Кошки – опасные животные.
Они опасные уже тем, что к ним быстро привязываешься. Заходит к тебе в дом такая киська-мурыська и начинает тереться о твои ноги… а спустя пару минут уже сидит у тебя на коленях и требует мягкого ложа и, как минимума, паштета из гусиной печенки. И тут ты понимаешь, что половину твоей суетливой, бессмысленной, никому не нужной жизни занимает именно эта бессловесная тварь, которая разделяет с тобой серые будни и придает твоему существованию хоть какой-то смысл. А порой даже поднимает тебе настроение. Вот только проблемы твои не особенно заботят кошачью головку. И содержимое твоего кошелька им тоже до лампочки. И ты даже не в состоянии отшлепать это существо, не то что прогнать прочь. В глазах у киски такая непритворная любовь, такая невинность!
Ты просто-напросто становишься рабом собственной зверушки, не задумываясь при этом, правильно ли это вообще…
Но есть люди, которые думают совершенно иначе. Они свободны от подобного рода жалости и покорности и абсолютно безразличны к тем, кто скребется в двери и жалобно мяучит, взывая о помощи. Порой таких людишек оскорбляет само соседство с другим существом, которое ходит на четырех лапах и имеет хвост. Такие людишки считают себя главней всех на свете, а всех прочих – вредителями, чем-то вроде колорадских жуков или платяной моли…
Ну да Бог им судья.

…Когда мои родители были молоды и энергичны, я обожала путешествовать с ними в автомобиле "Жигули". Чаще всего мы навещали одних наших знакомых, супружескую чету пенсионеров, у которых имелся свой дом с садом и огородом. Оба они были ветеранами Великой Отечественной; муж был летчиком-истребителем, жена – радисткой. Вместе они прошли всю войну, имели боевые награды, но ни разу не были серьезно ранены. Всегда веселые и гостеприимные… Муж вел в школе уроки труда, жена – кружок макраме. Только вот боевые товарищи редко их навещали. А собственные дети навещали их и того реже.
Где и при каких обстоятельствах мои родители познакомились с этой супружеской парой – для меня до сих пор остается загадкой. Но навещали мы их, повторяю, часто. Поначалу мне даже нравилось бывать у них: собственный загородный дом с камином, садик с цветником… чистый воздух… как ни приедешь – всегда тебя ожидает стол, накрытый накрахмаленной скатертью, а на нем – булочки собственной выпечки, с заварным кремом, посыпанные маком… И камин так сладко и таинственно гудит…
А по телевизору поет Клавдия Шульженко…
И не дай Бог, если это будет Леонтьев Валерий!!! Он, по единодушному мнению хозяев, был гадом, каких еще не видывал белый свет. Хуже него был только какой-нибудь зарубежный поп- или рок-певец, чудом оказавшийся в советском телевизионном эфире; такого они с наслаждением морально втаптывали в грязь, а то и заочно расстреливали из маузера… А ты вынуждена при этом сидеть, хлопая глазами и неестественно улыбаясь, и не знаешь, кого слушать – то ли концерт, то ли хозяев. Вроде неловко и некультурно перебивать стариков и спорить, даже если в твоем присутствии твоего любимого певца поливают дерьмом, громко издеваясь над его внешним видом, манерой поведения и манерой исполнения… Порой прямо-таки режут без ножа, попадая по сердцу и тебе.
Кроме того, во всей этой уютной стерильности чего-то не хватало. При гудящем камине, чистеньких половичках и накрахмаленной скатерке. Не хватало чего-то… вернее, кого-то. Киски, вальяжно раскинувшейся на подушке. Или щеночка, треплющего помпоны на твоих тапочках…Но не все же любят домашних животных.
Однообразные споры о всеобщем падении нравов вообще и на телевидении в частности быстро надоедают. Меня вообще воротит от ханжества. Остается лишь накинуть куртку и выйти в сад.
И вот ты бродишь по саду одна-одинешенька, поглаживая побеленные известью стволы фруктовых деревьев. Где-то лает собака. Кукарекает петух. Но это все – в чужих дворах. В этом же дворе – тихо. Он пуст. Похоже, на него даже пичужка опасается сесть лишний раз, как на неприятельский аэродром.
