Муравицкий, ненавидя в себе эту черту, следил, как в рюмке Демьяна Ильича с каждым глотком убывает коньяк. Если бы тот только мог знать, каких усилий стоило достать в этой глухомани настоящий армянский "Арарат" ещё довоенного разлива. В бутылке оставалось меньше половины, а до полуночи было ещё далеко. Муравицкий перевёл взгляд на лицо своего гостя. Демьян Ильич отставил рюмку на широкий подоконник и задумчиво смотрел в окно, на старый тенистый парк, скрытый темнотой. Старый врач в свете электрической лампы выглядел настоящим русским интеллигентом, выходцем из прошлого столетия, с крупным крутым лбом мыслителя и окладистой, ещё не полностью седой, несмотря на почтенный уже возраст обладателя, бородой. Если бы Муравицкий мог нарисовать портрет Демьяна Ильича, то этот рисунок можно было бы повесить на стену кабинета среди портретов Бехтерева, Лазурского и Чечотта. Кстати, портреты — это первое, что одобрительно отметил Демьян Ильич при входе в кабинет Муравицкого, одобрительно заворчал, что имел честь быть знакомым со всеми тремя выдающимися учёными. Муравицкий промолчал, что он привёз с собой только портреты Бехтерева и Лазурского, а Чечотт принадлежал прежнему хозяину кабинета, безымянному польскому врачу.
Молчать и умалчивать — вот чему я хорошо научился за последние три года, подумал Муравицкий, а Демьян Ильич, позабыв о коньяке, смотрел за окно, на липы и каштаны, высаженные ещё в прошлом веке. Видимо, затянувшееся молчание нисколько его не тяготило. Муравицкий размышлял о конъюнктуре слова и молчания, думал, что, промолчи он в нужный момент, и не довелось бы ему оказаться главным врачом этой крупной, но захолустной больницы. С другой стороны, если бы его неосторожные слова были произнесены лет семь назад, даже должность фельдшера в лагерной больничке показалась бы ему заманчивой. Он должен быть благодарен, говорили ему, ведь он сохранил не только свободу, но и возможность заниматься любимым делом, пусть и вдалеке от научных центров.
Когда Муравицкий узнал, что в его больницу едет из Москвы, из института нейрохирургии, какой-то высокий медицинский чин, он был сильно удивлён, недоверчиво рассматривая жёлтый бланк телеграммы с криво наклеенными полосками слов. В его больнице не было оборудования для нейрохирургических операций, и сама больница была обычной психиатрической лечебницей, каких много было создано после войны для лечения нуждающихся в психиатрической помощи, количество которых после войны многократно увеличилось по сравнению с довоенным временем.
О цели поездки в телеграмме ничего сказано не было, и Муравицкому оставалось только гадать, что же это за испытание, которое ему в очередной раз подбрасывает судьба. Времени до прибытия комиссии оставалось меньше суток, и Муравицкому пришлось подсуетиться, чтобы встретить москвичей достойно. И встречать высоких гостей на станцию, до которой было десять километров, на больничном автобусе отправился сам Муравицкий.
Комиссия — одно название, на слабо освещённом перроне станции стояли всего три человека в военной форме, на плечах одного, бородатого и пожилого, тускло блеснули полковничьи звёзды. Несмотря на звание, приветствие было сугубо штатским.
— Демьян Ильич, — сказал бородатый, крепко пожимая Муравицкому руку.
Уже в трясущемся автобусе, раскинувшись на обтянутых красным дерматином сиденьях, Демьян Ильич кивнул на кобуру, висящую на боку у Муравицкого:
— Неспокойно тут у вас?
— Бывает, — сказал Муравицкий. — То "чёрные коты", то "лесные братья". Тут по лесам много всяких после войны пооставалось.
Автобус на крутом повороте резко накренился, привычный Муравицкий успел подобраться, а Демьян Ильич, качнувшись могучим телом, едва не спихнул его в проход.
— А вас сюда что привело? — спросил Муравицкий, сочтя момент удачным. — В телеграмме об этом не было ни слова.
За окном, освещённые только светом фар, плясали деревья, кобура больно упиралась Муравицкому в бедро.
— Вы слышали что-нибудь о лоботомии? — перекрывая шум мотора, спросил Демьян Ильич.
Муравицкий несколько раз кивнул, чтобы мотание головы не было принято за раскачивание автобуса.
Оказалось, Демьян Ильич прибыл отбирать пациентов с шизофренией для эксперимента в области психохирургии. Данный эксперимент должен устранить отставание советской науки от буржуазной, ведь в Европе и США лоботомия практикуется уже больше десяти лет, а в СССР по разным причинам операции носят единичный характер.
Незаданный вопрос застыл у Муравицкого на языке. А неужели было нужно ехать в такую даль, ведь и гораздо ближе к Москве набрать пациентов с нужным диагнозом не представляло никакого труда. Опыт и осторожность, напомнил себе Муравицкий, придав своему лицу заинтересованное выражение. Демьян Ильич говорил, одновременно глядя в окно, словно пытаясь в темноте разобрать что-то знакомое. Теперь они ехали сквозь сплошной лес, самый опасный участок. Водитель прибавил газу, мотор заревел сильнее. Если что-то и случится, то на следующих полутора километрах. Демьян Ильич, почувствовав, как напрягся Муравицкий, замолчал. Теперь многое зависело от мастерства водителя, его реакции, хотя, если дорогу перегородят бревном, никакая реакция не спасёт.
Всё обошлось, до больницы они добрались без приключений, только уже возле главного входа московский гость шарахнулся в сторону и споткнулся, увидев рыжего кота, любимца медсестёр, вышедшего посмотреть на гостей. На правах хозяина Муравицкий предложил гостям поужинать, но Демьян Ильич приказным тоном отправил двух своих подчиненных отдыхать и принял предложение в одиночку. И вот они оба пьют старый коньяк в кабинете Муравицкого, тихо беседуя, как старые приятели.
Муравицкий обратил внимание, что закусывать коньяк московский гость предпочитает обыкновенным деревенским салом, которое разыскал на дальнем конце среди множества тарелок.
— Давно не ел сала, — пояснил Демьян Ильич. — В Москве такого не достать.
Как всегда в мужских компаниях, разговор коснулся войны.
— Где вы воевали? — спросил Демьян Ильич.
