Есть у меня короткая история. Про самого высокого человека в СССР! Конечно, вы можете обвинить меня в том, что это все городские легенды, байки. Но скажу от всей души, я очень в эту историю верю. А кто не верит, пожалуйста, никто не мешает вам не верить!
Так вот, когда я была совсем мелкая, мой дядя всегда-всегда рассказывал мне мою самую любимую историю про живого великана. Будто бы рост у него был невероятный, и жил он у нас в Алма-Ате. И звали его дядя Вася. И считался он самым высоким человеком в СССР и, наверное, даже во всем мире! Дело было после войны, в 50-х.
Говорили, что вроде родом он из чеченов, или армян, грузин, азербайджанцев. Даже корейцы пытались причислить его к своим. И украинцы, и молдаване, греки, казахи. Все-все пытались.
Настоящего имени этого человека я и не знаю, «дядя Вася» — оно ведь русифицированное. Но слухи ходили, что вроде он Валико, или Вазген, или Валид, или Валихан. Или...
С таким носом большим, что на его горбинке могла уместиться целая стая воробьев!
Он носил маму под мышкой, обычные жители были ему по колено, одной левой он мог остановить авто, летящее на огромной скорости.
Он честно пытался найти себя в жизни. Все искал место под солнцем. Да никак у него это не получалось. Посудите сами...
Была у него мечта — в кино сниматься. Его как-то даже пригласили, в фильм про войну. Так это же курам на смех. Неловким движением плеча он мог сбить самолет, в танк он не помещался, коленки торчали, да и сами танки ему были чуть больше ботинка. Ползти по-пластунски он не мог, занимал полполя, во всю ширину кадра. Маршировать в ряду его не брали. Потому что остальные солдаты казались по сравнению с ним ясельными малышами.
В окопы он не помещался. Они ему так, по щиколотку. Что воробью — по колено.
Его пытались снимать в сцене, где его, советского солдата, окружили и стараются захватить в плен сволочи-фашисты. Так он фашистов в пылу и азарте вхождения в роль случайно перебил.
Выгнали его из кино.
Пошел он тогда в армию. И оттуда его погнали. Вот, ему говорят, представь себе, что это не чучело, а противник. Иди и стреляй в него. А дядя Вася отвечает: «Живой он, а я по живому не могу. Не умею я по живому».
И есть он мяса не мог. Оно ведь бегало, дышало, любило. У него детеныши могли быть. Так и питался зеленью.
Его маленькая мама все переживала. Куда же его девать?
Устроился он на стройку работать, маляром. Там, где бригада со стремянками и лесами неделю возится, там дядя Вася за час все делает, без стремянки и без лесов. Сказали ему: «Портишь ты нам показатели. Мы на твоем фоне разгильдяями выглядим. Нам за это по шапке настучат».
Говорили, что пока моста через реку у нас не построили, он вброд ходил, и на руках всех желающих переправлял. Людей, скот. Мог даже двух коров одновременно перенести, одну на одном плече, другую на другом. Как котят.
Все его любили. Чудо какое. Детям нравилось на нем кататься. И прижаться к его огромной теплой груди, послушать, как бешено и громко стучит его бесконечное сердце.
Посоветовали добрые люди дяде Васе в спорт идти. В волейбол или баскетбол. Или штангу поднимать.
Так и там он всем все испортил. То, что для других рекорд, для него баловство одно. Никаких соревнований с его участием не получается. Он всегда сильнее всех. А если он на поле вышел, то команде можно загорать. Куда же такое годится? — никуда!
Тут-то и встретился ему старенький кореец, наш знаменитый фотограф. Он на рынках, на базарах промышлял, фотографировал желающих. С ученой мартышкой, со змеем, на фоне морского курорта, намалеванного на серенькой ткани, пальмы, стол с виноградом, морские волны, дельфины.
Кореец нанял его к себе. Дамы с восторгом бросались сниматься с таким красавцем. Он и сам был рад. Пользовался успехом. Вот только кавалеры этих дам все мечтали набить морду нашему великану, потому что дамы с легкостью пера влюблялись в него, а про них, про кавалеров и думать забывали.
Как-то блекло они — мужчины — смотрелись на его фоне. Как лилипуты у Гулливера.
А еще говорили, что, когда он приходит к портнихам, греческим женщинам, то он берет их на руки, они помещаются хрупкие и нежные на его ладони, он поднимает их, чтобы они могли измерить его плечи и шею, для выкройки (им самим не достать, без его помощи). Они шьют ему одежду, — феи, нимфы — тонкими иглами своими. И ткани уходит столько, что можно было бы одеть в нее целый детский сад. И еще осталось бы на целую школу и институт.
А в его обуви могут дети поместиться и кататься в ней с горки или плавать по рекам, как в лодках.
Но не было любви у Великана. Такой любви, которая греет душу. Он нравился женщинам и девушкам, и даже старушкам нравился. Но никто из них, мелькающих перед фотоаппаратом старого корейца, не грел его сердце своей тоненькой ладошкой.
