Давно, в дни моих юных лет, когда гремели имена двух великих певцов Ивана Козловского и Сергея Лемешева, у служебного входа в Большой театр толпились странной наружности девицы. Возбуждённые, с блеском горящих глаз, они отталкивали друг друга локтями, а то и дрались между собой, не реагируя на замечания, не видя ничего, кроме двери, из которой выйдет кумир. Они были безумно влюблены – кто в Козловского, а кто в Лемешева. Их так и прозвали в народе – "козлихами" и "лемешихами".
Кем были они, где работали, что собой представляли? Они мучились, стоя весь вечер у выхода из театрального подъезда. Последние деньги могли уходить на громадные и роскошные букеты, – только б увидеть его лишний раз, только б вручить букет! Только б иметь – пускай сущий пустяк! – фрачный его платочек! И… из наружных карманов во фраках порой исчезали платки.
Были и трагичные случаи. Однажды после концерта Сергей Лемешев шёл к машине, когда орава этих безумных рванулась с цветами к нему. Жена, которая его ожидала, а была она в положении, прикрыла собой певца, и одна из девиц ударила её в живот.
Случай известен был в узких кругах. Спустя много лет, в восьмидесятых, мне рассказал о нём бывший главный администратор Большого театра Серафим Иванович Китаев.
— Знала ли она, что это жена? – спросил я Китаева.
— А если б и знала, – сказал он, – тем паче могла бы ударить как соперницу.
Таковы были эти безумные. И не было у них иной жизни, как быть безнадёжно влюблёнными.

Но что значит были? Есть они и сейчас, благо они не прячутся.
Вот что писал в воспоминаниях в "Музе" народный артист России Геннадий Бортников, которого не меньше, чем великих певцов, преследовали неистовые влюблённые:
"Как-то после одной нашумевшей истории, связанной со мною и бешеными околотеатральными "террористами", мне позвонила Раневская.
Снимаю трубку: "Алло?!" – Голос Раневской: "Пожалуйста, не кладите трубку. С вами говорит народная артистка Раневская".
Я (радостно): "Здравствуйте, Фаина Георгиевна!" Раневская (взволнованно): "Это вы, Геночка?"
Я – "Да, Фаина Георгиевна". Раневская – "Милый, вы живы?" Я – "Конечно, Фаина Георгиевна!"
Раневская (требовательно): "Нет, умоляю, скажите, что вы живы!"
Я – "Да, жив, Фаина Георгиевна! (Весело): Не с того же света я с вами разговариваю…"
В трубке раздаётся облегчённый вздох, и Раневская кладёт трубку".

Но было ли понятие "бортникових"? Тех, кто любил "безумного красавца" Геннадия Леонидовича Бортникова? Пожалуй, не было, хотя вполне имело право быть: слава и притяжение его не уступали славе и притяжению великих певцов.
Но у актёров своя специфика. Свой интеллектуальный колорит.

