Наш неповторимый, внимательный и прекрасныйтоварищ, талантливый поэт ПётрВегин. Уже и неясно, за какие грехи к немуприлепилась репутация эпигона АндреяВознесенского. Конечно, это было несправедливо, хотя у них было много общего – интерес ксовременности, попытка писать ярко, образно, крупными мазками. Но таким способомлитературные "доброжелатели" давних лет пыталисьутопить многих…

А стихи Пети давних шестидесятых-семидесятых годов запоминались с первого прочтения. Вот из доисторической "Комсомолки", где когда-то печатали хорошие стихи:

Или – позже – в ныне забытом журнале "Молодая гвардия":

Цитирую наизусть. Так бывает: стихи, прочитанные раз в жизни, почему-то запомнились навсегда и припомнились через полвека.
Уроженец Ростова-на-Дону, Пётр был старше меня на пять лет, в Союз писателей СССР его приняли тоже на пять лет раньше меня. В Москве он сразу взял псевдоним, и "виновником" этого стал Андрей Вознесенский.
Именно он предложил Петру поэтическое имя Вегин.
– И красиво, – сказал он, – и загадочно…
Пётр был достаточно известен не только в России. В семидесятые и в начале восьмидесятых годов ездил по миру от иностранной комиссии Союза писателей СССР. Он много переводил, бывал в поездках по нашей Советской стране, дружил с поэтами из Прибалтики – одним словом, по всем советским понятиям тех лет это был известный поэт, идущий к реальной славе, какая только могла ждать литератора в те годы.
В общении Пётр всегда отличался двумя вещами. Он обычно был внимателен к собеседнику. Но временами бывал и резок. Высокий, тощий, очень смуглый.
Однажды Саша Богучаров, тогда временно вошедший в силу, сказал о нём:
– Вот чему надо учиться у этого "лилового негра" – шарму. Посмотри, как он вкладывает в верхний кармашек своего фиолетового пиджака жёлтый платочек! Бабы от этого просто балдеют…
Здесь Саша как бы "проиграл" на инструменте воображения целый ряд ассоциаций. И героя романса, и действительно почти тёмно-оливковый цвет лица Петра Вегина, и даже жёлтым платочком как бы отослал к футуристам, к Маяковскому и т.д. Конечно, в словах Саши просквозило недоброжелательство, может быть, просто зависть, но он точно отметил, что поэт должен выбиваться из ряда даже внешним видом, необычным обликом. И вправду: отчасти Маяковского сделала его жёлтая кофта, так же как и Теофиля Готье – красный жилет, в котором великий француз впервые в истории мировой моды появился в Парижской опере.
Конечно, жёлтый платок не "сделал" Петра знаменитым, но выделиться из ряда помогал.
У него вышли замечательные книги – "Винтовая лестница", "Вальс деревенской луны", "Переплыви Лету", "Созвездие матери и отца" и много других. Обратите внимание, какие выразительные названия находил поэт для своих книг. В это время он уже начал рисовать и "Вальс деревенской луны" оформил своими штриховыми, очень артистичными рисунками. А метафорическое название одной из книг точно определяет судьбу самого Вегина – "Лёт лебединый"! Какое крылатое стремительное название…
Пётр, конечно, был предан искусству поэзии. Помню, он был составителем ежегодного московского альманаха "День поэзии – 1975". Главным редактором тогда поэты выбрали Евгения Винокурова, а Евгений Михайлович, в свою очередь, пригласил в помощники Петра Викторовича. В отношениях с графоманами или слабыми стихотворцами Пётр был весьма резок: он терпеть их не мог. Но с уважением и даже восхищением относился к творениям поэтов, в которых трепетало пламя таланта и мастерства. Однажды Петя протянул мне рукопись поэмы Давида Самойлова "Струфиан":
– Вот посмотри – это настоящий шедевр!
"Струфиан" впервые был напечатан в "Дне поэзии" с подачи Петра. Ещё он предложил в альманах стихотворение Владимира Высоцкого. Это была первая публикация стихов знаменитого барда. Через десятилетия мне самому приятно вспомнить и свою подборку в этом издании, отобранную моим товарищем по жизни и поэзии.
Лет через десять он сам стал главным редактором очередного "Дня поэзии". Точнее, соредактором в неожиданной связке трёх главных редакторов этого издания: Пётр Вегин, Дмитрий Сухарев и Алексей Марков – все они поэты разных почерков, разных судеб, разных поколений.
А потом неожиданно Пётр пропал с поэтического горизонта. Не буду сегодня вдаваться в его семейные и любовные проблемы. Разве что отмечу: одной из его жён была жёсткая особа из Прибалтики. Она родила дочку. От Петра. Её назвали Катей. По слухам, отца к дочке не допускали, а Пётр безумно любил ребёнка. И вот в 1988 году, получив приглашение на три месяца в один из американских университетов, Пётр оформил документы на себя и на дочь Катю. Они уехали вместе.