И тут, как назло соседский кот – осторожно крадется по крыше беседки, увитой виноградом. Видать, в другой двор переправляется, транзитом.
Мне захотелось затопать ногами и засвистеть Соловьем-разбойником: мол, уноси ноги, дурень, увидят хозяева – мало не покажется!..
Увы, кот глух к предостережениям. Ему, бедолаге, невдомек, что его могут принять за вражеского диверсанта. Хозяин уже узрел вражину в окно. У него наготове ружье, заряженное дробью… Беги, котик, беги!!!
…Как-то раз по приезде мы обнаружили, к изумлению своему, во дворе тощую, посаженную на короткую цепь собачонку.
– Это ваш?! – хором спросили мы.
– Наш, – неохотно буркнул хозяин. – Пусть сад охраняет. Только вот беда – эта падла гавкать ни в какую не желает. Даром только хлеб жрет.
Мы вначале восприняли слово "хлеб" в переносном смысле, но, заглянув в ржавую собачью миску, увидели там заплесневелые корки. Не мудрено, что при подобной кормежке у кабысдоха не было сил даже пискнуть, не то что гавкнуть. Он даже имя себе не заслужил.
Может, следовало вступиться за несчастную животину. Но уж больно нравился нам домик с камином, сад и булочки с заварным кремом…
…И все же порой наши домашние питомцы как бы невзначай мстили зловредной супружеской чете, когда она являлась к нам с ответным визитом.
Петр Михайлович (да, я забыла сказать, – бывшего летчика-истребителя звали Петр Михайлович), войдя в комнату, непременно выбирал любимый стул нашего беспородного кота Тишки. Тишка был чрезвычайно чистоплотен, к тому же мы регулярно купали его в ванне. Но вот беда – линял, зараза, невыносимо, никакие расчески не помогали, а всякие там электрочесалки с витаминами для котов тогда еще в моду не вошли. Чуя недобрый дух гостей, Тишка уносил лапы в другую комнату. А Петр Михалыч всякий раз не глядя плюхался на освободившееся место. После чего зад гостя, обтянутый темными штанами, приходилось чистить всем нам при помощи щеток. Во время этой процедуры Петр Михайлович крыл отборным матом не только нашего Тишку, но и всех котов и кошек вообще ("И зачем только этих тварей держат в доме? От них одна только пакость!").
И вот однажды случилось та-акое!
Кроме кота Тишки дома у нас жила рыжая толстозадая хомячиха Соня, до невероятности ласковая. Вечно просилась ко всем на руки. А уж пожрать любила – больше, чем поспать. И вот как-то на Восьмое марта за наш стол собралось на званый пир множество гостей. Родители любили, когда было много гостей; ради них родители отдувались по полной – чистили и блистили, жарили и парили, варили и солили… замешивали тесто для пирогов! Все для того, чтобы не ударить в грязь лицом перед приглашенными. И, надо сказать, гости высоко ценили наш дом и наш стол. Исключение составляли лишь Петр Михайлович с супругой: на столе всегда оказывалось как минимум три блюда, вызывающих у этой четы неприятие, и все им было либо излишне калорийно, либо пересолено, либо, наоборот, недосолено…
В тот вечер, помню, по телевизору шел какой-то румынский детектив (голливудских боевиков тогда еще не показывали, да и слава Богу). Гости с аппетитом уминали все, что есть на столе, и поглядывали на экран, на котором один из героев, собираясь на свидание, стоял перед зеркалом и путался в собственном галстуке. И тут Петр Михайлович презрительно кхекнул и во всеуслышание назвал героя "лопухом". И последующие десять минут гости вынуждены были выслушивать лекцию по завязыванию галстуков, которую им прочитал Петр Михайлович. Гости проявили крайнюю деликатность и недюжинное терпение. Терпения не хватило лишь хомячихе Соне, а деликатностью она вообще не страдала отродясь.
Соню кто-то выпустил из клетки, и она пустилась гулять по дому, счастливая и беспечная, никем не презираемая и не ненавидимая, не познавшая людской злобы и коварства. Хомячиха заглянула под стол, нашла ворсистую штанину Петра Михайловича (Его Величество Случай!) и неуклюже, с учетом веса своей задницы, начала взбираться по штанине вверх, цепляясь за шерсть коготками. Почувствовав, что по его ноге под столом кто-то ползет, Петр Михайлович сильно побледнел и выронил вилку. А когда Соня по скатерти вскарабкалась на стол и уселась перед Петром Михайловичем, тот аж позеленел. Если б только Соня не была нашей ручной хомячихой, зловредный пенсионер как пить дать швырнул бы ее об стену со всего размаха. Но тут он сдержался.
Тем временем Соня присела возле блюда с наполовину съеденным пловом и принялась нежными розовыми лапками ловко выковыривать из риса сухофрукты и запихивать их за обе щеки. Набив защечные мешки, она пошла дальше, забавно переваливаясь на ходу, – проверять тарелки гостей. Гости кто прыснул, кто засмеялся, кто вовсе захохотал; послышались веселые комментарии. Но Петр Михайлович и его супруга изменились в лице. Побросали вилки, брезгливо выплюнули еду в бумажные (дефицитные в ту пору) салфетки, вскочили и, толкаясь плечами, кинулись в прихожую – обуваться.
– А вы что, уже уходите? – выскочили за ними следом мои родители. На кухне уже гудел огромный медный самовар, была вскрыта пачка изумительного индийского чая. – А мы думали, что вы с ночевкой!
– Мы бы вам котика под бочок положили, – без всякой задней мысли брякнула я. – Он у нас любит греть гостей…
…Помаши, Соня, лапкой вслед дяде с тетей!

…Я говорю с ними давно, но говорим мы на разных языках. Язык жестов тут даже не в счет. Но в основном я помалкиваю. Ведь молчание – золото, как-никак.
Чуть посветлела занавеска на окне. Значит, грядет рассвет. В это время всем особенно хочется спать. Поэтому надо действовать крайне осторожно, чтобы не получить тапком. Я медленно-медленно спускаюсь с ложа, прокрадываюсь в прихожую. Останавливаюсь перед наружной дверью, которая, как и ожидалось, крепко-накрепко заперта.
Неужели я не увижу первых лучиков солнца, пролившихся на узкую асфальтовую дорожку?! Не увижу роскошного пестрого петуха, и то, как он взмахнет крыльями и начнет голосить, грациозно изогнув шею?! Не увижу жирного полосатого шмеля, басовито жужжащего над влажными от росы головками хризантем и флоксов в саду?! В утреннем свете они особенные, тяжелые, маслянистые, и пахнут так вкусно, что хочется коснуться их кончиком носа, а потом потереться о них всем телом…
Но дверь безнадежно заперта. А ключ, большой, тяжелый, облитый белой краской, лежит на узком подоконнике, в углах которого виднеются треугольнички серой пыльной паутины. Нужно лишь вставить бородку ключа в замочную скважину и повернуть… но дверь от этого все равно не откроется. Тут дело еще в железной щеколде.

… – Прогуляться решила? Ну-ну.
Он возникает неожиданно за моей спиной, зевая, потягиваясь и почесываясь. Как и я, он бос; его огромные ступни смешно и неуклюже шлепают по доскам пола, задевают за ведра с водой и походя наступают мне на хвост ("О, черт!!!" – восклицает он). Похоже, что и он не хочет никого будить. И хорошо, что он не произносит той глупейшей фразы. Которая всегда меня раздражает: "Ты тварь домашняя, и не пристало тебе шляться по чужим дворам".
Дверь, наконец, распахивается, выпуская меня на свободу.
Я бреду по тропе, которая ведет со двора прямо в поле.
Со шмелем я уже поздоровалась. Он сонно гукнул мне в ушную раковину и исчез. Наверняка тоже ощущает опасность. Продолговатые лепестки белой хризантемы защекотали мне ноздри. Я дотронулась до нее лапой и нечаянно сломала цветок. И испытала горечь от того, что сломала чужую жизнь из-за моей любви ко всему живому. Но хотя бы из-за любви – какое-то утешение…
Мне осталось перемахнуть через проволочную изгородь, что я и делаю.
…Иду дальше, ощущая подушечками своих шерстяных лап колкие соломинки. Осторожно ступаю по еще не нагретой как следует солнцем каменистой почве. Тут мне попадаются лужицы с водой, которая выплеснулась из ведер не очень аккуратных старушек. Ее можно пить без опаски, она пока что чистая.
…Я умею думать. Не знаю, откуда у меня эта способность. Да и знать это мне необязательно. Просто думать мне так же необходимо, как есть, спать, умываться.
И я думаю о завтрашнем дне. Хотя это не тот день, который наступит после сегодняшнего; завтрашний день – это такой, который может вообще не наступить, если о нем не думать и не бояться. Он может надолго затеряться в веках. Будто утонуть в море. Хотя моря я никогда не видела. И, возможно, никогда не увижу.
Оно, наверное, похоже на огромную миску с коровьим молоком, которое уже вовсе не такое вкусное, как то, которое пили мои предки. Откуда я это знаю? Вкус того молока хранится в моей генетической памяти. Но что поделать? Люди пьют нынешнее молоко и не понимают, что все вокруг меняется. Движется по кругу. И, вполне возможно, через тысячи веков все вернется на свое место.
Но пока это случится – сменится множество поколений разных живых существ. Больших и маленьких, долговечных и быстроживущих. Однако люди – большинство из них, во всяком случае – этого не понимают, и потому паникуют, впадая в уныние или насыщая пространство вокруг себя злобой и агрессией. А коровы от этого дают горькое молоко...
Человек перестал думать о судьбах тех, кто живет рядом с ним. Человек разучился сопереживать чужим бедам и ранам. В ответ природа отняла у человека способность тонко обонять, осязать, чувствовать опасность. А также бережно относиться не только к чужой жизни, но и к своей собственной. Есть люди, боящиеся покидать свои дома. Они не умеют носить их повсюду с собой, как это делают, например, улитки. Люди заключают себя в домах и запираются на крепкие засовы. Смешно… Вряд ли это их спасет.
…В беседке я замечаю старика, соседа. Он, как и я, любит раннее утро. Но совершенно не умеет им наслаждаться. Старик просто не замечает утра, а сидит, уткнувшись в несвежий журнал и время от времени что-то черкает в нем карандашом.
Появляется его жена.
– Быстрый темп… – бормочет старик.
– Пиши "аллегро", – размягченно отзывается жена. – Через два "л".
Женщина входит в беседку и садится рядом со стариком. Начинает протирать тряпкой и без того чистый и совершенно пустой садовый стол.
Ах, если б они только знали, что может произойти с ними через считанные часы!
Но когда же на этом огромном бестолковом столе появится хоть что-то – хотя бы то же самое молоко? Я ведь не рассчитываю на что-то большее – на отварную куриную ножку или на хороший кусок говядины…
Она тупа и ленива, эта женщина, его жена. Да и старикан хорош.
…– Смотри, смотри, соседская кошка который уже круг делает вокруг нашей беседки, как заведенная. Этак у нее головка закружится, и она плюхнется на землю…
Старик отрывается от журнала, бросает на меня взгляд.
– Это перс, – глубокомысленно говорит он. – Они все замысловатые.
…Я умею различать цвета. Я вижу небо – оно ярко-голубое, с плывущими по нему облаками. Оно пока что мирное, безобидное. Но придет час, и небо подернется сероватой пленкой, словно паутиной; из самой середины неба брызнут во все стороны гигантские перламутрового цвета стрелы, потом в небе разверзнется огромная черная дыра, словно ненасытная глотка… И подует сильный, ужасный ветер…
…– Это не перс, деда, а самый натуральный вислоухий скотиш…
На пороге дома появляется юная леди в шортах и майке.
Ох, до чего же эти люди любят бестолковую болтовню…
Моя задача – выманить их всех из-под крыши, собрать в одну кучу, и тогда… Я не знаю, что будет тогда. И не хочу думать, будто я кем-то или чем-то управляема. Я хочу лишь одного: миски молока. Быть может, это приведет в порядок мой организм, и я так и не выполню возложенной на меня миссии камикадзе. Я хочу быть обыкновенной кошкой – беспородной, бесхозной, да-да, я не хочу иметь хозяина, в которого я влюблена словно… словно кошка.
– …Что эта тварь так мяучит? Молока, наверное, хочет. Пойду принесу блюдечко, – жена старика мимоходом смотрит на наручные часы и поднимается.
…Как странно ведут себя эти люди. Имея часы, они совершенно не умеют чувствовать Время, а лишь глядят на стрелки… Иди, женщина, иди. И смотри, не опоздай. В твоем распоряжении – не так уж много времени. И в вашем, остальные люди, тоже. Ведь ничего из того, что вы сейчас видите, не останется.
– …Кис-кис-кис… – рука внучки касается моей шерсти. – Какая киса… Какой на этой твари ошейник необычный!
– И что в нем необычного?
– На нем странная гравировка… Щас… "КоАп = 1 – стрелка – ноль"…
– И что это значит? Чушь какая-то…
– Кодовое наименование секретной военной базы, ха-ха…
– А может, так зовут эту кошку? Ну, "коап"… Чушь, правда что…
– Код сейфа, в котором лежат миллионы, ха-ха…
– Нет, шифр места, где зарыт клад...
– Смотри, у нее на боку какая-то кнопка!
– Кнопка? Какая еще кнопка?
– Может, бородавка? Или опухоль? Не трогай!
– Да нет же, какая еще опухоль – кнопка! Самая настоящая. Щас нажму, посмотрим, что получится…
– Смотри не сделай ей больно…
– Не трогай…
Внучка, не трогай! Не тро…
...Брызнули перламутровые стрелы.

…Какой ужасный сон!!! Аж вся шерсть дыбом, и сердцебиение…
Ффффу, как хорошо, что это был всего лишь сон…
Как хорошо, что я все еще лежу на своей роскошной подушке. И рассвет только-только пробрался своими яркими золотыми лучиками в дом…
Не надо было мне смотреть на ночь всякую человеческую мерзость по "ящику". Хорошо все-таки, что я всего лишь обыкновенная мурка с хвостом и шерстью, намазанной противоблошиной мазью, а не Кошка Апокалипсиса…
Я иду к вам, хризантемы в саду. Я иду к тебе, шмель. Я иду к тебе, миска с молоком.
Доброе утро, люди, которые еще не окончательно сошли с ума.

…Ее все время донимали: "У вас есть дети? А где же ваши дети? Вот бы посмотреть!"
Сейчас я вам покажу! – решила она пошутить, наконец.
…Как то раз, проходя мимо двоих уличных фотографов, сграбастала у них обоих по обезьянке. Обезьянки были легкими, почти невесомыми, словно тряпичные куклы. Одна одета была в тельняшку, другая – в розовый сарафан, хотя на поверку обе оказались самцами. Прямо на ее руках обезьянки подрались, решая, видимо, кто из них главнее. Ее прическа приказала долго жить, яркий браслет слетел с руки и валялся где-то на асфальте. Фотографы прыгали рядом, добиваясь, чтобы обе звериные мордочки непременно смотрели в объектив.
– Да снимайте уже как есть! – заорала она, потеряв терпение. В то же самое время она ощущала себя чуть ли не фотомоделью: надо же, какое к ней внимание! (вокруг собралась толпа зевак).
Дома она вставила снимок в рамку и всем донимающим охотно объясняла:
– Вот это Элизабет, она у меня от инопланетянина. А это – Майкл, его отец сейчас где-то в Гаривасе…
Оправившись от шока, одни донимающие вежливо смеялись, другие возмущались, третьи молча крутили пальцем у виска.
…А она с тех пор уже не могла равнодушно пройти мимо обезьянок. Каждый раз пыталась всучить им то банан, то морковку, то еще что-нибудь вкусненькое. Недовольные фотографы буквально выдирали из звериных пальчиков непрошеное угощение.
– Что за женщина! – возмущались фотографы. – Ведь нельзя же, поймите, нельзя! Она не унималась, все просила: "Дайте понянчить!". Ну, просто так понянчить мартышек ей не давали, приходилось всякий раз фотографироваться. И пришло время, когда фотографии перестали помещаться на ее полках и на стенах, "детей", рожденных от инопланетян, гаривасцев, "снежных людей", леших, сатиров, хоббитов стало немеряное число…
– