В этом году в издательстве "Время" вышел новый сборник стихов известного московского поэта Анны Гедымин – "При свете ночи". О своём незабываемом дебюте в печати, об опытах перевода и о том, почему не стоит обижаться, когда тебя называют "поэтессой", она рассказала "ЛГ".

– В этом году – 40-летие вашей первой публикации. Отметите? Что вспоминается о поэтическом дебюте?

– Неужели 40-летие?.. Знаете, я в каком-то стишке назвала свою судьбу "не злобною, но взбалмошной". Она ко мне в целом добра, жаловаться грех, но в то же время как будто постоянно надо мной посмеивается, не дает скатиться до "звериной серьезности". Первая публикация у меня вышла в газете "Московский комсомолец". Это было стихотворение из четырех строк под названием "Дворец на песке". Просто в газете всегда дефицит места, а четверостишие втиснуть несложно. Я, конечно, находилась на седьмом небе от счастья — мне было 17 лет, я только-только начала сочинять стихи, опубликоваться в "МК" было невероятно трудно и почетно. Прошло несколько месяцев – и меня напечатали уже в "Комсомольской правде", в легендарном "Алом парусе". И что же? Там – думаю, из тех же соображений экономии места – тоже выбрали "Дворец…" Но этого мало. Потом выпустили брошюрку – антологию "Алого паруса". И туда тоже попало это злосчастное четверостишие. Так я на целый год, наверное, сделалась автором одного стихотворения… А четверостишие вот какое (совсем, кстати, не бесспорное для комсомольской прессы):

– Анна Гедымин – поэт или поэтесса?

– Страсти по поводу того, как именовать женщин, пишущих стихи, явно устарели. И сейчас носят скорее ритуальный характер – как дань уважения Анне Ахматовой, которая ассоциируется с разговорами на эту тему. Но не только она. Можно вспомнить Вирджинию Вульф и ее знаменитое эссе "Своя комната". На протяжении столетий женщина была поражена в правах – для того чтобы полноценно творить, ей не хватало элементарного приватного пространства, своей комнаты. Вплоть до начала XX века слово "поэтесса" обозначало грамотную барышню, пописывающую стишки в альбом. И чтобы подчеркнуть значимость женщины, сочиняющей "настоящие", а не "альбомные" стихи, ее как раз и стали называть в мужском роде – "поэт". Сегодня, когда женщины и бульдозером управляют, и государством, да и пишут не меньше и не хуже мужчин, слово "поэтесса" уже не кажется обидным. Наоборот, выглядит мило и более естественно для русского языка. Меня и так, и так называют. Мне все равно, смысла это не меняет.

– Мир литературы захвачен мужчинами – согласны?

– Ну, может быть, мир прозы. Да и то отчасти. В современной русской поэзии это, безусловно, не так. Значительных поэтесс не меньше, чем поэтов-мужчин. И чем дальше, тем, мне кажется, больше.

– В июне страна отметила 220-лети со дня рождения Пушкина. Но не устарел ли он за два с лишним века?

– Пушкин – фигура невообразимого масштаба. Целая вселенная. Золотой век русской поэзии в одном лице. Создатель языка, на котором, по сути, мы говорим по сей день. Темы, сюжеты, образы, типажи – их не так уж много, и они в литературе присутствуют всегда, это не устаревает. Что еще? Да, сейчас в принципе непредставимо появление романа в стихах масштаба "Евгения Онегина" – не только за отсутствием достойного автора, а потому что темп жизни изменился, сознание стало более фрагментарным, клиповым. Не пишут теперь таких грандиозных поэтических произведений, это да. Тут нам Пушкина, видимо, уже не догнать. С другой стороны, стихотворная техника не стоит на месте, язык пополняется новыми словами и оборотами, рождаются новые жанры. То есть Александр Сергеевич стихи-пирожки не писал. Или рэп. Хотя еще как посмотреть…
В любом случае — погрузившись в его систему, ты не ощущаешь, что оказался в прошлом. Там основа всего, что появилось позже, уже просматривается. И ты только изумляешься, что это один человек всё создал. И завидуешь ему безумно, и радуешься, что такое вообще произошло в нашей культуре. И вот еще что важно: Пушкин своими интонациями, своим темпераментом абсолютно гармонично вошел в сознание людей, говорящих по-русски. Стал частью нашего культурного кода. Как пейзаж, как воздух… Думаю, это не может устареть.