Муравицкий назвал госпитали, в которых ему довелось служить.
— А я, — сказал Демьян Ильич, отправляя в рот кусок хлеба, — во время войны партизанил в этих краях, километрах в двадцати отсюда.
Рот Муравицкого очень удачно оказался занят, и он что-то вежливо промычал, не хотел испортить неудачным замечанием впечатление о себе.
Разошлись уже за полночь, допив коньяк и избегнув острых тем. Демьян Ильич немного рассказал об исследованиях лоботомии и отборе кандидатов, но опять не уточнил, зачем было необходимо уезжать за восемьсот километров от Москвы.
Утром Муравицкого встретил совсем другой Демьян Ильич, собранный, властный и резкий в движениях. Увидев приготовленную для него стопку историй болезней, московский гость замахал руками:
— Вы что, у нас нет времени всё это просматривать! Давайте пройдёмся по палатам, я посмотрю пациентов лично, а вы в двух-трёх словах опишете диагноз.
Безымянные помощники следовали за ними как тени, что-то черкали в блокнотах в ответ на тихие комментарии Демьяна Ильича. Муравицкий водил их по палатам, и в каждой палате Демьян Ильич пристально всматривался в лицо каждого безучастного пациента, словно искал кого-то определённого.
— Очень интересно, да-да, определённо нам подходит, — бормотал он, стягивая на плечах узкий халат (и где только старшая медсестра нашла такой маленький). Муравицкий вёл московских гостей в следующую палату, возле двери Демьян Ильич сжимал челюсти и делал быстрый шаг, вращая головой по сторонам. Не найдя того, что искал, он обмякал и становился безразличным, пока они не выходили в коридор.
— Быть может, достаточно? — осторожно спросил Муравицкий, когда они обошли уже больше половины палат.
— Я должен посмотреть всех, — сказал Демьян Ильич, недобро глядя из-под насупленных бровей.
Сам Муравицкий уже устал от череды скорбных лиц, серых, коротко стриженных черепов, скрюченных рук и бессмысленных взглядов. В его больнице содержались пациенты, не представляющие опасности для общества, но без малейшей надежды на выздоровление, много бывших солдат, перенесших ранение в голову или тяжёлую контузию. Впрочем, солдаты Демьяна Ильича не интересовали, это Муравицкий понял почти сразу.
В следующей палате взгляд московского врача остановился на пациенте, сидящем на койке у окна. Демьян Ильич сделал три быстрых шага, а потом, словно опомнившись, искоса посмотрел на Муравицкого, но тот сделал вид, что ничего не заметил, говоря что-то незначительное одному из спутников.
— А этот? — спросил Демьян Ильич, медленно подходя ближе к окну и не обращая внимания на других пациентов в палате. — Давно у вас? Каков диагноз?
Муравицкий не знал, с чего начать. Пациент, сидящий на койке и пустыми глазами глядящий в окно, был в больнице с самого начала, ещё до Муравицкого, но не имел ни документов, ни имени, ни истории. Партизаны нашли его в окрестном лесу бессмысленно бродящим между деревьев, среди брошенных отступающими немцами автомобильных прицепов и телег. Хотели сразу пристрелить как немецкого шпиона, но, увидев, что человек явно не в себе, добродушно улыбается направленному на него дулу винтовки, сдали в полевой госпиталь, разместившийся в корпусах старой польской больницы. Потом в корпусах лечебницы организовали психиатрическую больницу, и безымянный пациент остался, заняв койку в одной из палат.
Его случай ставил Муравицкого в тупик. Пациент отказывался говорить, но русский язык понимал, а когда с ним пытались говорить по-немецки, сжимался в комок и прикрывал голову руками. Часто впадал в кататонический ступор или, сев по-турецки на пол, мог часами напролёт раскачиваться, как метроном.
Муравицкий рассказывал всё-это Демьяну Ильичу, а больной, наконец-то заметив их присутствие, начал медленно поворачиваться на постели, серое солдатское одеяло сползло на пол. Демьян Ильич нагнулся, всматриваясь в большие, но лишённые осмысленности глаза шизофреника. И тут на глазах Муравицкого произошло чудо — пациент несколько раз моргнул, вытянул правую руку и ткнул указательным пальцем почти в лицо Демьяну Ильичу, грязный ноготь замер в нескольких сантиметрах от носа врача. Больной замычал, натужно и глухо, как перегруженный электродвигатель. Рукав пополз по худой руке, обнажив синюю татуировку — якорь и кусок каната, обвивающий запястье.
— Обычно его трудно расшевелить, — сказал Муравицкий, — сейчас он прямо вне себя.
— Принесите его историю болезни, — сказал Демьян Ильич, выпрямляясь и одёргивая халат. Больной перестал мычать, но его палец и взгляд по-прежнему были направлены на московского врача. Прочие пациенты попрятались под одеяла, исподтишка следили за происходящим.
Муравицкий открыл дверь палаты и сказал одному из стоявших в коридоре санитаров:
— Принеси бумаги Полуштыка.
Демьян Ильич удивился:
— Как вы его назвали?
Муравицкий пожал плечами:
— Нужно же его как-то между собой называть. Имени его никто не знает, а личный номер замучаешься проговаривать. Вот мы и назвали его Полуштыком. Видите, на его руке верёвка вытатуирована? Есть у нас один санитар, раньше на флоте служил, так вот, глянул на его руку и говорит, это, мол, тоже старый моряк, не зря у него якорь и канат, завязанный полуштыком, на руке выколоты.
— Полуштык, говорите? — повторил Демьян Ильич.
— Да, узел такой, морской узел. Видимо, действительно на флоте служил когда-то.
Открылась дверь, санитар протянул бумаги Муравицкому, но Демьян Ильич перехватил их первым, несколько минут в задумчивости простоял, листая документы, придерживая, чтобы листы не рассыпались, но Муравицкий видел, что судьба Полуштыка предрешена. Тот спрятал руку под одеяло, но продолжал смотреть на Демьяна Ильича, и Муравицкому казалось, что в этом взгляде проскальзывает какая-то злая мысль, узнавание забытого лица. Демьян Ильич то и дело посматривал на пациента из-за бумаг и наконец сказал мнущемуся рядом Муравицкому:
— Этого я забираю.
Из бороды сияла ухмылка, делавшая старого врача похожим на довольного пирата, взявшего на абордаж гружённый золотом галеон.
