Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ГЕОРГИЙ КУЛИШКИН


Георгий Кулишкин родился в Харькове в 1950 году. Школу окончил в трудовой колонии для несовершеннолетних. Работал сапожником, служил в армт. С отличием окончил ХГУ (филфак). С выходом Закона "О кооперации" стал одним из первых в стране предпринимателей, основавших дело с опорой на ремесло. По его первой книге "Ближе к рублю" (М., 1989) был поставлен художественный телефильм. Сейчас один из учредителей и главный редактор альманаха "РХ" ("Родина —Харьков", "Русский Харьков", "Рождество Христово" — как кому более по сердцу).


Непридуманная история



Отрывок из повести


ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

На проходной куряжской колонии в затхлой комнатенке, служившей предбанником к складу одежды, я получил вещички, в которых был взят из дому.
Штаны, показалось, сели. Напялив их с большим трудом, змейку и пуговицы застегивал, старательно втягивая живот. В комнате не было зеркала, что не мешало понять — выгляжу я как клоун. Особенно уморительны были клеши, задранные далеко выше щиколоток. Я усомнился, могли ли настолько сесть штаны, еще не понимая, что это я вырос.
Мои туфлята, чирики, скрючило от сухости, и я не стал и пробовать влезать в них, оставив себе куряжские шкрябы с заклепками и кожаными шнурками.
Для пальто у меня неприлично длинными оказались руки. Намного лучше было его не застегивать, хотя и в расстегнутом смотрелся я, говоря словом мамы, как подстреленный.
Впрочем, казусы с экипировкой были так далеки от моих настроений, что никоим образом не могли затронуть их. Случись, я ушел бы и голым.
Из автобуса, чтобы пойти пешком, вылез на Холодной горе. Сеял дождик. Я с удовольствием сунул под него начавшую обрастать голову.
Наверное, те, кого лечили голодом, должны так же удивляться новому для них вкусу еды, как я удивлялся вкусу свободы. Ходил и ходил. Насыщался.
В магазине, у отдела головных уборов, по-детски безотлагательно захотелось купить шляпу. Изящно изогнутую, серую и с пепельным ворсом. Я попросил ее примерить и почувствовал на себе чье-то любопытство. Смотрели продавщицы, и одна, густо накрашенная, в полуухмылке говорила что-то напарнице на ухо. Я присмотрелся — не знакомая ли и что ей нужно? Она же ни с того ни с сего задком-задком — и скрылась за портьерой. Я вернулся к зеркалу и проверки ради повторил для себя вопросительный взгляд. Увидел нечто давящее, нахрапистое, чем-то остро напомнившее отъявленных куряжских заводил. Нахватался...
За шляпу, никак не самую нужную мне вещь, отдал половину скопленного на лицевом. И вскользь, без особенной удрученности и заботы подумал, что у меня ничего нет. И никого.
На конечной автобуса под козырьком теснились люди. Не захотелось в гущу, остановился под моросью чуть поодаль.
Как свой на свояка, на меня глянула девушка, тоже державшаяся осторонь. На худеньком лице грустили о чем-то большие темные глаза. Рослая, в блестящих, из чего-то мягкого, облегающего, как чулки, сапогах и на немыслимой высоты платформе. В похожих к нам в отряд приходила недавно шефка — студентка педагогического. Еще — и я подумал, что эта штуковина новизною легко перепищит сапоги, — голову девушки венчало нечто по форме сходное с головным убором Нефертити, тщательно укрытое, однако, широким пушистым шарфом, взятым на заколку под подбородком. Это было необычно — на нее поглядывали с любопытством, — очень красиво — и делало ее еще выше.
Позволив разглядеть себя, в свою очередь, она еще раз скользнула взглядом в мою сторону.
Подкатил кособокий от вечного перегруза пазик. Часть ожидающих засуетилась с посадкой. Я оставался с теми, кому ПАЗ не подходил маршрутом. Она же шагнула в очередь. Уже со ступеньки в полуобороте глянула с вопросом: "Ты не со мной?.." И отвернулась, небрежно бросив движением плеча: "Ну, как знаешь..." И я со спешкой зазевавшегося ринулся в автобус.
Мы ничего не говорили и не встречались глазами, но ехали вместе. Автобус пустел. Я успокоился, перестав выдумывать, о чем бы завести разговор.
— Выходим, — сказала она буднично, и после вертевшихся в моей голове кадрильных глупостей это показалось гениальным.