И вот однажды в нашем городе появилась грузинская семья, или армянская. Не знаю точно. Знаю только, что про них шли упорные слухи и не безосновательные, о том, что они князья, потомки лиц, приближенных к императору. Будто бы их сослали к нам именно за то. Будто бы, они все в лагерях сидели и все такое прочее.
Прекрасная девушка была с ними, крохотная и гордая, волосы до земли, огромные глаза с длиннющими ресницами как у лани. Тонкая талия, изящные пальцы. Все мужчины сошли с ума по этой барышне.
Она шла по земле, и цветы распускались под ее ногами.
В окна высыпали ротозеи и зеваки, машины останавливались и трамваи сбавляли свой бег. Она могла одним движением пальца остановить жизнь в нашем городе. Чаровница.
Старый кореец притащил Великана, дядю Васю, и свой немудреный скарб под окна этой семьи. Обещал бесплатно сфотографировать. Только бы девица согласилась.
Князья долго молчали, нахмурив свои седые брови. Тысячелетние традиции требовали трепетного отношения к себе. Девица же, увидав дядю Васю, смущенно опустила взгляд, она взволнованно ждала ответа князей, что же скажут старшие. Ей очень хотелось к нему, к великану. И он вдруг покраснел. Наверное, впервые в жизни.
Девице разрешили сниматься с дядей Васей.
Они вцепились друг в друга взглядами, и долго не отпускали рук. Князья неодобрительно бросали фразы на своем языке.
Она сбежала с ним в тот же вечер. Просто открыла окно в темноте, а он стоял под ним, он принял ее на свои плечи и унес в ладони, как лепесток абрикоса.
Мужчины радовались, когда он женился. Женщины плакали, когда он женился. Мужчины рыдали, узнав, что женится он на княжне, женщины радовались, узнав, что его невеста — княжна.
Они жили долго и счастливо. И было у них множество детей. Но великанов среди них не было. Потому что великаны вообще очень редко рождаются. Они как пушкины или антихристы, или спасители мира, или пророки. Очень редкие в наших краях, да и на земле нашей тоже.
Великан все-таки нашел свое место в жизни. Он стал самым лучшим ремонтником сломанных фонарей. Он бродил по улицам и выискивал те самые, что не горят и не светят. И неизвестным никому хитрым способом делал фонари фонарями, и, пока он был жив, в нашем городе ночами никогда не было темно!
Это хорошо, когда много света в сумерках. Тогда и не заблудишься. И не потеряешься. И ничего плохого с тобой не случится.
Великан бродил по городу, носил на плечах своих детей, и под мышками маму и жену.
А когда он умер... когда его бесконечное сердце отработало свой срок и решило отдохнуть навсегда.
Так вот, после его смерти выяснилось, что он продал свой скелет, и свои органы разным медицинским музеям и институтам. На исследование и все такое прочее (это чтобы поднять многодетную свою семью, денег-то всегда не хватало). И вот примчались ученые как вороны за его организмом. И суды начались. И все только и говорили, что об этой истории.
Великан, и правда, может, смошенничал, чтобы денег оставить после своей смерти многодетной вдове своей. А может, и просто не разобрался по неграмотности своей. И случайно наляпал такое.
Дети его судились и рядились, кому какая доля от продажи органов и прочего должна им достаться.
И правда, не у каждого в этом мире большое сердце. И не каждому дано быть великаном.
А вдова тихонько украла тело своего мужа, и тайно ночью вместе с верными друзьями вынесла его хоронить. Несли они в темноте бесконечный гроб, такой бесконечный, что старый кореец мог поселиться в нем вместе со всем своим народом.
Она в последний раз коснулась его сердца своей тоненькой ладошкой, вспомнила, как когда-то грела это трудолюбивое, огромное, любящее. Опустила свои длинные ресницы, смахнула слезу и простилась с ним навсегда.
С тем, кто носил ее беременную, как румяное яблоко в своих руках.
Фонари весь вечер, всю ночь и все утро, и весь день горели над нашим городом. И никто из ремонтников ничего с этим не мог сделать. Они не понимали, что фонари провожают грустно и нежно своего хранителя и чинителя. Это последний торжественный салют для своего любимого друга. Провожать, если навечно, так провожать
Да уж, иногда техника знает больше, чем люди.
Говорят, что его могила где-то в горах прячется между яблоневых деревьев. Не найти никому. Хотя знающие люди утверждают, что на виду она, целый холм.
Под которым спит тот, кто плечом мог столкнуть самолет, а на ноги надеть танки вместо домашних тапок.
И когда я брожу по Алма-Ате и вижу все эти горящие фонари, вспоминаю сразу дядю с его историями и этого великана. Верю, что он на самом деле был!
У нас всегда горят фонари! Всегда-всегда! А еще, все-таки трудно, когда у тебя бесконечное сердце...