Вечером того же дня Демьян Ильич с подручными, Полуштыком и ещё тремя больными, выбранными, как показалось Муравицкому, совершенно случайно, в сопровождении нескольких санитаров на автобусе покинули больницу, чтобы через полтора часа погрузиться в специальный вагон и отправиться в Москву.
Муравицкий задумчиво смотрел в окно своего кабинета, носком ботинка затолкав под стол пустую коньячную бутылку, не убранную со вчерашнего вечера. Он гадал, отразится ли посещение комиссии на его судьбе, и поймал себя на мысли, что чувствует себя обманутым, словно он стал жертвой первоклассного мошенничества.

***

Ну, это сильно сказано — партизанил. Конечно, он не лежал сутки напролёт в болоте с обрезом винтовки, вжимая голову в пахнущие прелью и тиной кочки, а со всех сторон воздух звенел от выстрелов карателей; не бегал по озёрному льду, и немцы не обстреливали его и его товарищей из миномётов; не поджигал бикфордов шнур прикопанной между шпал мины — но и не отсиживался в тылу. Он спасал человеческие жизни, рискуя своей, и любая извлечённая им из человеческого тела пуля или осколок, любая зашитая рана грозила и ему, и пациенту смертью. Но судьба берегла его, и сам он был осторожен, насколько это было возможно.
Начало войны застало Демьяна Ильича в Минске, куда он приехал по делам службы, но в первую же бомбардировку он получил жестокую контузию, приковавшую его к постели на несколько недель, а когда уже смог передвигаться без посторонней помощи, немцы были за Могилёвом. Демьян Ильич остался при больнице, весьма кстати обзаведшись необходимыми документами, а собственные сжёг от греха подальше.
Он не искал подпольщиков, они вышли на него сами. Однажды доктор нашёл истекающего кровью подростка прямо на полу собственной комнаты в больничном флигеле. Демьян Ильич извлёк несколько пуль, зашил и перевязал и с окровавленными руками в раздумьях стоял, решая, что делать с впавшим в забытьё пациентом, когда в окно аккуратно постучали. Сердце затрепыхалось в грудной клетке, но он нашёл в себе силы подойти. Люди, старавшиеся держаться в тени, пришли за раненым.
Он привык к своей жизни, к чувству опасности и постоянного страха. Теперь у него были документы лучше прежних, он был официально зарегистрирован и мог бояться меньше других. Несколько раз выезжал за город, оперируя раненых партизан прямо в лесу, и его ни разу не поймали.
У каждого человека есть свой личный дьявол, был уверен Демьян Ильич. В тридцать восьмом он думал, что уже повстречал его, но тогда всё обошлось, во всяком случае, для Демьяна Ильича, дьявол оказался не его, а ближайшего товарища. И вот сейчас, увидев мельком через стеклянную дверь высокого немецкого офицера, держащего на руках огромного рыжего кота, Демьян Ильич понял — вот он, его личный Сатана. С офицером пришли ещё три человека, они никого не взяли, просто поговорили через переводчика с несколькими людьми. Демьян Ильич был занят в палате, но его знаний немецкого хватило, чтобы понять, что добром это не кончится. Немцы ушли, а кот обернулся и посмотрел прямо в глаза Демьяну Ильичу.
Даже сейчас, спустя много лет, на его лбу от страха выступал обильный пот. В этом долговязом фашисте и его рыжем звере было что-то нечеловеческое, потустороннее. Он слышал, что оккупанты проявляют необычайный интерес к оккультизму, но никогда в это не верил, слишком рациональны были виденные им немцы. А этот отличался, да ещё и кот… Демьян Ильич замер в предчувствии несчастья, весь вечер провалявшись на диване. Перед рассветом его разбудил нетерпеливый стук в окно, это был тот парень, кого он впервые нелегально оперировал. "Бегите! — сказал ему подросток. — Через два часа за вами придут, вот новые документы и адрес нужного человека". И Демьян Ильич бежал, несколько дней прятался в партизанском отряде, а потом его переправили гораздо севернее, в небольшой городок, где всё пошло по новой — работа в маленькой больнице, нелегальные операции и вечный страх. В городке Демьян Ильич свёл знакомство с пожилым немецким врачом, носившим форму, но далёким от всего военного. Они были людьми одного поколения и легко нашли общий язык. Немец, доктор Хаземайер, следил за санитарным состоянием вверенного ему округа, неплохо говорил по-русски, а Демьян Ильич практиковался в немецком. Хаземайер ругал Гитлера ещё до Сталинграда, война оторвала его от привычного уклада жизни, а в таком возрасте воспоминания о комфорте и уюте действуют сильнее страха получить случайную пулю.
По вечерам они играли в шахматы (Демьян Ильич играл лучше и никогда не поддавался), беседовали о всякой всячине. У Хаземайера по всей квартире валялись медицинские журналы, немецкие, французские, английские и иногда американские. Хаземайер ругал немецкие журналы, говорил, там слишком много идеологии и мало медицины. Демьян Ильич соглашался, расставляя фигуры на доске. Любая война, говорил Хаземайер, даёт толчок к развитию медицинской науки, вспомните крымскую или мировую. Демьян Ильич соглашался, листая журналы. Однажды, после весьма напряжённой партии, закончившейся вничью, за кружкой желудёвого кофе Демьян Ильич просматривал американский журнал. Его заинтересовала статья о лейкотомии, о которой он раньше слышал только мельком. Спросил Хаземайера, и тот начал рассказывать, возбуждённо махая руками, взял лист бумаги и начал рисовать. Немца привлекала возможность операционным путём воздействовать на сознание пациента, на саму его личность. К сожалению, сказал Хаземайер, в Германии лейкотомией особо не занимаются, а ведь дело очень перспективное. Вот смотрите, сверлим в черепе небольшое отверстие вот здесь…
Демьян Ильич следил за движением карандаша по листу бумаги. Хаземайер неплохо рисовал, профиль получился похожим на Гитлера, с усиками и аккуратно прочерченным отверстием в височной области. Рука Хаземайера слегка дрожала, впервые он встретил человека, с кем мог поделиться сокровенным. Смотрите, какую штуку я придумал, говорил немец. Чтобы не сверлить череп, аккуратно вводим в глазницу тонкий острый предмет, пробиваем кость и начинаем аккуратно оперировать.