– Весной вы провели в Сибири два семинара подряд – в Красноярске и Кузбассе. Они чем-то различались по сути? Вам интересен подобный формат мастер-классов?

– Они принципиально различались. В Красноярске, в рамках фестиваля "КУБ", устраиваются именно семинарские занятия, на них отведено три дня. Туда приходят все желающие показать свои произведения и подробно их обсудить. В поэтическом семинаре были авторы очень разного уровня — от совсем начинающих до профессионалов, как, например, Оксана Горошкина. Руководители (Геннадий Калашников и я) имели возможность поговорить о творчестве каждого минут по 40, а если требовалось, то и больше. В Ленинске-Кузнецком, на фестивале имени Алексея Бельмасова, принцип другой: там на мастер-класс отводится один полный день. И это уже не семинарское занятие как таковое, а своего рода смотр, демонстрация поэтических сил Кузбасса и не только — туда и авторы из других регионов приезжают. Каждый вариант интересен по-своему. В первом случае ты можешь реально кому-то принести пользу: что-то посоветовать, просто поделиться опытом работы над стихом, какими-то профессиональными секретами. Для этого авторы туда и приходят. Если наши семинары помогут хоть одному талантливому поэту, я буду считать свой долг выполненным. А на Бельмасовском фестивале самое главное – общение поэтов друг с другом. Я там узнала целый круг новых авторов, каждый из которых имеет свой голос, почерк, уже звучащее имя. Теперь с удовольствием слежу за творчеством совсем юных Марии Берестовой из города Мыски, Софьи Оршатник из Москвы, а также Михаила Рантовича из Новосибирска, Ирины Надировой из Ленинска-Кузнецкого, Юлии Сычевой из Кемерово, многих других. Это ведь и есть та самая литературная среда, которая необходима каждому писателю. И мне тоже.

– Поэтическая дружба – это в основном отдавать или получать? С кем из коллег по литцеху сложились особые отношения?

– Круг моего литературного общения, конечно, довольно широк и постоянно пополняется. Я ведь всю сознательную жизнь в этом котле варюсь. При таком общении происходит чудесный и ничем не ограниченный энергообмен: ты то отдаешь, то получаешь – как тебе в данный момент комфортнее. И люди вокруг в основном яркие, необычные. С ними можно "и в пир, и в мир…" Но вот что касается дружбы… Я к дружбе серьезно отношусь, может быть, несовременно. Для меня она "понятие круглосуточное", ответственное. Мало кто из творческих людей на такое способен. А поэты во взаимодействии друг с другом вообще напоминают хор солистов: каждый стремится "себя показать", не особенно обращая внимание на других. И происходит это на чисто инстинктивном уровне: просто творческие люди такие. А еще, конечно, соревновательность присутствует, ревность к чужим успехам, а то и расчет – это нормально, таковы издержки профессии.
И все же исключения из правил случаются. Вот уже лет 10 я по-настоящему дружу с поэтом, пародистом, а теперь еще и прозаиком из Иерусалима Евгением Мининым. За что, кстати, спасибо Интернету – не зря папа римский Франциск назвал его даром Божьим! Мы с Евгением "в реале" виделись совсем немного: однажды они с женой приезжали в Москву, дважды я гостила у них в Иерусалиме. Всё остальное время общаемся в Сети. Говорим по душам, радуемся успехам друг друга, затеваем общие проекты, читаем только что написанное, советуемся, приходим на помощь, иногда жутко спорим… Я очень дорожу этой дружбой.