Дело было давно, я (тогда еще смешная первокурсница с косичками) работала у Амбросия Гидасповича администратором. Вела записи, регистрировала туристов и следила, чтобы мой шеф никуда не опаздывал.
Он был прекрасным гидом. Настолько, что мог нести любую чушь, или даже пересказывать таблицу умножения, но люди всегда слушали его с вниманием и рвением, как родного отца. Был у Гидасповича такой талант.
Дяденька был пожилой, круглый, и пушистый, с огромной бородой, в которую могли завернуться от холода я и вся тур-группа. Он был жгучий брюнет, высокий, с горящими глазами.
Вспомнились фразы из его экскурсий.

— Это театр-шмеатр оперы и Абая. То есть балета и оперы имени Абая. Наша местная культура. Оперу я не люблю, слишком громко там и непонятно. И женщины какие-то все огромные. А я не люблю огромных женщин. Балет я люблю, я вообще люблю голые женские ноги. А вот мужские голые не очень. Чего на них смотреть, не понимаю. У меня у самого такие есть. Только волосатые.
Буфет на третьем этаже. Коньяк ужасен, стоит дорого.

— А это наш музей-шмузей имени Кастеева. Тоже культура. Там картины-мартины. И прочее. Статуи разные. Статуи я люблю, я вообще люблю красивый голый женский бюст. Но лучше, конечно, живой, чем мраморный. Теплее, что ли. Коньяка в буфете нет. Так что мы туда не пойдем.

— Это наш винозавод-шминзавод. Вино бывает хорошее, но это надо поискать. Коньяк вполне, стоит не очень дорого.

— А вот это универмаг. К культуре отношения не имеет, к истории тоже. Там просто мой сосед работает, бывший баскетболист, был чемпионом республики, самый лучший коньяк в городе продает. Я ему сто тенге должен. Щас схожу отдам, а вы тут посидите, или пошли со мной. А то когда вы еще местный универмаг увидите. Ну, и бывшего чемпиона заодно.

— А это наш местный роддом. Там тоже ничего культурного нет. Но зато там моя племянница рожает. Щас спрошу, как дела, и дальше пойдем. Зарина! Зарина! Чего-то голос у меня сел. У кого громкий?
В толпе туристов (а это были какие-то прибалты, невероятно вежливые и интеллигентные люди) возникла суета, тихий разговор. И наконец вышел какой-то молодой, высоченный, длинный как сосна парень, со смешным прибалтийским акцентом.
— Извините, пожалуйста, у меня голос громкий.
— Тебя как зовут?
— Ян, простите.
— Ян, крикни ей, дорогой, что я пришел.
Парень откашлялся и принялся застенчиво и робко орать:
— Зарина! Зарина! Здравствуйте, простите, что беспокою, к вам Амбросий Гидаспович пришел!
Зарина выглянула из окна.
— Привет, дядя! Опять голос сел? Сколько раз тебе говорить, чтобы коньяк больше не пил. Хватит тебе. И так печени нет.
— Ян, скажи, что это мужское дело, и пусть не лезет.
— Это не мужское дело, и не лезьте! Простите, пожалуйста, но это ваш дядя так говорит.
— Ян! А вот скажите ему, что он же проспиртованный весь. Он как лягушка в спирту, как абрикосы в коньяке. Это же не человек, а настойка какая-то! Его скоро пить можно будет!
— Ян, а ты спроси у нее, когда рожать будет? А то я устал уже ждать.
— Простите, а вы когда рожать будете? А то он устал уже ждать.
— Откуда я знаю, это надо у малыша спросить, когда ему захочется родиться.
— Ладно, спасибо, Ян! А теперь мы пойдем. Скажи ей, что мы пошли!
— До свидания! Мы уходим!
— И вам всего доброго!