Немец торжествующе смотрел на Демьяна Ильича. Может получиться, сказал Демьян Ильич. Только где найти подопытного, грустно вздохнул Хаземайер. Немцев мне не дадут, а становиться лагерным врачом и экспериментировать на несчастных, чьи дни сочтены, я не буду.
Хаземайер дал Демьяну Ильичу ещё несколько журналов, где были напечатаны статьи о психохирургии. Демьян Ильич не ложился спать, читал и размышлял. Сама возможность вмешаться в глубинные слои человеческого сознания бередила душу. Перед его мысленным взором выстроились шеренги прооперированных солдат, не знающих жалости и сомнений, готовых выполнить любой приказ. Странно, что немцы до этого не додумались, это вполне в их германском духе.
Ещё не раз они с Хаземайером возвращались к обсуждению лоботомии. Хаземайер предрекал, что в будущем эту операцию будет проделать проще, чем удалить гланды. Демьян Ильич качал головой, ссылаясь на недостаточность количества проведённых операций и малое время для проведения катамнеза. Но в глубине души он уже загорелся этой неосуществимой идеей, очень уж хотелось ему посмотреть, как меняется личность человека под ножом талантливого хирурга. Предполагалось, что таким образом можно излечить любого шизофреника, даже самого тяжёлого, просто иссечь белое вещество, а вместе с ним и все патологии, всё болезненное. А если прооперировать здорового человека, насколько необратимым будет ущерб и как изменится его личность? Ответы на эти вопросы могла дать только практика.
Жизнь Демьяна Ильича текла спокойно, слишком спокойно для военного времени. Фронт был далеко, и о войне в тихом городке напоминало немногое. Демьян Ильич уже стал забывать своего персонального дьявола, только иногда являющегося во снах, всё так же держа на руках огромного рыжего кота. Наутро после таких снов Демьян Ильич просыпался разбитым и весь день тосковал, чуя беду.
В один из таких дней Демьян Ильич заглянул к Хаземайеру и увидел, что немец тоже чем-то расстроен. Оказалось, в одной из офицерских столовых, относившихся к его ведению, какие-то партизаны отравили больше десятка военнослужащих. Конечно же, поймали и расстреляли какую-то девчонку, но для Хаземайера близились большие неприятности, связанные с проверкой службой безопасности, а с этими ребятами связываться не хотелось никому. Демьян Ильич почувствовал на сердце неприятный холодок, какое-то животное чувство внутри подняло тревогу и вовсю било в сигнальный колокол. Он попрощался с Хаземайером и быстро ушёл, оглядываясь на каждом шагу, ожидая окрика или выстрела.
Дьявол появился только через два дня, Демьян Ильич увидел его проезжающим мимо рыночной площади в открытом, несмотря на морозный зимний день, автомобиле. Демьян Ильич застыл посреди улицы, умоляя себя, кого-то внутри себя: "Не смотри, не смотри", но всё равно смотрел во все глаза, как высокий молодой немец в зимней шинели проносится мимо, а огромный, с прошлого раза ставший ещё больше, рыжий кот, сидящий у немца на руках, презрительно осматривает проходящих мимо людей. Офицер не заметил Демьяна Ильича, а вот зелёные кошачьи глаза встретили его затравленный взгляд. Кот потянулся мордой к лицу хозяина и мяукнул. Немец обернулся, но машина уже миновала Демьяна Ильича, и он спрятался в толпе, понимая, что если дьявол его заметит, то ему конец.
В тот же день вечером связные отвели его в соседнюю деревушку к надёжному человеку, а спустя три дня переправили западнее, почти под старую польскую границу.
Жизнь на новом месте потекла по-прежнему — такой же тихий городок с рынком и железнодорожной станцией, маленькая больница, полицаи, партизаны, немцы и глубинный страх, страх даже не за жизнь, а за бессмертную душу, к безусловному существованию которой Демьян Ильич в последнее время склонялся, коря себя за невольный идеализм. О лоботомии и переделке человеческих сущностей пришлось на время забыть.
Тем временем в войне наступил коренной перелом, и линия фронта всё быстрее начала откатываться на восток. Если бы Демьян Ильич не встретился с безымянным дьяволом во второй раз и остался, место его прежнего жительства было бы уже в прифронтовой зоне. Он воспрянул духом, надежда пережить войну утвердилась в душе, с каждым днём становясь всё сильнее. На улице стояла ранняя весна, и желание выжить и жить кружило голову.
В один из первых тёплых дней Демьян Ильич совершил ошибку, непростительную для столь опытного человека. Собираясь на рынок, он вышел на улицу, как всегда, со своим докторским чемоданчиком и в тёплом зимнем бушлате и, пройдя метров десять, понял, что сопреет под весенним солнцем. Вернувшись в дом, он переоделся в лёгкое пальто и вышел, оставив документы во внутреннем кармане бушлата. Демьян Ильич всегда был осторожен, вся его предыдущая жизнь учила этому, но сегодня мысли его были отвлечены другим, после долгого зимнего мрака почувствовав приближение тепла, рациональная часть его сознания уступила инстинктам, ему хотелось, как какому-нибудь язычнику, упасть на землю и возносить молитвы светилу, и поэтому он просто шёл по улице и улыбался, как не делал уже почти тридцать лет.
На базаре он обычно совершал покупки быстро, не торгуясь и не вступая в разговоры, а сегодня долго бродил между рядами, перебрасываясь с базарными торговками весёлыми фразами на русском, польском и белорусском вперемешку, прицениваясь к совершенно ему не нужным товарам и даже забрёл в ту часть рынка, где торговали скотиной. Там он гладил шелковистые лошадиные морды и чуть не купил худую беспородную дворнягу, которую её похмельный хозяин приволок на рынок в тщетной попытке выменять на стакан самогона. Уж очень грустные и умные у дворняги были глаза, напомнившие Демьяну Ильичу одну давнишнюю и полузабытую встречу. Толкаясь среди людей, он не сразу обратил внимание на какую-то суету, волной пробежавшую по рынку от входа. Несколько продавцов, похватав свои пожитки, попытались метнуться к забору, но их оттеснили люди с белыми нарукавными повязками. "Облава, облава", — громко шептали со всех сторон. Толпа несла не успевшего испугаться Демьяна Ильича к воротам, и, когда створ был уже близок, крепкая рука схватила его за рукав, и неприятный голос тихо сказал с вопросительной интонацией:
— Аусвайс?