Из США он не вернулся…
В начале ХХI века в Красноярске, а затем в Москве вышла книга его воспоминаний "Опрокинутый Олимп", и было крайне интересно, как искажается в мемуарах недавнее прошлое, меняется ретроспектива и переоцениваются реальные роли, события и лица.
В 2000 году устроители выставки "Десять американских художников советского происхождения" пригласили меня (по просьбе Вегина) в Дом художника на Крымском Валу, и там я впервые после двенадцатилетнего перерыва как бы повидался с Петром. Его кисти принадлежали три живописные работы из полотен, представленных на выставке. Одна из них – "Дождь в Нью-Йорке"  – была синевата, туманна и импрессионистична, вторая – "Родина-мать" – запомнилась лицом в косынке, которое сливалось с желтоватыми холмами и покосами средней полосы России. Сюжета третьей картины я не запомнил… На этой выставке мне снова вспомнилось былое, Москва начала семидесятых, совещания молодых писателей, Дом литераторов, издалека влекущий как Храм отечественной словесности – а так оно и было! – и Союз писателей СССР. Вступление в этот Союз часто решало жизненные и творческие вопросы. Но, правда, временами навсегда портило жизнь и характер многих литераторов.
Тогда Пётр был широко известен в Москве, много печатался, был влиятелен, после ухода Жени Храмова из ответственных секретарей объединения поэтов Москвы занял его место. В ведении Петра оказался целый коллектив. Огромная ответственность! А весной 1974 года Владимир Соколов пригласил на эту работу меня. Как-то мы собрались в Пёстром зале ЦДЛ – Петя, я и Женя Храмов – и, взяв по чашке водки, вспомнили цепочку наших предшественников. Выстроив хронологическое древо ответственных секретарей объединения поэтов Москвы, мы выпили за мушкетёрскую надёжность этой цепочки.
Как быстро прошли наши земные сроки.
А ведь, казалось, совсем недавно мы были молоды, полны надежд, и никто не мог помыслить, что пройдёт несколько вселенских мгновений, и я буду читать адресованное Андрею Дементьеву и переданное им мне письмо, полное горечи и печали:
"Дорогой Андрей!
Ужасно рад, что наконец-то отыскал тебя. Хотя искал давно и долго – странно, что мало у кого из наших есть твои координаты. Только Римма К. помогла.
У меня надежды только на тебя – мне непременно надо печататься в России, без этого просто не представляю своей жизни. За все эти годы я публиковался только в "Октябре" и в М.К., да ещё фотография в "Литературке" (на пл. Маяковского, в тексте Евтуха, которого я недолюбливаю). Не густо. Мне больше всего мечтается о "Литгазете", где ты имеешь большой вес…
(…) Сейчас я тихонечко сижу на пенсии (высокое давление, увы), много занимаюсь живописью и, конечно, не забываю о стихах. Всё бы вроде хорошо, но у Кати сильный диабет. Ей уже 21 год, окончила школу и собирается в колледж…
Очень прошу тебя написать мне, мой адрес…"
Письмо завершают подколотые стихи с заголовком "Стихи из книжки "Блюзы для Бога", 2002 г. и совсем новые".
И ещё одна забавно-грустная подробность: стихи напечатаны на пишмашинке, из которой, скорее всего, выпала литера "з", и поэт отбивает вместо "з" – "х".
Но помимо забавного, мне увиделся в этом письме сгусток тоски. Человеческая драма, замешенная на одиночестве и ностальгии. Это надо же – быть известным русским советским поэтом, съехать в далёкую фантастическую страну для того, чтобы в итоге страдать от гипертонии на американской пенсии рядом с дочерью, у которой в двадцать один год тяжёлый диабет, и пишмашинкой, у которой не пропечатывается буква "з"…
Стихи же, которые он прислал для публикации, были сильными стихами мастера российской поэзии, пронизанными болью и неподдельным чувством любви к родному языку: "Целую руки твои, Русская Речь, на которых ты качала своих поэтов. Не твоя вина, что не всех сумела сберечь – так бывает у матерей многодетных".
А 10 августа 2007 года в Москву пришло скорбное известие о том, что Петя Вегин умер. По одной из версий, его просто нашли мёртвым на лос-анджелесской мостовой. Есть в этом уходе и некоторая мистика: незадолго до смерти в квартире поэта вспыхнул пожар. Сгорели архивы – рукописи, письма и живописные работы.
В интернет-прессе прошли сюжеты, посвящённые прощанию с поэтом. Петра отпели в Белой церкви, которая находится на кладбище при Голливудских холмах. Здесь, к слову, размещается комната-музей американского поэта Генри Лонгфелло, переводчика бессмертной "Божественной комедии" Данте на английский язык и создателя великого американского эпоса "Песнь о Гайавате". С воздухом истинной поэзии Пётр Вегин не смог расстаться и после смерти.