В пору молодости своей и значительное время потом Геннадий Бортников был знаменит, притягаем, любим. Высокий, с тонкой, подчёркнуто аккуратной выпиской каждой детали лица, давшей в целом гармонию своеобразной красоты, спокойный, со вдумчивой, размеренной речью, человек более чем деликатный, он являл собой тип уникальнейший, не меняемый в наши дни на вес золота. Тип подлинного интеллигента. Ну, к деталям его лица мы вернёмся в связи со странной, как все "бортниковихи", и, как все они, несколько вычурной, замкнутой на невидный внутренний замок Олей Пушкиной.
По знаниям творчества этого актёра Оля не уступала крупным театральным критикам, разработчикам этой темы. Да что творчества! Оля в деталях знала драматургию – отечественную и зарубежную, где хоть в одной из пьес играл её Геннадий! Все творческие пути драматургов, весь комплекс сопутствующих черт…
Невзрачная, возможно, болезненная, с мясистым, слегка одутловатым лицом, не познавшая в свои тридцать пять мужчин и бывшая, что называется, старой девой, Оля меня не привлекала и, быть может, могла бы отталкивать, если бы я не ощущал её познаний сцены. Если б не преклонялся пред "громадьём" её знаний. Когда предстояло брать интервью у Геннадия, я мог не готовиться, как обычно, в театральной библиотеке или "Ленинке", а просто звонил Оле Пушкиной и получал исчерпывающие ответы на всё, что могло быть с ним связано. Даже если речь шла о спектаклях тридцатилетней давности.
Я был с ней знаком благодаря её маме – известной в узких музыкальных кругах Светлане Ивановне Пушкиной, музыковеду-фольклористу, о которой писал и, в связи с интервью, вёл домашнее знакомство. Маме было уже много лет. Её беспокоила не складывающаяся судьба дочери, и как она останется после неё – нигде никогда не работавшая, не приспособленная и ничего не умеющая делать, кроме как любить Геннадия Бортникова.
Когда и с чего начиналась её потайная любовь? О, многого вы хотите, я никогда этого не знал.
Должно быть, с какого-то давнего спектакля в Театре имени Моссовета, где Гена блистал в ту пору, и слава его росла… Тогда и возникло безумие безудержной тяги к нему.
С тех пор никогда и ни с кем она не пыталась знакомиться. Никто бы не мог соответствовать, затмить дорогой идеал. Не жизнь, а жертва. Как, впрочем, у всех "террористок" – "козлих", "лемеших" и за пять тысяч лет до них.
Но Оля была не похожа, пожалуй, на всех "террористок". Она не могла бы у Гены украсть даже ничтожный платочек. Ей бы несла ощутимую боль даже сама эта мысль! А если бы он был женат (Бортников был всю жизнь холост), она бы страдала в сто раз сильней, но искренне и от всей души желала бы счастья его супруге, если он сам этого желал.
Это отличие её от других было единственным, уникальным. Ибо любовь крадущих у кумира, чтоб насладиться вдыханием запаха его платочка, и уж – убей Бог! – удар по его супруге – это что?! Разве это любовь? Или, может быть… что-то другое? Какой глубочайший эгоизм в безумии насладиться самой, когда и само по себе наличие этих "девок" несло только вред предмету обожания!
У Оли Пушкиной была именно любовь. Любовь девятнадцатого века.

Он знал её чуть-чуть. Точнее – уже невольно выделял из массы других "бортникових". Опасных, отчаянно безумных в своей безответной "любви". Годами не замечая, заметил. Просто не мог не заметить, так как она не пропускала ни одного спектакля с его участием, даже если лежала с температурой сорок. Даже если у него это была не роль, а замена, ввод, она оставляла время, чтобы перед спектаклем успеть заскочить в цветочный магазин (а жили они на окраине, езды полтора часа). Букет был всегда дорогим, хоть были они не богаты. Но лучше не доедать, чем представить, что он не получит от неё цветы! Или получит их мало.
Если, как правило, он, морщась от нежелания видеть
"бессмысленно безумных", как про себя именовал "девах", боясь их и сторонясь, выходил со спектакля, стремясь их не замечать, то где-то краем глаза видел Олю, и, так как та боязно кивала, кивал и ей, на миг становясь вдумчивей, серьёзней, на долю секунды задержав на ней взгляд… Тонким чутьём влюблённой она улавливала его реакцию – крошечную деталь, на миг остановившую на ней внимание кумира, выделившую её из десятка-двух соперниц, коих она ненавидела всеми фибрами души… Так было в тот день, когда, выйдя в "предбанник", он
уловил её присутствие и, будучи деликатным, произнёс:
— Да-да… Катя, здравствуйте…
Цветы принял почти машинально. Рассеянно взглянул и… ушёл.
Он сказал… "Катя" вместо "Оля"! Хотя, ей казалось, знал, как её зовут: её сотни раз окликали при нём. Она застыла, не в силах двигаться. Странные чувства обуревали её. С одной стороны, она была счастлива, что он, наконец, ей хоть что-то сказал. Но… о, кошмар! О, погубленная жизнь! "Он что, забыл? Или сказал умышленно?!"
Много дней она была "не в себе". Мать волновалась, что она бросится с балкона.
— Да не волнуйтесь! – успокаивал я бедную Светлану Ивановну, которая не стала пить чай и не притронулась к пирожным.
— Нет, я пойду… – рассеянно отвечала она. – Всё может быть… она близка к этому.
И уходила в таком смятении, что было боязно за неё саму.
Оля не бросилась с балкона. Но, может быть, этот случай стоил лет её жизни, кто знает…
А собственно, что произошло? Случай, который… даже нельзя назвать случаем. Нельзя сказать, что Геннадий тут же забыл об этом. Забыть можно то, что было.
А не произошло ничего.