Демьян Ильич, всё ещё пребывая в задумчивости, полез в карман и только тогда, вместо шерсти бушлата почувствовав сукно, понял, что попался.
— Дома забыл, — глупо краснея, сказал он.
Мимо шли люди, держа в руках вожделенные бумажки, тыкая ими в лицо шуцманам, стоявшим в воротах. Полицай, поймавший Демьяна Ильича, потащил его в сторону выхода, где другие люди с повязками окружили небольшую группу людей.
— Ешчо адзин, — сказал полицай своему начальнику, подводя Демьяна Ильича.
"Жаль собаку", — не к месту подумал Демьян Ильич.
Таких же, как он, бедолаг оказалось пять человек. Совсем молодой парень, почти подросток, вертевший головой по сторонам и заискивающе улыбающийся полицаям; совсем старый, еле переставляющий ноги крестьянин в драной свитке, усыпанной соломой; похожий на цыгана человек неопределённого возраста со злым лицом, сжимавший и разжимавший кулаки, и ещё один, высокого роста мужчина, лицо которого Демьяну Ильичу всё никак не удавалось рассмотреть, будто нарочно уворачивающийся от взгляда, словно прятавший лицо за пышными, похожими на накладные усами.
Мельком Демьяну Ильичу подумалось, что за всю войну ему ни разу не пришлось для конспирации сбривать бороду.
Так они и шли, провожаемые сочувственными и злорадными взглядами жителей городка, пока не пришли в участок — серое бревенчатое здание с высоким крыльцом. Там их запихнули в полутёмную комнату со стоящими вдоль стен лавками. Демьян Ильич не успел усесться как следует, как дверь открылась, и рыжий полицай поманил его за собой. Лицо рыжего показалось знакомо Демьяну Ильичу, с месяц назад он вскрывал ему фурункул на ноге.
Рыжий привёл Демьяна Ильича в кабинет, пропахший табачным дымом, где за столом сидел человек в форме с глуповатым испуганным лицом, на котором обильно выступали крупные, как горох, капли пота, которые он утирал рукавом. Демьян Ильич попытался объяснить ему ситуацию, что он доктор, уважаемый человек, в городе его знают, и, если ему позволят отлучиться, он принесёт треклятый аусвайс, пусть и под конвоем.
— Ничего не знаю! — закричал человек в форме, брызгая слюной на столешницу. — Завтра приедет начальник, пусть разбирается, а я из-за вас в петлю лезть не желаю!
Демьян Ильич наблюдал классический приступ истерии. Хозяин кабинета едва не бился в конвульсиях, хватался за пистолет и обливался слезами. Дверь кабинета открылась, вошёл рыжий полицай, поставил на стол стакан воды и увёл Демьяна Ильича.
— Через минут десять только успокоится, — сказал полицай, подмигивая.
— А что это с ним? — спросил Демьян Ильич.
Полицай замедлил шаг и рассказал Демьяну Ильичу, что заместитель начальника уж очень боится своего руководителя, который сейчас в отъезде вместе с каким-то высоким чином из СС. Заместитель начальника боится совершить ошибку, потому что две недели назад, когда самого начальника тоже не было, после облавы на станции в камере придушили одного из задержанных, разыграв самоубийство и повесив его на дверной ручке. Задушенным, как назло, оказался очень важный тайный осведомитель, пытавшийся объяснить заместителю начальника, что его нельзя держать в одной камере с прочим сбродом. Начальник, вернувшись, впал в ярость, грозя сгноить заместителя в лагере или послать на восток командовать пехотным взводом, ведь остальных задержанных к его возвращению уже отпустили, и разыскать их, конечно же, не удалось.
— Поэтому можете говорить, что хоть с луны свалились, пока начальник не вернётся, с вами ничего не сделают, — сказал рыжий.
Он вернул Демьяна Ильича в камеру, забрав с собой старика в свитке. Демьян Ильич сел на свободную лавку и поставил свой чемоданчик на колени. Открылась дверь, и старика вернули в камеру, забрав высокого усача. Демьян Ильич не понимал, зачем их допрашивают, ведь главный полицай явно не в себе. Старик сел на лавку рядом с Демьяном Ильичом и прислонился к стене, закрыв глаза, губы его беззвучно шевелились, он то ли молился, то ли проклинал кого-то. Подросток забрался в тёмный угол, и его не было видно и слышно. Похожий на цыгана человек, всё так же сжимая кулаки, сидел прямо напротив и зло смотрел прямо на Демьяна Ильича.
— Что уставился? Жить надоело? — спросил он, хотя Демьян Ильич вовсе на него не смотрел. — Что молчишь? Тебя спрашиваю!
Демьян Ильич медленно посмотрел на говорившего. "Ещё один психопат", — подумал доктор.
Черноволосый вскочил, Демьян Ильич напрягся, но тот просто забегал по камере, поднимая пыль.
— Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! — выкрикивал темноволосый, грозя кулаком запертой двери.
Дверь открылась, вошёл усатый человек, опустив плечи. Рыжий полицай выудил из тёмного угла трясущегося от страха подростка и увёл.
— Стой, подожди! — заорал ему вслед похожий на цыгана, но дверь закрылась. Усач сел подальше от Демьяна Ильича и посмотрел на него исподлобья. Доктор обомлел от страха. Врачи помнят всех своих пациентов, тем более если со времени операции не прошло и года. Демьян Ильич помнил неяркий свет керосинки в руке ассистировавшего ему человека и искажённое болью усатое лицо, матерящееся сквозь искусанные губы. Демьян Ильич вытаскивал глубоко засевшую пулю, а другой анестезии, кроме ядрёного самогона, не было. Усатый был пришельцем из былой жизни, Демьян Ильич не знал его имени, но точно знал, что пулю он получил не на охоте. Он не верил в случайности и потому напрягся, ведь судьба в своей простодушной слепоте отыскала его именно в то время, когда он был наиболее уязвим. Усатый отвёл взгляд, ничем не показывая, что узнал доктора, и просто закрыл глаза. Темноволосый сверлил его взглядом, но ничего не говорил.
— Я вам покажу, кто здесь хозяин, — тихо сказал он, — вы ещё будете в ногах у меня валяться.