– В издательстве "Время" у вас вышли уже две книги – в 2012 и 2019 годах. Чем различаются эти сборники?

– Это совсем, ну абсолютно разные книги. Первая – "Осенние праздники" – избранное, я в него постаралась включить лучшее из написанного за всю жизнь. Я эту книжку только составляла 9 месяцев! Никак не могла решить, какие стихи достойны в нее попасть, а какие нет. Кстати, сейчас вижу, что многое сделала не так: некоторые не надо было там публиковать – а другие я, наоборот, зря забраковала… Бред, конечно. Но ничего не поделаешь, такая у нас с вами профессия, у стихотворцев, нервная. (Смеется).Сборник "При свете ночи" для меня важен по другой причине. Это этапная книжка. Не буду вдаваться в подробности, но для меня действительно к 2019 году закончился очень долгий и трудный период, началась новая жизнь. Вот этот переход и обозначает сборник. Его я, кстати, составила всего за неделю.

– Программные стихи книги "Осенние праздники" - это…?

– Я уже сказала, что это избранное за всю жизнь. Там стихи расположены в хронологической последовательности, в каждом разделе – свои программные. И все же главный раздел в сборнике есть. Это цикл "Воспоминание о счастливой зиме", относящийся к 2003–2006 годам. Если коротко, это стихи о счастливой любви. На них тогда многие обратили внимание – и читатели, и критики. А Инна Кабыш во врезке к книге назвала умение писать в состояние счастья моей уникальной особенностью, редчайшим случаем в русской поэзии. Я этой оценкой очень горжусь. И получается, что главное стихотворение "Праздников" – "Спасибо, судьба, за нежданную милость…" Стихотворение о счастье.

– Поэт и критик Дмитрий Артис назвал этот сборник "книгой на каждый вечер". А есть ли такая у вас?

– Конечно. Чтение перед сном – совершенно особое. Спасибо Дмитрию Артису, что отнес мою книжку к этой категории. В конце дня хочется читать что-то доброе, красивое, обычно уже хорошо знакомое. Для меня это часто бывают стихи, а еще – сказки про муми-троллей, Тургенев, Набоков, Диккенс…

– А вот "При свете ночи" – "книга переболевшей боли". Согласны с критиком?

– Да, Александр Карпенко, написавший на книжку первую рецензию, всё очень правильно почувствовал. В сборнике лирических стихов трудно четко обозначить общий сюжет, ведь всё строится на ассоциациях, настроении. Но я постаралась композицией подчеркнуть, что сначала была безмятежность, потом беда, а дальше началось переосмысление – и успокоение. Значит, удалось донести эту мысль.

– Два года назад у вас вышла книга "Нечаянная проза". Собирается ли так же "нечаянно" новый том?

– Пока нет. Сейчас это всё, что я написала в прозе. Но кто знает, как оно обернется? Я ведь и те свои новеллы не предвидела. А они вдруг взяли – и написались. Так что посмотрим.

– У кого "идеальная проза" – у Набокова?

– С моей точки зрения – безусловно. Сборник "Весна в Фиальте" для меня – эталон, предмет постоянного восхищения. Я сейчас о романах не говорю, это вообще особый мир. Но малая форма – в ней же сразу всё на виду: и музыка, и боль, и стройность замысла, и русский язык этот роскошный…

– Каким почерком пишете стихи?

– Я, действительно, пишу стихи от руки, обычно на ходу. Так что в первый момент почерк, конечно, жуткий, дай бог потом разобрать. Но зато начисто я переписываю их чернильной авторучкой. У меня есть очень хорошая, пеликановская, мне ее когда-то на день рождения подарили. Хотя есть и другие, попроще. В любом случае – получается более разборчиво и красиво, чем "шариком".