Я вышел первым и, как с детства учили сестры, подал руку.
— Вы галантны! — произнесла она с интонацией, открывшей, что я сдал экзамен.
Затем, будто не сомневаясь, что я предложу ей руку, она подняла свою, и я тотчас же руку предложил. Последовала еще одна тонкость: она не сделала шага. Чтобы повел я, мужчина, она открыла, куда нам.
— Во-он крылечко, — указала на вход в торце барака. — Мне ненадолго к фотохудожнику. Можно зайти вместе, там будут рады.
В одну из дверей, парами нанизанных на длинный коридор, она постучала и, не дождавшись отклика, вошла. В ярко освещенной комнате по-турецки сидел на диване голый до пояса мужичище в синих тренировочных штанах с прорехой в промежности, из которой выглядывали черные семейные трусы.
— Но-онка! — взревел он и вскинул восторженно ручищи.
Она, как у себя дома, передвинула стул с жестяной инвентарной биркой на тыльной стороне и, усадив меня, сама плюхнулась на диван.
— Прислали тебе мазню, — радостно разглядывая его лицо, сказала она и передала пакет в черном конверте из-под фотобумаги.
— Ы-гы, — взаимно, не сводя с нее счастливых глаз, проржал он. — С лета не виделись. Дурацкая жизнь! Ну, рассказывай, как там наш Герчик?
— Сочинял вчера ответы. Клиент просит заменить на фотке капитанские погоны на майорские. Так Герчик пишет: "Сообщите гражданину такому-то, что очередное воинское звание присваивает-таки сам министр обороны СССР, а не ретушер Герчик!"
— Ну, не гаденыш?! Он своим юмором нас по миру пустит! А мне из гроба поднял?
— Поднял. И глаза открыл. И поставил в обнимку с родственниками. Шедевр!
— Ну! А мог же, пакостник, написать, что воскрешает-таки Господь Бог...
— Нет-нет, не скажи, он не повторяется!
Они непрерывно смеялись, поминая одно курьезное обстоятельство за другим. Всплыл Коктебель, где в надежде, что у кого-то из большой компании останутся деньги, прогулялись до последней копейки. И он пошел по пляжу с фотоаппаратом. За что местные профи...
— Морду?! — орал он, всем видом показывая, что здесь-то как раз смех неуместен.
— Морду — сколько угодно! Они мне оптику побили!
Отголоском от прошедших посиделок в ней еще погуливало веселье, и она играючи, едва не пританцовывая, выбирала путь по ломаному асфальту.
— Чем займемся? — спросила с готовностью не очень-то привередничать.
Пробыв в течение получаса доверенным лицом при их общении, я чувствовал себя старым ее знакомцем и предложил:
— Пойдем ко мне!
— О, вы лендлорд, у вас поместье!
— Да. Изолированное и двухкомнатное, — в тон отвечал я. — Только я не был там давненько.
— Вот как?
— Сегодня освободился. Иду домой.
Она придержала шаг, глянула на меня.
— Нечто похожее я и предполагала. Но все же конкретика впечатляет. А кто там еще — в поместье?
— Никого. Кроме беспорядка.
Она оживилась, словно я сказал об общем знакомом:
— Все говорят, что это мой родственник! А я, прошу любить и жаловать, — ходячий беспорядок!
Ключ от двери утратился в те незапамятные времена, когда потерянное или сломанное мы перестали восстанавливать, а приспосабливались жить без того, что пропало. Щеколда на разболтанном замке как захлопывалась, так и отхлопывалась, только толкни посильнее. Я подналег плечом — дверь ответила знакомым хлопком и распахнулась легко и приветливо, будто только то и делала все это время, что ждала меня.
Я включил свет, первым прошел в свою комнату — маленькую, как называли ее в семье. Письменный стол неожиданно оказался мышиного цвета — от толстого, ровного, как сукно, слоя пыли. Сиденье стула тоже серо и бархатисто. Третьим и последним предметом в комнате была полуторная кровать с зыбучей панцирной сеткой.
— Мансарда художника! — произнесла она с непонятной мне очарованностью.
— Елки! — спохватился я. — Бегу в дежурный, пока не закрыли! Ты погуляй здесь, освойся. Может, найдешь что-то пыль протереть.
Нужно было все. Хлеб, сахар, чай, масло, лоток яиц, колечко краковской... Вино? Вино бы да, но я нарочно не появился нынче к пацанам: слово себе дал — запомнить первый день, не заливать глаза. И купил трехлитровую банку яблочного сока.