Темноволосый человек аккуратно закатал засаленные рукава своей куртки, словно готовился к драке, и Демьян Ильич увидел на правой руке синюю татуировку — якорь, перевитый канатом.
— Я вас душил и душить буду, — сказал темноволосый тихо.
— Заткнись, бога ради, — сказал усатый лениво, не открывая глаз.
Старик продолжал тихо бормотать в своём углу, как впавший в транс тибетский монах. Демьян Ильич пожалел, что не владеет техникой самогипноза, ему сейчас захотелось просто отключиться от действительности и включиться, когда всё это закончится.
Похожий на цыгана не унимался.
— А то что? — спросил он.
— Я тебя заткну, — сказал усач, открывая глаза и кладя руки на колени.
— Я убью тебя, — сказал темноволосый спокойно и буднично, словно предлагал закурить. — Меня вызовут, и я скажу им, что ты партизан, это ты на прошлой неделе поджёг немецкий гараж.
— Оставьте его в покое, — сказал Демьян Ильич усатому, — он не в себе.
Цыган перевёл взгляд на Демьяна Ильича и склонил голову к плечу, словно решая, что с ним делать.
— А ты, бородатый, будешь большевистским агитатором и членом партии, распространителем листовок. Это ты по ночам жжёшь сигнальные костры для самолётов.
Усатый резко встал одним элегантным движением и ударил темноволосого в живот. Тот захрипел и упал на пол, поджав ноги и прикрыв голову, видимо, его уже не раз крепко били. Усач замахнулся ногой, но тут дверь открылась, и в камеру вошёл рыжий полицай, толкая пред собой заплаканного подростка, на штанах которого спереди растеклось большое мокрое пятно. Рыжий мгновенно оценил обстановку, толкнул подростка вперёд и выхватил пистолет, целясь в усатого.
— Отойди от него, — сказал он, поводя стволом.
Усатый отошёл к стене, Демьян Ильич видел, как напряглись желваки на его скулах.
Цыган выпрямился, держась за живот, словно боялся, что оттуда вывалятся внутренности. Подросток сжался в своём углу, а старик продолжал бормотать, словно всё происходящее его не касалось.
Рыжий освободил цыгану проход и махнул пистолетом:
— Жди меня в коридоре.
Тот вышел молча, бросая полные ненависти взгляды на усатого и Демьяна Ильича.
— Зря вы с ним связались, — сказал рыжий тихо. — Он уже не раз доносил на разных людей, очень плохой это человек.
— Что нам делать? — спросил Демьян Ильич.
Полицай, пряча пистолет, пожал плечами.
— Если вы его убьёте, вас всё равно всех расстреляют, особенно после прошлого случая с осведомителем. Посулите ему денег, золота, не знаю, чего. Пока не вернётся начальник, его не будут слушать, ну а потом…
Полицай пожал плечами. В коридоре послышались шаги, и он выскочил, захлопнув дверь.
Доктору показалось, что его чемоданчик давит ему на колени в десять раз сильнее, чем раньше. Усач сел на лавку и замер, сложив руки на груди. Всхлипывал подросток, бормотал старик, и мысли доктора путались.
— Что же нам делать? — тихо спросил он ни у кого конкретно.
Усатый нервно дёрнул щекой, словно ему мешала надоедливая муха.
— Попали мы, доктор, ох как попали. Я бы мог придушить этого чернявого гада, но тогда нам всем…
Подросток в углу завсхлипывал громче, давясь слезами.
— Да не реви ты, — сказал усач. — Как донесения в отряд носить, так смельчак, а тут…
— Я ничего не хочу слышать и знать про ваши дела, — подал голос старик.
— Да тут, дед, уже бесполезно, всё равно нам крышка.
Демьян Ильич натужно соображал, пытаясь найти выход, но нельзя изнасиловать мысль. Он чувствовал, что может найти выход, но решение не приходило.
— Сегодня нас не тронут, — продолжал усатый, — заместитель побоится принять решение сам. А вот завтра вернётся начальник, и всё закрутится. А если ещё и немец этот с ним приедет, тогда вообще хана.
Чем-то холодным повеяло прямо в душу Демьяна Ильича. Ещё не услышав ответа, подспудно он понял, о ком идёт речь.
— Какой немец? — тихо спросил доктор.
— Не знаю, откуда он здесь взялся, — сказал усатый. — Говорят, приехал с инспекцией и всё не уезжает. Длинный такой немец, молодой ещё, всё время рыжего кота на руках таскает, а у кота морда больше моей.
Демьян Ильич хотел снять ставший невыносимо тяжёлым чемоданчик и не смог поднять. В ушах зашумело, подскочило давление, и лишь усилием воли он заставил себя дышать спокойно и ровно. Вот он, его дьявол, снова пытается дотянуться до бессмертной души из ледяного безмолвия.
Дверь широко распахнулась, за ней стоял темноволосый и торжествующе улыбался.
— Теперь вам точно конец, — сказал он.
Рыжий полицай, стоящий сзади, втолкнул его в камеру и захлопнул дверь. Похожий на цыгана сел на дальнюю лавку и принялся осматривать присутствующих, словно навсегда хотел сохранить их черты в своей памяти. Старик опять молился, уже громче, подросток затих в своём углу.
Лампочка под потолком стала светить тусклее, на улице стемнело, но свет от ближайшего фонаря проникал в камеру сквозь узкое, высоко прорезанное окно. Естественно, их не покормили, только принесли воды, а после поодиночке вывели на двор, к сбитому из необычайно длинных досок нужнику. Демьяну Ильичу было неловко со своим портфелем, который он побоялся оставить в камере, и полицаи посмеялись над ним.
Его угнетало, что одним из последних воспоминаний в его мозгу останется вот этот покосившийся дощатый туалет. Уже укладываясь на лавку и пытаясь расположиться удобнее, Демьян Ильич подумал, что лоботомия была бы прекрасным средством борьбы против страха смерти, и, если бы он имел возможность, обязательно попробовал бы на себе. Ещё с университетских времён ему мечталось поставить над своим телом какой-нибудь рискованный медицинский эксперимент.
Дед помолился перед сном и затих на своей лавке. От прочих также не доносилось ни звука, и Демьян Ильич начал погружаться в полудрёму, даже тусклый свет лампы ему не мешал. Мысленно он уже оперировал сам себя, вонючая камера силой воображения превращалась в прекрасно оборудованную операционную.
