страшной погони, смогли выдохнуть:
— Ну, ё-о-оперный театр!
— Кажись, спасены! Босс!