Тот, кого нельзя называть
с той, о ком нельзя говорить,
объявили свой газават,
и грозят взорвать изнутри
фейерверк  акаций и лип,
водопад  пионов и роз,
обратить козленком верлибр,
наплодить гнездо диких ос,
да сойдут семь бед и семь гроз.

Стоит ли пугаться воды,
утро, выбирайся из туч,
расслоись  друзы слюды,
сорван предрассудка сургуч,
так и будет — понад усе —
лепестковый дождь по росе,
да вполнеба крон карусель,
да мельканье спиц на шоссе.

Воображение  взволновано  рельефом,
зеленоватым серебром речного лоха,
кольцом развязки  да сорочьим дробным смехом,
дождь — отрезвляющий, и все не так уж плохо.
Вот только музыке назойливой не верю,
ее лихому истеричному  раздраю.
Кокотка глупая, ведь заревешь за дверью —
так для кого такой веселой быть стараешься?

Вот так рождаются потоки —
взбухают вены, искривляясь,
по кочкам, впадинам, прорехам —
им все понятно от рожденья,
безукоризненная точность
иных путей не оставляет:
по хаотичному рельефу —
куда диктует притяженье.

Мы здесь взрослее ясных линий,
шестого чувства, интуиций,
перешибаем  обух  плетью —
когда на миг снисходит точность
прозрачной тайны Метерлинка,
потоку не остановиться,
и судорога междометий
рождает вязь корявых строчек.

Такое в жизни сплошь и рядом,
я не поддамся, буду гадом
осклизлым слизывать с ограды
Твое пролившееся млеко,
меня подхватит — в эту реку,
и конь — сквозь грохот — черно-синий.
Восходят на свою Голгофу
кресты высоковольтных линий.

я в режиме полета
всегда говорю без эмоций
еле слышно зачем распыляться
я в слух обращаюсь
в осязание зрение
в час предвечерний промокший
в постепенность деревьев
горящих в режиме прощанья

облетаю с подножек трамваев
водой ускользаю
из-под  арок — неярок
но крепок и в памяти прочен
каждый миг
мне искрят
суетливые зебры вокзалов
и морзянка разметки
размеренно шлепает прочерк

в  каждой стылой графе
буду действовать в рамках закона
сохранения радости
брать понейтральнее слово
промолчу о любви

но, увидев  червя дождевого,
растеряю защиты
замру  рассмеюсь изумленно

От таможенной скуки
все — мобильники в руки
и строчат смс-ки — "мы стоим на границе",
нам шаблоны и зоны, паспорта и законы
заменили поступки, подытожили лица.
Снять очки и улыбку, взгляд суровый направить —
как на фотке уродской на казенной бумаге —
на серьезного парня — он, согласно уставу,
скажет веское слово — и под пестрые флаги
с их открытой ладошкой — к ней свою прилагаю —
проезжает автобус — через Псоу, на Гагру.
Дальше — горы. Прекрасны
и мудры. Гордый ропот,
грубый мир человека их пока не пугает.
От кривых ятаганов железной дороги,
берега разрубивших — убегает другая,
прямо в рай эвкалиптовый, к сердцу Колхиды,
к рекам быстрым, холодным, к лимонным деревьям.
Милым севером биты, видавшие виды —
верим истово, нас оживят, отогреют.

Помнишь сок фейхоа? Монастырской деревни прохлада
и цитата из Чехова, словно открытка из дома,
недозревшие киви в ажурной листве винограда,
дегустация — не для меня. Вожделенно, искомо —
этот сок, золотой и зеленый, медовый, прозрачный,
с ароматом жасмина — в горах он едва расцветает,
а в долине плюс сорок. Апсны — край души. И удачней
не назвать и ребенка. Апсны. Отражение рая.

Здравствуй, рай! Я тебя недостойна,
я немного погреюсь — и дальше,
в город, в карму, в сансару Ростова,
я с собой унесу карандашный
твой набросок. Мой почерк отвратен,
но на слух ты уже узнаваем, —
тем, кто в курсе. Чем меньше квадратов —
тем полней ощущение рая.

Столько моря — от края до края.
Столько неба — от края до края.

Вдоль Гумисты.
Она смеется, дразнит,
не пустит дальше,
разлилась под корни,
под камни,
пригасила буйство красок —
темна, мрачна.
Убежище драконье.

Я как-то перешла
на Вы с природой —
стоп-линия
черкесского набега,
средневековых городов
уродство,
подробностей бытийных
неизбежность —

пугают. Я вернулась
в город белый,
я пятая колонна
в вашем храме.
А море, как дитя,
не повзрослело
нисколько,
розовеет левым краем.

…Хребет диковинного мегазверя —
где голова, где хвост — абхазы знают —
на горизонте. Древние поверья
хранит любовь наивная, сквозная.

Их радость — лихо мчаться по дороге
за неименьем скакуна — на "Ладе",
не меньше ста. Хранит хребет двурогий,
спокойное блаженство в водопаде.

Миф. Просто и просторно — дом, поляна,
сад, виноградник, огород, ущелье,
коптильня… Дети Марфы. Сквозь лианы —
лимона плод. Пора. Конец апреля.

Бредут коровы дикие, худые,
c большим IQ — я здесь бы заблудилась,
без компаса. Бредут на запах дыма
отечества немыслимых идиллий

Над Абхазией — дождь,
над Сухумским шоссе, где весна
побеждает войну,
эвкалипты несут изнутри
спелый космос… Ты пьешь
эту чашу сухого до дна,
это просто любовь,
это небо в тебе говорит.

Чья-то родина. Свет,
и щемящая нежность, и боль,
и тревожная гордость,
в сосудах пульсации сбой,
и сарказм — но не кровь,
хватит крови, пусть в жилах течет.
Над Абхазией дождь. И весна.
И другое не в счет.

В рот набрать кипятку
и абхазское слово сказать.
Этот дикий язык
придыханьем терзает гортань,
этих черных одежд
нагляделся разбитый вокзал,
пик отчаянья пройден,
сложнее сорваться за грань.

Если родина — страх, злая сила, циничная ложь —
тем сильнее жалеет ее мой простуженный дождь…