Решение пришло само собой, неожиданно и спасительно, в полусне. Демьян Ильич дёрнулся, лавка скрипнула протяжно и противно. Он ухватился за последний шанс, и все будущие действия выстроились перед его сознанием в единую и нерушимую цепь, как будто ему показали обучающий фильм.
Портфель он положил под голову, одной рукой раскрыл его, а потом, закинув за голову, сунул туда и вторую руку, стараясь поменьше шевелиться. Спустя несколько бесконечных минут он нашарил за подкладкой сокровище — ампулу немецкого морфина. Несколько таких ампул ему передали партизаны около полугода назад, и обнаружение такой ампулы посторонним означало для старого врача неминуемую смерть. Он истратил почти всё лекарство во время своих подпольных операций, а одна ампула осталась нетронутой. Можно было бы сделать себе укол завтра утром, перед тем как его поведут на допрос к немцу (кот наверняка будет в кабинете), но наркотик ему нужен сейчас для другой цели.
Демьян Ильич медленно выпрямился, пряча ампулу в ладони. Остальные, казалось, спали, и только усатый был повёрнут лицом к Демьяну Ильичу. Старый доктор несколько десятков секунд смотрел на его лицо, а потом поманил рукой, мол, поднимайся. Усатый беззвучно встал и подошёл к Демьяну Ильичу. Тот достал из чемоданчика шприц, отломил кончик ампулы и втянул иглой прозрачную жидкость. В тягучей полутьме камеры он с трудом попал в ампулу. Знаками доктор показал усачу на цыгана — подержи его. Он посмотрел на глазок в двери, тот был закрыт, и в коридоре было тихо.
Им пришлось действовать синхронно, словно они долго репетировали. Усач навалился на сонного цыгана, сжав его руки и навалившись предплечьем на горло, чтобы не кричал, а Демьян Ильич одним движением воткнул шприц хрипящему человеку в плечо и нажал на поршень.
— Подержи ещё минуту, — прошептал он усатому.
Скоро обмякшее тело темноволосого лежало на лавке, левая рука всё норовила упасть на пол.
— Что дальше? — спросил усатый.
— Зажигалка есть? — вместо ответа спросил доктор.
Поразительно, но после ареста их не обыскали, оставив все вещи. Усатый достал сделанную из гильзы зажигалку и стал светить Демьяну Ильичу, пока тот рылся в своём чемоданчике. На свет он извлёк ампутационный нож, маленький молоток и флакончик спирта.
— Держи ему голову, — сказал Демьян Ильич, — свети над глазом.
Он чувствовал себя спокойным и собранным, абсолютно уверенным в собственной правоте. Жизни четырёх невинных людей стоят жизни одного мерзавца.
— Не так, — сказал доктор, — за лоб держи и свети ниже.
Он задрал левое веко, на него уставился бессмысленный взгляд тусклого глаза с расширенным зрачком. Демьян Ильич видел, что зажигалка нагрелась и обожгла пальцы усачу, но тот мужественно терпел. Доктор быстро протёр спиртом лезвие и аккуратно ввёл лезвие под веко сбоку, введя нож почти наполовину. Краем глаза он видел, что усатый борется с тошнотой, а со своей лавки за ними с ужасом во взгляде наблюдает старик.
— Можешь больше не светить, — сказал Демьян Ильич.
Пламя потухло, а усатый, не скрывая отвращения, не мог отвести взгляда от запрокинутой головы человека, из глазницы которого торчит нож.
Теперь руки Демьяна Ильича должны рассказать, как действовать дальше. Он толкнул нож вперёд, и тот почти сразу упёрся во что-то твёрдое. Держа нож левой рукой, доктор аккуратно стукнул молоточком по навершию ножа. Раздался хруст, и лезвие ушло ещё ниже. "Главное, не увлечься", — думал Демьян Ильич, аккуратно двигая рукоятью в разных направлениях, чувствуя рукой сопротивление живой ткани. Легко было вообразить, как ножом рассекаются потоки мыслей в голове у оперируемого пациента. Вот она, победа материи над духом, здесь, под его руками. Простой отточенный кусок металла превращает живого, думающего человека в безмолвную, тупую скотину, лишённую мыслей, а может быть, и речи. Никакому идеализму места здесь просто не останется.
Демьян Ильич не отмечал, сколько времени он осторожно водил ножом в черепной коробке цыгана, и в какой-то момент внутренний голос сказал ему: всё, достаточно. Он аккуратно вытащил нож, вытер лезвие. Даже в тусклом свете он видел, как вокруг глаза цыгана разливается огромный кровоподтёк.
— Всё? — прошептал усатый. — И он нас не сдаст?
Демьян Ильич пожал плечами. Апатия обуяла его, он без сил опустился на лавку. Усатый бережно забрал из его рук нож и молоток, извлёк из кармана шприц и пустую ампулу.
Подойдя к двери, он постучал. Через минуту глазок открылся, сонный голос из коридора спросил:
— Чего тебе?
— На двор хочу, — сказал усатый, лицом изображая муки человека, у которого не в порядке желудок.
— Так мы же вас не кормили, — удивился полицай, но дверь открыл.
Усач вернулся через несколько минут с пустыми карманами, все улики он бросил в очко туалета. Впрочем, ко времени его возвращения Демьян Ильич уже спал.
Наутро Демьян Ильич проснулся с хорошим, как никогда, самочувствием, ничто нигде не болело, не кололо и не ныло. Видимо, организм по-своему готовился к возможной смерти, мобилизуя все ресурсы. Демьян Ильич осторожно, чтобы не хрустнули позвонки, повернул голову набок и посмотрел на того, кого он оперировал ночью.
Темноволосый лежал на боку с открытыми глазами, вокруг правого расплылся огромный фиолетовый синяк, но взгляд его был тёмен и бессмыслен, а с губ свисала ниточка засохшей слюны. Человек моргнул и высунул толстый сухой язык, словно дразнился. Демьян Ильич смотрел на дело своих рук и беззвучно смеялся.
Очень скоро дверь камеры открылась, и их по одному стали таскать на допрос, начиная с темноволосого. Он в камеру уже не вернулся, не возвращались и другие узники, и, оставшись в одиночестве, Демьян Ильич чувствовал скопившийся в груди и физически ощутимый комок страха, который нельзя было ни проглотить, ни выплюнуть. Он неловко повернулся, от долгого сидения мышцы затекли, и тут открылась дверь, и его вывели на допрос.