– Недавно был ваш день рождения. Какой подарок – самый лучший?

– Я спокойно отношусь к дням рождения и вообще к праздникам. Ну, в детстве это еще как-то волновало – Новый год, подарки. А теперь – предпочту работать, если есть работа, а уж если пишется, тогда, разумеется, писать. Праздничное настроение, состояние счастья возникает не по календарю, а по каким-то своим законам. От влюбленности. От запаха цветов. От музыки. От удачного стишка. От телефонного звонка, письма. От общения. Пейзажа за окном…
Самым неожиданным подарком в моей жизни был огромный плюшевый бегемот. Рыжий. Его принесли утром 1 января совершенно пьяные Дед Мороз и Снегурочка и сказали, что должны вручить "девочке Ане". А мне уже больше двадцати лет было. Ну, впустила я эту пьяную парочку, посмеялись вместе. Бегемот потом долго у меня жил – это оказался подарок одного чудаковатого знакомого. А позже другой чудак подарил моему трехлетнему сыну гигантского и крайне уродливого Микки-Мауса. Вместе эти монстры заняли полкомнаты. Что и решило их участь: я разом выбросила обоих.

– Вы родились в год полета Гагарина в космос. Какая планета вам интересна?

– О, в школе я страстно увлекалась астрономией. Особенно завораживали дальние планеты-гиганты. Ледяной Нептун с его сверхскоростными ветрами. Юпитер с аммиачными облаками и атмосферными вихрями, несостоявшаяся звезда. Планета-неудачник, проигравшая Солнцу… А тут вдруг черная дыра приближается – и ам!.. Позже поняла, что практически то же самое можно увидеть в микроскоп – в микромире. Или – вообще безо всякой оптики – в литтусовке. (Смеется.)

– Как оказались на заводе, в цехе сборки микросхем?

– Дело в том, что после школы я решила поступать на журфак МГУ. Причем умные люди посоветовали сразу идти на вечернее отделение – чтобы по окончании не оказаться великовозрастной дебютанткой, а одновременно с учебой сотрудничать с редакциями и профессионально расти. Это, кстати, был очень мудрый совет. Но ведь для того, чтобы поступать на вечернее, надо работать! А между школьными выпускными экзаменами и журфаковскими вступительными – всего неделя. За которую надо устроиться на работу и тут же получить отпуск на сдачу экзаменов! И это при том, что мне 16 лет, и я ничего не умею.
Единственным местом, которое согласилось на такие условия, оказался цех при НИИ электроники, выпускавший советские электронные часы. Позже я никогда таких не видела – от импортных они отличались красными цифрами на черном фоне. Работа мне безумно нравилась. Я должна была смотреть в микроскоп на какие-то загадочные микросхемы. Казалось, это целый мир, они были такие красивые! И думать совершенно не мешали. Я там примерно полгода проработала. А потом пришлось уволиться и перейти на работу "по профилю". Кажется, в отдел писем газеты "Труд". Откуда меня через некоторое время с треском уволили – я забыла в срок вернуть читателю присланные для экспертизы бракованные валенки. Так динамично началась моя газетно-журнальная карьера…

– А что переводили?