…Я вышел со спектакля, где был по его приглашению. Мне не понравилась его игра в "Гедде Габлер" Ибсена. Рядом с Юрским, не игравшим, а жившим на сцене, до гениального воспроизводящим образ мужа Гедды, Бортников в роли Левборга проигрывал.
На следующий день мы встречались: я брал у него интервью в доме "Мелодии" на Арбате, где он жил на семнадцатом этаже.
— Геннадий, – сказал я. – Вы сыграли учёного, у которого похитили папку с его изысканиями. В них была его жизнь! О них, – говорит он по пьесе, – будут помнить и через двести лет. Вы это сыграли? Где его потрясение? Вы появляетесь в этой сцене и ведёте её спокойно, как если бы ничего не случилось. Может, это его спокойствие – в пьесе Ибсена, и он такой? Нет, у Ибсена этого нет.
Геннадий смотрел, быть может, взволнованно. Может быть, вдумчиво, но… молча. В интервью я к этому не вернулся. Актёрам не нравится, когда так говорят.
На следующий день, у Пушкиных дома, я решился сказать это Оле. Не думал бы говорить, если б она не встретила меня волнением:
— Вы были на "Гедде Габлер". Я видела вас. Ну, как? Что должен был я сказать? Что он играл гениально?
Я понимал, перед кем нахожусь. Знал, каких слов она ждёт. Я колебался, но сказал то, что думал.
Боже, может быть, я сумасшедший? Что я натворил!
Что себе позволил!
— И вы… это сказали Геннадию?! – На неё было страшно смотреть. Она взяла себя в руки и произнесла в безумном страдании, тихо:
— Не-ет, он не мог так играть… Вы лжёте!
Здесь хочется сказать: она ломала руки. Она… замахнулась на меня! Это читалось, но этого не было. Было смертельное отчаяние.
Мать поднесла ей воды…
Когда я был у Бортникова, раздался телефонный звонок. Он снял трубку и в разговоре произнёс:
"Светлана Ивановна…" Потом была пауза, он ждал и… обратился: "Оля!"
Я не ослышался? Что это? Они уже звонят ему домой?! Сказав пару фраз, он простился.
— Никак… Пушкины? – изумился я. (Мне было строжайше запрещено её мамой с ним когда-либо о ней говорить).
— Да… Вы их знаете? – спросил он равнодушно.
— Знаю маму. Брал интервью.
— Да?.. – он зевнул. – Жалко дочку.

— Светлана Ивановна! – говорю я в трубку. – Я чисто случайно услышал: вы с ней звонили ему?!
— Откуда вы знаете? – встрепенулась она.
— Я был у него вчера. Это было при мне.
— Вот как… – Она успокоилась, стала говорить. Оказалось, ещё полгода назад, она, желая помочь дочке, набрала номер Бортникова и говорила с ним. (Член Союза композиторов, музыковед, автор книг). Он говорил с ней на равных в связи с каким-то спектаклем. В конце деликатно попросил звонить. И постепенно… она подключила к их разговорам дочку, и та, с её знаниями, давала глубокую оценку ролей, рисунка спектакля в целом. Ему было интересно, он слушал…
А позже увидел их в театре. Они были вместе. И… понял. Остыл. Она ведь была "одной из них"! Принять для себя "бортниковиху", "одну из этих безумных", он бы не мог ни при каких обстоятельствах. И отвечал, когда мать давала ей трубку, односложно. Зевал, отнекивался, клал трубку. А то и произносил пару фраз, как было при мне.
Она страдала больше, чем было до того.