В просторном кабинете (не том, в котором его допрашивали вчера) у окна спиной к столу стоял высокий худой человек, держа на руках что-то рыжее, большое, живое. Сбоку стола сидел незнакомый Демьяну Ильичу офицер в немецкой форме и что-то писал, а у дальней стены, опустив голову, сидел темноволосый. Периодически он сплёвывал на пол, любовался результатом, а затем растирал плевок подошвой. Демьян Ильич мялся у двери, пряча за спину чемоданчик.
— Это вы с ним сделали? — спросил немец у окна, не поворачиваясь.
Сидящий за столом начал переводить, но Демьян Ильич ответил по-немецки, не дожидаясь перевода:
— Нет, не я.
Немец вполоборота посмотрел на Демьяна Ильича.
— Вы же врач, наверняка вкололи ему что-нибудь.
Кот тоже смотрел на доктора безжалостным зелёным глазом.
Демьян Ильич протянул свой чемоданчик — нате, смотрите.
— Самое страшное лекарство тут — это стрептоцид.
Немец за столом быстро писал, не глядя ни на кого. Только сейчас Демьян Ильич заметил лежащий на столе автоматический пистолет.
Немец продолжал стоять вполоборота к доктору и гладить кота. Даже отсюда Демьян Ильич слышал исходящее от зверя сытое урчание. Раньше такие звуки казались Демьяну Ильичу уютными, а сейчас наводили ужас.
— Наш сотрудник сказал мне, что этот человек вчера говорил интересные вещи, а сейчас молчит, как свинья, и пускает слюни.
— Это сумасшедший, — сказал Демьян Ильич как можно мягче. — Я понял это вчера, когда его только увидел на рынке. Мы застали его во время кризиса болезни, а ночью кризис миновал, и он вернулся к своему обычному состоянию.
Неожиданно темноволосый заржал, почти как лошадь, скаля зубы и часто моргая заплывшим глазом, словно понимал, что говорят о нём. Успокоившись, он опять опустил голову и сплюнул на пол.
— А откуда синяк? Охранники говорят, вчера ничего не было.
— Не знаю, — ответил Демьян Ильич. — Может быть, упал ночью.
Кот продолжал урчать, перо ручки скрипело по бумаге. День за окном был пасмурный, в отличие от вчерашнего. Если выбирать, в какой день умирать, думал Демьян Ильич, то пусть лучше день будет солнечным. Я не умру сегодня, думал он, только не сегодня. Похожий на цыгана человек в своём углу замычал какую-то первобытную мелодию, кот на руках у офицера оскалил зубы и зашипел.
— Вышвырните их отсюда, — тихо сказал немец, успокаивающе гладя кота.
Немец за столом оторвался от писанины, встал из-за стола, зацепившись за ножку и едва не спихнув пистолет, подошёл к двери и два раза стукнул. Вошли два полицая, от усердия мешая друг другу и толкаясь плечами.
Кот успокоился, и офицер обратился к Демьяну Ильичу.
— Если я ещё раз вас увижу, то пристрелю, — сказал он на чистом русском языке и опять отвернулся, утомлённый общением.
Второй немец уселся за стол и придвинул бумагу.
— Отпустить, — сказал он полицаям по-русски.
Демьян Ильич пошёл сам, а темноволосого мужчину полицаи под руки вывели из кабинета на крыльцо и вытолкнули на улицу. Темноволосый с трудом удержался на ногах и побрёл вперёд, не разбирая дороги и шаркая ногами по весенней грязи.
Демьян Ильич, не веря своей удаче, быстро зашагал в другую сторону, успев заметить, как из ближайшего переулка вышел тот самый старик, который сидел с ними в камере, догнал темноволосого с фингалом и положил руку ему на плечо. Темноволосый остановился, старик сказал ему несколько слов, а потом повёл за собой, поддерживая за руку, как раненого. Из окна за ними наблюдали немецкий офицер и кот.
Демьян Ильич пошёл ещё быстрее и свернул за угол забора, чтобы перевести дух, но ноги сами уносили его всё дальше от этого страшного места.

***

Демьян Ильич отвлёкся от воспоминаний и вышел из купе спецвагона в коридор. Там у открытого окна курил один из его сотрудников. Доктор прошёл мимо к соседнему купе, дверь которого была оборудована наружным замком. Он заглянул в маленькое окошко, слегка запотевшее изнутри, и увидел маленькое купе без окон, освещённое одной лампой под потолком. В пятне жёлтого дрожащего света на койке сидел похожий на цыгана темноволосый человек и внимательно смотрел на Демьяна Ильича. "Он нисколько не изменился за пять лет", — подумал Демьян Ильич. Глядя на человека за стеклом, он опять задумался о феномене человеческой души. Может, думал доктор, наука наконец сможет дать ответ на мучающий его вопрос — есть ли внутри человека хоть что-то, кроме материи, клеток, жидкостей и химических реакций?
Вагон раскачивался на ходу, и Демьян Ильич пошёл проверить, как там остальные будущие пациенты. Их определили во второе купе, всех троих, и сейчас они мирно спали, убаюканные стуком колёс. Доктор вернулся к первому купе. Человек у окна докурил и выбросил окурок в окно, красная точка мелькнула в темноте. Коридор опустел. Демьян Ильич открыл замок и вошёл в купе к темноволосому человеку. Доктор сел на койку напротив, расправив серое одеяло. Темноволосый посмотрел на Демьяна Ильича, и старому врачу показалось, что его визави неуловимо улыбается. Демьян Ильич моргнул, и улыбка исчезла.
Спустя некоторое время в коридор вышел покурить второй человек. Проходя мимо, он заметил, что дверь купе приоткрыта. Он заглянул внутрь и увидел, как Демьян Ильич и похожий на цыгана человек смотрят друг другу в глаза, не отрываясь и почти не моргая, словно играют в детскую игру гляделки. Человек отошёл от двери, открыл узкое вагонное окно и закурил, разглядывая дым, уносящийся во тьму. С открытым окном стук колёс становился слышнее, но за окном совершенно ничего не было видно, ни деревьев, ни насыпи, ни столбов, только абсолютная непроглядная тьма.