— Это наш зоопарк. Тоже вроде культура. Там животные и звери и птицы всякие, рыбы там и змеи. Как в телевизоре, «В мире животных». У кого телевизора нет, пожалуйста можно. Буфет у входа. Коньяка нет. Поэтому неинтересно. А в первой кассе работает моя бывшая жена, она меня люто ненавидит и бросается в меня туфлями, за то, что я ей изменял. А во второй кассе сидит моя любовница, которая хочет, чтобы я на ней женился. Но я жениться не хочу, и потому мы точно туда не пойдем.

— А это наш цирк-мирк. Там полуголые воздушные гимнастки крутят под куполом колесо. Я люблю красивое женское тело, и, особенно, гибкое. Ноги там, руки чтобы. Ну и шея-голова, конечно. Буфет на втором этаже. Коньяк дешевый, но невкусный. Но мы, все равно, туда зайдем. Когда мне грустно, я люблю зайти туда, в оркестровое гнездо, у старого друга Оскара Эдгаровича саксофон взять, поиграть. Когда я тоскую, всегда играю на саксофоне. Плохо, но громко, и долго. Короче, пошли.
И мы с туристами шли в цирк. И слушали прекрасные, грустные мелодии Амбросия Гидасповича. От них в душе что-то плакало и пело, и хотелось обнять всех, и, особенно, вот этого нелепого, смешного человека, грустного и доброго, Амбросия Гидасповича.
Оскар Эдгарович качал своей седенькой головой, сокрушался, что Амбросий пропил свой талант. И что зря не занимался музыкой всерьез. И легко пролетел свою жизнь. А она уже вот.
Амбросий играл, и музыка звучала в пустом цирке. Эхо улетало под купол.
Туристы затихали, внимательно смотрели на него и друг на друга, молчали о чем-то своем, понятном и близком, изредка бросали друг другу какие-то не наши прибалтийские слова. А потом бросались к телефонам, и звонили-звонили куда-то в свою Прибалтику, родным и любимым, и кричали в трубки, что любят и помнят, и «прости меня», и «не могу без тебя», и «давай всегда будем вместе. Я только что это понял. И ты помни главное, что я тебя люблю».
Такие у него были мелодии, и так здорово он играл, что всем хотелось сказать друг другу добрые слова. Туристы обнимались и плакали. И пили коньяк, из бутылки Амбросия. Амбросий улыбался, и улыбка, заблудившись в его бороде, все-таки сияла.
— Ну как, хорош коньяк? А вот и я его за то люблю. Самый лучший в городе!

— А здесь был наш ЗАГС. Тоже культура. Там женили, разводили и всякое такое. Когда я женился на своей бывшей жене, то привез ее в ЗАГС на велосипеде. Она была в нежном белом платье, с косами на плечах. Ее родители не хотели, чтобы мы поженились. А она залезла на дерево, самое высокое у нас в округе, и стала кричать, что не слезет, и будет там жить, как птица, гнездо себе построит, если только нам не дадут пожениться.
Родители решили взять ее измором. И стали ждать, когда она проголодается и спустится сама. А она все сидела и сидела. Я ей туда забрасывал яблоки и гранаты. А однажды ночью угнал чей-то велосипед и украл ее. Это давно было, после войны.
Любили мы друг друга очень. А теперь она в меня туфлями бросается.

— А это наши горы. Вы и не представляете, как там здорово пьется коньяк! А чего думать, все, бросаем всю эту культуру-мультуру, вы ее и у себя насмотритесь, дома. Едем в горы, коньяка у меня море, будем пить!
Туристы переглянулись, и сели в автобус, хулигански улыбаясь, как заговорщики. Я пыталась их остановить, кричала про график, про расписание.
Водитель автобуса посмотрел на меня, потушил сигаретку и сказал:
— Какие графики-мрафики! Расписания-масписания! Когда речь идет об Амбросие Гидасповиче!
Я поникла, опустила голову, сложила крылья и тоже села в автобус. Мы мчались на большой скорости, нас кидало и бросало на кривых горных дорогах, машина чуть не взрывалась от старости и скорости. Прибалты жались друг к другу, как пингвины на льдине. Мы пели песни, мы кричали от счастья, мы чувствовали себя детьми, сбежавшими с уроков, вот он наш свободы глоток, солнца и горного воздуха.
Надо ли говорить, что мы в тот день выпили коньяка, и здорово отдохнули. В горах Гидаспович встретил знакомых коневодов, и прибалты были вынуждены сесть на коней. А иначе как? А иначе никак. Это же Гидаспыч! Амбросий любимый наш! С ним нельзя по-другому.

— А это мой дом. Я здесь живу. Посидите в саду, пожалуйста. Я сейчас к вам приду.
Мы сидели в садике, на скамейке, ждали. Наконец он выходил. В бурке, папахе, в черных сапогах, в руках блюдо, а на нем виноград, яблоки, и персики, гранаты. Множество ярких фруктов. Угощайтесь, люди! Пусть будет вам радость! И приезжайте к нам еще!

Прибалты уехали, приехали англичане, потом белорусы и молдаване, затем китайцы и грузины. Они приезжали и уезжали, они возникали на перекрестках, Амбросий ломал все графики и расписания, не соблюдал текстовки, говорил, что на душу Бог положит, или черти-суфлеры нашепчут.
А под конец экскурсии устраивал нечто. То вдруг выезжал на коне, в костюме древнеримского мудреца, то прыгал с парашютом, то выносил белых голубей на плечах.
Администраторы плакали, увольнялись пачками. И только я держалась мертвой хваткой. Потому что я сама такая, живу так же, шиворот-навыворот. И смеюсь так же громко, и коньяк обожаю, пить под истории, под тосты, под песни и музыку. Под душевные разговоры.
И сама так же брожу по Питеру и говорю друзьям:
— Это Александринский театр. Наша местная культура. Спектакли, пьесы. Буфет на втором. Коньяк прекрасен, но стоит дорого.
И, как учил Амбросий, каждый приличный человек должен знать, где есть коньяк!
И часто-часто бегу по улицам этого города, и слышу заученные, механически пересказываемые текстовки гидов и экскурсоводов, и жалею, что нет здесь Гидаспыча, он бы сказал! Своими живыми и искренними словами о том, что такое его любимый город.
И тянулись к нему люди. Туристы жаждали Амбросия. Записывались к нему на экскурсии задолго до приезда. С ним невозможно было пройти по улице, всюду встречались добрые знакомые и друзья. Они подходили к нему, обнять этого огромного человека и спросить:
— Где теперь самый лучший коньяк в городе, и когда будем пить?

Зарина родила мальчика. Назвали, разумеется, Амбросием. Мальчик вырос высоким и крепким.
Амбросий уже совсем старенький. Туристов не водит. Но люди по-прежнему ему звонят и идут к нему.
А я живу в Питере. Но часто мне снится, как Амбросий, молодой и тонкий, угоняет свою невесту на велосипеде. Она еще совсем девочка с косичками, в белом ситцевом платье. А за ними погоня, ее злые родичи, они хотят остановить их, поймать. Но как же? Если сам ветер помогает им, и ночь, и скоро рассвет. И ничего не страшно им, и мимо них — деревянные трамваи, и война окончилась, и молодость в крови, и кажется, что это будет всегда.
И кто его знает, почему красота и молодость исчезают с солнечным светом, с днями, с ветром. И глаза эти ясные, вот уже в морщинках по кругу, и волосы черные, кудрявые сединой съедены. И спину согнуло.
Ветер все стер, солнце все выжгло.
И где-то не здесь, все равно, останется свет ясных глаз, и волосы эти, и улыбка.
И девушка в белом ситцевом, и лето на всем белом свете.

А теперь лето кончилось. И больше не будет деревянных трамваев. Но слышно мне внутри меня, как играет старенький Амбросий на саксофоне, в пустом цирке, где никого нет, кроме его, меня, его друга Оскара Эдгаровича, который слушает и кивает. Это он доверяет свой саксофон ему в часы грусти и тоски.
И, чуть не забыла. Туристы. Конечно же, туристы, вот они сидят, кругом. Сидят и слушают. Такая история.
Все!

Это случилось давно. Еще в моем гребаном детстве, среди рабочих общаг и пустых дворов. Мы были детьми вечно занятых родителей, мы выросли с ключами на шее, как впрочем, и все в те годы.
Наши родители были вечно-усталые, измученные и сонные…Запах химических веществ, морщинки как ранняя весна — холодные и тусклые.
А еще они у нас много и часто пили.
Глухонемое детство. Когда до твоих слов и мыслей, чувств никому нет дела. Никто не слышит, никто не говорит с тобой.
Никаких писем с того света…
Никаких писем с этого…
Тишина, пыль, молчание…
Моя мачеха работала в кинотеатре уборщицей. Она много курила и часами болтала по телефону. У нее были рыжие соломенные крашеные волосы и облезлый лак на ногтях, мятые мини-юбки и стрелки на колготках.
Она приводила меня в кинотеатр, сажала в будку к киномеханику и уходила куда-то. Это были самые счастливые мои секунды. Были и остаются.
Кино — круглые сутки. Разное. Мое. Комедии и триллеры, детективы и мультики. Даже то, что до 16, до 18 и вообще до…
Мне было можно все. Потому что никому нет дела.
Это, наверное, и есть та самая настоящая свобода.
Фильмы… все мое время, все мои мысли занимали только они.
Фильмы — сказки, фальшивые и пустые. Где отвратительно добрая фея. А злая — не менее отвратительно злая.
Фильмы — любовные мелодрамы со счастливым концом, в которых хотелось жить.
Фильмы — тени, фильмы — кошмары, фильмы — общие сны, разделенные ни с кем, и с каждым, кто посмотрел с тобой его в темноте зала, и влюбился также сильно, как и ты в это мелькание теней на пустынном экране.
А еще было какое-то кино про шпионов. Названия уже не помню. Я его видела раз двадцать, если не больше. И раз сто, как минимум, пересказывала своим друзьям во дворе. Мы влюбились в шпионов, мы мечтали стать ими.
Но их в нашем мире не водились. А в их мире не было нас. Казалось, что жизнь сломлена и напрасна. Действительно, зачем влачить существование, если в твоей жизни нет шпионов…
И вдруг нам повезло! Нам — воробьям, купавшимся в пыли, судьба вручила настоящее сокровище, восхитительное богатство, сияющее и манящее.
Чудо сокровенное!
Он поселился в нашей общаге. Он был седым, печальным стариком с наколками по всему телу.
Но не это главное! Это чепуха! Мы таких сколько угодно видали! Вся соль в другом, вот в чем!
Говорили, что он всю жизнь провел в тюрьме, что он убил свою жену, своего брата, и еще мента при исполнении. Представляете, какой простор для тайны и тьмы!
А теперь вот почему-то …он у нас. Он настоящий!
Это тебе не Дед Мороз! Борода из ваты.
Это настоящий убийца! Самый! И он Живой! Он наш!
Нам завидовали все! Дети из «квартирного» дома с лифтом! Их чертов лифт даже сравнивать было смешно с нашим божеством, с пепельными волосами, с погруженным в себя взглядом.