…На исходе восьмидесятых я брал последнее у него интервью. Уже тогда он почти не имел ролей – актёр блестящего взлёта и трагического конца.
…Чуть ли не с юных лет замеченный Завадским и ярким режиссёром Анисимовой-Вульф, он взят был в академический Театр имени Моссовета сразу по окончании Школы-студии МХАТ, сыграв в нём ряд видных ролей и выделяясь на ярком фоне его прекрасных имён.
Так было до смерти Завадского в 1977 году, когда актёру было всего 38 лет, и он находился в расцвете. Потом… объявшая три десятка лет, шла полоса "задвигания", в конце переросшая в забвение.
Только сейчас, спустя тридцать лет, интервью появилось в интернете. Тогда же… с трудом и в урезанном виде его удалось пробить в газете "Советская культура".
А после пошли девяностые, когда на целые десять лет его лишили ролей!
На что он жил в те годы? На скромный оклад, которого часто не хватало? Когда, наконец, он попросил материальной помощи у театра, в славе которого была его доля, ему выдали… 290 рублей, которых едва могло хватить на день!
Что произошло? Какой слой зависти выполз на мутную поверхность? Кто мстил ему тридцать лет и за что?
Можно представить, как его трагедию переживала Оля. Всё б отдала ему, если б могла! Но отдавать было нечего.
…Я не видел его несколько лет. Куда-то делись и Оля с мамой. Не то чтоб расстались, но жизнь есть жизнь: другие знакомые, другие дела. В Москве мы знаем, как это бывает: не видишь знакомых по нескольку лет.
И вдруг… телефонный звонок! Звонил, как всегда, сначала брат Геннадия, потом передал ему трубку.
— Хочу вас пригласить на выставку моих работ… Да, в ЦДРИ. Портреты, декорации…
— Давно не видел вас, Геннадий Леонидович! Что ж, с радостью приду.
— Увидимся, спасибо.
Он был ещё и художником. Талантливым и ярким. И, если б не стал актёром, мы знали бы его как художника. Коллега по труппе, великая Раневская, впрочем, сама недурно рисовавшая, однажды побывав на выставке Геннадия, набрала его номер.
— Геночка, вам нужно срочно уходить из театра. Немедленно! Вы замечательный живописец! Случайно попала на выставку. Какие замечательные портреты, особенно… этот знаменитый француз?..
— Марсель Марсо, Фаина Георгиевна. – Да, да, Марсо…1
Увы, Фаины Георгиевны давно уже не было в живых.

Я увидел Геннадия и… обомлел. Подал ему руку и… не смог улыбнуться. Что с ним произошло, я и сейчас не знаю, спустя двенадцать лет после его кончины. Если б меня не подвёл к нему его брат, я бы не узнал Геннадия. От тонкого, даже тончайшего, глубоко интеллигентного лица, где каждая деталь играла, восхищая, не осталось ни одной чёрточки, которая бы напоминала о прежнем. Ему было всего 69 лет, и не было на лице морщин, но… это было грубейшее, как бы вырубленное по краям топором, квадратное лицо банщика!
Я смотрел и… с минуту молчал.
— Ну, здравствуйте, Геннадий!
Среди работ разных лет – портреты видных актёров. Исполненные громадного мастерства, они останавливали у каждого, и не было сил оторваться, рассматривая любой без конца…
Устав, находившись по залу, я стал искать глазами Олю… Но Пушкиных не было. Геннадий их не позвал. И она не пришла на открытие, должно быть, потрясённая этим.
Прошло ещё несколько месяцев. И кто-то мне позвонил: – Умер Геннадий Бортников.
Я тут же набрал его домашний номер. Брат Игорь, неизменно один живший с ним в этой квартире, буквально рыдал и не мог успокоиться. Так, сквозь рыдания я уловил: "В больнице… остановилось сердце…"
Он захлёбывался от слёз, Игорь Бортников… Представив себе, как эту весть воспримет Оля, я несколько дней не мог им звонить. Но в день похорон набрал номер.
Горе её было выше рыданий: она говорила спокойно. И только паузы, тяжёлые паузы, улавливаемое в трубке дрожание её губ в какой-то степени выдавали её состояние.
— Вы были на кладбище, Оля?
— А как же. Знаете, я не верю, что он умер. Это, может быть, ошибка. Он лежал в гробу… красивый такой… как всегда. Лежал живой. Он и есть живой… Я не верю.
Слова об ошибке стандартные, их иногда говорят. Но что-то зловещее, необычное, сквозь боль прорывалось в догадку:
— Недруги… у него были недруги… Это они положили его в гроб! Он живой!
— Оля, его похоронили, – не выдержал я.
— Это не важно. Я буду настаивать, чтоб его откопали. Хоть через несколько дней… хоть потом.
Голос её успокоился, и она задумчиво сказала:
— Знаете, он не умер. Его можно оживить.