Удерживая подбородком припасы, уложенные поверх яиц на лотке, плечом открыл дверь, пяткой захлопнул ее. Разгрузившись в кухне, на свет направился в маленькую и на пороге остолбенел. Я не узнал гостьи. В голове промелькнула несусветица: будто бы та, с которой я пришел, сбежала, оставив взамен эту... Вместо высокой, сногсшибательно модной девицы на меня смущенно глядел исхудалый недоросточек в затерханных моих шлепанцах на босу ногу, в приютском халатике из малиновой баечки в мелкий желтоватый цветочек и с короткой, странно приплюснутой стрижкой темных и блеклых волос. Узнавались только глаза, по-прежнему лихо подрисованные "враскос". Однако и они, в смятении из-за моей оторопи, не были все же в точности теми самыми, которые сманили меня в чужой автобус.
Разгадка, в силу ее простоты, с недоверием отвергалась разумом. А гостья всего лишь разулась, оставив в прихожей вместе с сапогами добрую пядь роста. Еще одна пядь ушла с загадочным сооружением, которое скрывалось под шарфом. Оно же, сооружение, смяло ей волосы, а теперь, старательно укутанное в тот же шарф, лежало на столе. Стол по удалении пыли тоже изменился, но наоборот, в сторону узнаваемости. Родные пятна, порезы и насечки вновь проступили на нем.
Халатик? Она не предполагала снимать пальто у фотографа? Вполне допустимо. Но само по себе то, что он у нее был и что она им пользовалась, с достоверностью гербовой печати свидетельствовало, что судьба к ней так же приветлива, как и ко мне. Я не думал так дословно, но душа догадалась, что мы с ней из потерпевших на этом свете, и значит, кому же, как не ей, встречать меня в мой первый день.
Недоумение, не очень, должно быть, вежливое с моей стороны, длилось насколько секунд. Но вот я освоился с ее новым обликом. Он был забавным, и от него исходила симпатия. Похоже, она прочла мое настроение и тоже пришла в себя. Сделав царственный жест в сторону чего-то пухлого, завернутого в шарф, сказала:
— К этому не прикасаться!
Я кипятил в сковороде воду, чтобы избавиться от застарелого жира. И жарил яичницу с краковской колбасой — самое-самое из доступных мне лакомств. А она нашла в большой комнате в шкафу чистое постельное и, путаясь из-за отсутствия навыка, меняла наволочку. Я машинально протыкал пузыри в яичнице, по-колонийски пробил в крышке бутыли с соком две дыры, чтобы наливать струйкой. Душа, однако, отдельно от этих хлопот была там, в комнате. И будто бы видела, как она возится с простыней. И будто бы ей, душе, вспомнилось, как эту простынку и этот пододеяльник мы, смеясь и в такт отклоняясь друг от друга, растягивали с мамой перед глажкой.
Но это было что-то отдельное и не главное. А главное было то, что — постель, ее руками, для нас. И ясность. И полная неразбериха. На эту простоту ответкой потребна равная простота. В которой так легко схамить, и так будет подло, если схамишь.
Она поморщилась, глядя на еду, и переложила все из своей тарелки в мою. Изредка пригубливала щербатую чашку с соком. И курила, курила.
— Почти все великие начинали жизнь в мансарде, — сказала она так, будто мы давно уже говорили об этом.
А еще — не оставляя сомнений, что и мое, и свое будущее она представляет необыкновенным. Это было точка в точку так же, как думалось и мне. Не имея ни пристрастий, ни способностей, я всегда думал о будущем как о чем-то огромном.
Между тем по обретенной в колонии сноровке я уже умял и свою яичницу, и ее и в два глотка осушил чашку.
— Устал? — спросила она совсем по-домашнему.
Я пожал плечами, и вправду не зная, устал ли.
— Ты ложись, сказала она. — А я еще покурю. И расскажу тебе что-нибудь, если хочешь. Мое время от полуночи и до первого света. Захочешь уснуть — спи. А я тебя покараулю.
Кивком я показал, что так и сделаем, и пошел умываться. Колонка бахнула в ответ на поднесенную спичку и загудела, заурчала водой. В ванной я отыскал пачку с закаменелым остатком едкого порошка и набросился на шершавые потемнелости, въевшиеся в эмаль. Успеха не последовало. Потом с энергией дикаря, добывающего огонь, натирал себя рассохшимся обмылком.
В комнату вернулся в трусах. Стараясь выглядеть непринужденно, тумаком добавил объема подушке и залез под одеяло. Сетка, пропев знакомым голосом, выдавилась гамаком.