– О, это очень интересная тема. Переводила я редко, но метко. Первый раз – в 18 лет. И не кого-нибудь, а знаменитого грузинского поэта, советского классика Иосифа Нонешвили. Его вообще-то Ахмадулина переводила, Вознесенский, Межиров. А тут вдруг Александру Аронову, работавшему в "Московском комсомольце", заказали перевод большой подборки стихов для газеты "Правда". Аронов тут же принялся за лирические стихи – они у Нонешвили были какие надо. Но для "Правды" же одной лирики мало, требовался "паровоз". И он в рукописи был – небольшая поэма по мотивам истории Грузии. Там и про горы, и про Багратиона, и про Пушкина, и про дружбу народов. Написано было колоритно и даже изящно, но все же паровоз есть паровоз. Видимо, Аронову уж очень не хотелось с ним возиться. И тут под руку попалась я, студентка журфака, которая только-только начала писать стихи и буквально фонтанировала рифмами, метафорами и энтузиазмом. Вот Аронов – может быть, в шутку – и предложил сделать этот перевод мне. Причем в кратчайшие сроки.
И понеслось… Днем я где-то работала, вечером ходила на журфак, но вообще-то всё время – переводила. Ночами мне снились горные орлы и гортанная грузинская речь. Просыпаясь, я ощущала, что мыслю как мудрый пожилой грузин… Короче, это было наваждение. Но перевод я сделала. Причем практически дословный, с точным соблюдением стихотворного размера и порядка рифмовки. До сих пор помню целые куски наизусть.
Это был очень полезный опыт. А когда мы с Ароновым уже всё закончили, Нонешвили вдруг умер. Ему было чуть за 60, этого никто не ожидал. Но подборки умерших поэтов "Правда" не публиковала…
Позже я поняла, от чего уберегла меня тогда судьба. Оказаться в 18 лет автором "паровоза", пусть и переводного, но опубликованного в газете "Правда", – это нехорошо. Это могло всю жизнь изменить. Потянуть в сторону официоза, конъюнктуры…
Потом я некоторое время для интереса переводила стихи студентов Литинститута – прибалтов, удмуртов. Писали они в основном верлибры, переводить было легко и скучновато. Единственное яркое воспоминание – что один из них был мастером спорта по спортивной ходьбе. Так я узнала о существовании этого вида спорта.
А через 10 лет все же случилась моя переводческая минута славы. Тогда венгерский культурный центр в Москве объявил конкурс переводов стихов с венгерского. И жена поэта Леонида Володарского Ольга, профессиональная переводчица, сделала множество очень точных подстрочников. Современных венгерских поэтов-мужчин решил переводить Леонид, а женщины достались мне. Одна из них – Жужа Раковски – меня просто потрясла. Даже по подстрочнику было видно, что она ни на кого не похожа, что это очень мощная, современная, резкая поэзия.
Помню, еще в этом конкурсе участвовала Наталья Ванханен, куда более очевидная переводчица, чем я. И вот нам с Наташей приходит приглашение на награждение. Отправляемся в Венгерский центр, предвкушая золотые горы – обе были бедны, как церковные мыши. И Сережа, муж Наташин, пришел. А он такой спортивный был человек, продвинутый, – ходил с рюкзачком, тогда это было не так распространено, как теперь. Я еще пошутила, что это Сережа запасся рюкзаком для будущих денег…
Но денег нам, как водится, не дали. Устроители конкурса решили присудить нам, профессиональным поэтам, почетные призы – роскошные дизайнерские букеты цветов. А деньги, пусть и небольшие, достались студентам-переводчикам, что, если вдуматься, конечно, логично.
А в 1993 году стихи Жужи Раковски в моем переводе опубликовали в "Иностранной литературе". Номер журнала у меня до сих пор хранится. Вообще переводы для меня были увлекательной игрой, этаким театром абсурда, опытом перевоплощения в людей, живущих в разных концах света. Вспоминаю это с улыбкой.

– Что самое сложное в создании сильной любовной лирики?

– Не думаю, чтобы любовная лирика принципиально отличалась от всех остальных стихов. Если говорить о повышенной эмоциональности, открытости, своеобразии, энергии, то ведь все это нужно в поэзии вообще. Просто, наверное, в любовных стихах труднее замаскировать недостаток этих ключевых свойств. И особенно ясно виден уровень поэта, степень таланта. Какая любовная лирика у Пушкина! У Маяковского! Есенина! Цветаевой! Ну, и так далее. Многие современные авторы намеренно не пишут о любви. Может быть, это страх разоблачения? (Подмигивает.)

– Стихи с обсценной лексикой имеют право на существование?

– А почему нет? Поэзия – это свобода. Если человеку для самовыражения необходимо использовать такую лексику – что ж, пусть. Другое дело, что он намеренно сужает круг читателей, ведь далеко не все одобряют подобные опыты (Варлам Шаламов, например, был их резким противником). И еще стихи с обсценной лексикой не разрешат читать на публичных выступлениях и печатать в официальных изданиях. Но вообще выбор творческого пути – личное дело каждого. Я сама подобные стихи не пишу и вообще обсценной лексикой практически не пользуюсь. Но знаю нескольких по-настоящему интересных поэтов, которые выбрали такую стилистику.

– Что делает жизнь поэта нескучной? Влюбленности, разлуки, хайп в соцсетях – что еще?

– Не знаю. У меня противоположная проблема: как сделать свою жизнь более спокойной, размеренной, не такой непредсказуемой. Сколько ни стараюсь, не получается. И с соцсетями это никак не связано – началось задолго до их появления.

– Без чего проживете месяц?

– Да без всего, кроме жизненно необходимого, – воды, воздуха, самой простой еды. Ну, мне еще тетрадка в клеточку нужна и ручка. А если вдобавок будет ридер, да возможность погулять по лесу, по берегу реки, выдержу гораздо дольше. Без компьютера, телефона, телевизора – его я и так не смотрю. Без спешки и суматохи… Ни разу, правда, пока не пробовала так жить, но думаю, это было бы замечательно.

– Мечта поэта – написать новое хорошее стихотворение. А ещё?

– Написать рассказ. Или еще что-нибудь. Хорошее.

– Закончите по-своему известную фразу: "Чем больше я узнаю людей, тем больше…

– … их жалею".

– А теперь – откровенный блиц, если позволите. Кто вам ближе – Ахматова или Цветаева?

– Нет, не могу так безапелляционно. В какие-то моменты одна, в какие-то другая. Цветаева для меня – бесспорный гений. Но много ее читать не могу – нервная система не выдерживает. Ахматову же читаю в любое время, даже перед сном. Люблю ее звук, осанку…

– Инна Лиснянская или Юнна Мориц?

– Лиснянская. Я ее хорошо знала. И могла наблюдать, так сказать, в реальном времени, как она постепенно превращалась из просто поэтессы – в автора удивительной мощи. Это произошло, когда она нашла свою главную тему – любящей жены. Стихи Лиснянской о том, как женщина любуется уже немолодым мужчиной, беспокоится о нем, наслаждается каждой минутой оставшейся им жизни – просто потрясающие! В них и боль, и слезы, и мольба. И более поздние стихи тоже очень хороши.

– Пугачева или Ротару?

– Пугачева. Помню, ее появление буквально взорвало советскую эстраду. Полностью изменило стилистику. Я никогда особенно не интересовалась легкой музыкой, но не знать Пугачеву в моей юности было невозможно.

– Весна или осень?

– Одинаково. Весной и осенью я счастлива.

– Большой театр или Малый?

– Большой. Я достаточно равнодушна к драматическому театру.

– Черное море или Балтика?

– Черное. Море моего детства. Теперь, побывав на многих морях планеты, могу сказать, что это мое любимое море. Достаточно теплое и менее соленое, чем другие. Последнее обстоятельство для меня немаловажно: я плаваю с открытыми глазами, и в Черном море могу делать это без маски. Что дает особое ощущение свободы. Уже в Средиземном просто так с открытыми глазами не поплаваешь: соль буквально выжигает глаза, приходится защищаться.

– "Цезарь" или "Мимоза"?

– "Цезарь". Хотя вообще-то я предпочитаю "Оливье" с курицей, а лучше с мясом, как его еще мои бабушки готовили.

– Чем измеряется счастье?

– Получается, что Джоулями. Килоджоулями. Это же энергия. (Смеется.)