Ребята из общаги напротив, где жила лысая женщина, просто плакали. И даже тот факт, что их удивительность (лысая, как воздушный шар) видела самого Виктора Цоя, никак их не спасало.
А мы пели и сияли. Вот наконец-то у нас появился ОН — наше доказательство того, что мы, подвальные крысеныши, все-таки имеем право на… на… на что там мы имеем право?
Мы сами стали шпионами, как мечтали. Мы следили за ним целыми днями, в нашем черно-белом кино появились краски. Мы докладывали о его перемещениях и действиях в специальный штаб (нами же созданный). Мы писали отчеты и рисовали карты. Мы стали дрессировать прирученную нами бездомную собаку Берту, чтобы она научилась брать след. Но Берта брала только сосиски.
Мы были счастливы, как никто и никогда. Если хотите сделать своих детей счастливыми, подарите им убийцу. Немедленно!!!
Мне поручили писать о нем стенгазету и летопись.
— Мои слова стали кому-то нужны! Ура! —  Это гораздо круче, чем журналы «Бурда моден», которые есть у тех ребят из дома с лифтом!
А еще!!!!!! (нет, все-таки, судьба определенно благоволила к нам!) у нашего убийцы была какая-то невероятность! Синяя-синяя коробочка!  Он смотрел в нее, и вечерами и днями. И то смеялся, а то грустил.
Таинственное нечто в синей-синей коробочке. Мы пытались узнать, что там, нас это волновало со страшной силой. Просто «есть ли жизнь на Марсе» какое-то….
Мы строили гипотезы, выдумывали истории, взламывали подсознание, ловили догадки и идеи из воздуха…
Современные сериалы ничто по сравнению….
Непонятное, неизвестное, пугающее… Нечто в синей коробочке.
Мы жаждали заглянуть в бездну, мы страстно желали, чтобы и она заглянула в нас…
Был даже план украсть эту чертову коробочку.
Но…
А вы рискнете подойти к убийце и….
Ну хотя бы к его дому?
То-то и оно…
Блин! План провалился! Как же попасть к моей прелести?
Молчание. Знак вопроса. Тревожное многоточие.
— А что, если просто подойти и спросить? — спросил один из малышей.
Ему в ответ рассмеялись.
Неизвестно, чем кончилась эта история, если бы однажды не…
Убийца умер. Во сне…В молчании. Без последнего слова.
Его похоронили тихо, без поминок и слез. Его не любили и знать не хотели. Никто, кроме нас, его верных поклонников и неизвестных ему друзей.
Мы плакали. Мы горевали.
Противники злорадствовали. Еще бы, ведь их лысая женщина была жива, а лифт прекрасно себе ходил как всегда и не застревал ни разу, сволочь!
Мы снова погрузились в наш глухонемой мир. Но это погружение было больнее. О нашей беде говорили все, и даже ленивые…
Но его синяя-синяя коробочка не пропала даром. Ее положили к нему в гроб. Так мы и не узнали, что в ней. Тайна осталась тайной.
А потом, мы даже собирались сбежать из дома. От всех и от этого жуткого провала с коробочкой и убийцей. Но лето кончилось. Пора в школу. Все закрутилось-завертелось. Не унять. А потом выпал первый снег. И как-то так сам собой вопрос о побеге отпал.
А теперь, через годы я понимаю, что мы были детьми солнца. И наше черно-белое кино было цветным, и что у нас была настоящая свобода. И еще, что жизнь прекрасней в цвете.
Вот и вся моя история…
У меня еще есть такие. Хотите?
Всем хорошего дня, берегите свои синие коробочки.

З. Ы. Да, и еще, я больше не люблю фильмы про шпионов и, с тех самых пор, мне больше не хочется жить в кино.

Сегодня мне Вера рассказала про своего деда, и мне как-то захотелось рассказать о своем дедушке и о том, почему я Куросава.
Дело в том, что когда-то моя бабушка работала в лагере, где находились пленные японцы. То ли помощником повара, то ли помощницей врача, не помню точно. Она никогда мне толком об этом не говорила. И многие подробности этой истории мне неизвестны.
Так вот, она в то время уже была замужем, но муж ее где-то сидел, за то, что оказался в плену. А она была в лагере и встретила там его, неизвестного нам японца, красивого и юного, чуть старше восемнадцати. Он носил очки, пожалуй, только они, да маленькая флейта были всем его богатством. Он увидал мою молодую бабушку и как с ума сошел, стал за ней ухаживать.
Камни стал ворочать для нее, мол, сад камней, то иероглифы, словно прекрасных пауков, рисовал перед ней на песке, то играл для нее какие-то заунывные японские мелодии на своей флейте. То вдруг принимался вырезать для нее каких-то непонятных человечков из дерева, или складывать бабочек из бумаги.
Неграмотная советская девушка удивленно следила за его суетой и испуганно шарахалась от его очередных подарков. Букетов странных и даже коню в корм негодных.
И колдовала она каждую ночь, чтобы отворот сделать ему от себя, чтобы отвернулся и забыл о ней. И не помогало это никак, и вскоре она и сама поняла, что выделяет его из толпы и втайне ждет его новых выходок.
А однажды она подошла к нему и обняла и поцеловала. И как-то их тела сами договорились между собой.
А потом японцы уехали. И он уехал со всеми. И остаться не мог, и кто бы позволил. И она бежала из лагеря с животом, скрывая его, боялась, что накажут за такую связь. За ребенка боялась, чье сердце билось вместе с ее сердцем.
Затем она вернулась в свой дом, родила малыша. И когда вернулся муж, честно ему все рассказала. И он простил, и понял, и готов был и дальше делить с ней жизнь. А она не смогла и не захотела. Она хотела того, кто построил ей сад камней, и вырезал те самые фигурки, с которыми теперь играет ее малыш.
У нас остались только его очки, на которых тушью было написано несколько иероглифов, имя этого человека.
Прошло много лет, и вот уже мне было четырнадцать, я была тощая, пугливая и застенчивая девочка. После уроков мы с моим другом Борькой торговали цветами на рынке. Борька был сыном водителя трамвая и гопником до кончиков ногтей. Когда я рассказала ему свою историю, она была самой главной историей тогда в моей жизни. Он усмехнулся криво, мол, ага, представляю, как там гормоны кипели, четыреста мужиков и одна баба! Тут любая красавицей покажется.
Мы с Борькой поссорились и подрались. А потом помирились, и он стал сам просить меня, чтобы я опять и опять рассказывала ему эту историю.

Однажды в нашем дворе появился Студент. Ну, конечно, какая история с девочкой-подростком обходится без Студента? Жизнь состоит из банальностей. И меня они не обошли стороной. Студент, едва узнав о моей японской любви и об очках, тут же признался, что он учится на востфаке, на японском отделении, и готов за долю малую перевести мне текст с очков.
Мне было мало лет, но уже тогда я знала, что ничего в этом мире не бывает бесплатно. И несколько недель подряд я откладывала свой жалкий заработок и ждала триумфа, вот теперь откроется тайна! Моя милая, моя рыжая бабушка с огромными зелеными глазами, я скоро открою твой секрет. И кто знает, может, мне удастся накопить денег на билет в Японию и найти там своего деда, может, он еще жив? А вдруг у меня там есть родные?
И вот деньги собраны, с большим трудом и большими лишениями. И я надела свое самое нарядное платье, и заплела особенно туго свои косы, и взяла из дома очки, те самые, и пошла туда, к Студенту.
Студент сначала внимательно пересчитывал деньги. А потом посмотрел на меня и на очки. Он долго смотрел на них, а потом сказал, что на них написано:
— Акира Куросава. Твой дедушка — Акира Куросава.
У меня от радости просто палуба ушла из-под ног! Я знаю тайну, мы с отцом не сироты, мы знаем, кто мы и откуда! У нас есть имя! У меня есть имя! Я Куросава! Куросава!
Откуда тогда мне было знать, что это имя режиссера, и что даже деньги, заплаченные за услугу, ничего не гарантируют, а бывает, что и наоборот...
Мне было четырнадцать лет. Через год я узнаю, что этот Студент учится на биофаке, где уж точно не учат японский! И еще через десять лет я увижу фильмы Акиры. Все, один за другим. Я буду смотреть на экран и стараться запомнить каждый кадр. И буду пересматривать фильмы снова и снова. Снова и снова. Так, что билетер в Доме кино станет узнавать меня в лицо, а, это та самая, ненормальная! Та самая, которая...
А еще, бывает, японские туристы в Питере принимают меня за свою, подходят и пытаются говорить со мной по-японски, а я только киваю в ответ. Я не знаю ни слова.

А очки пропали, потерялись в долгих переездах... мне кажется, что бабушка просто не позволила открыть свой секрет. Видимо, так надо...
В доме у меня есть книги про пленных японцев в СССР, там множество фото, и, среди них, может быть, есть мой дедушка, вот только кто он? Может, этот с краю, очки и невысокий рост — подходит! — или этот, слева? Кто?
Однажды я встретила того самого врача, который работал вместе с моей бабушкой в лагере... Он многое рассказал мне о ней, и про то, как любил ее, и какая она была тоненькая и пугливая, рыжая девушка с зелеными глазами. Но это другая история, о ней позже, в другой раз.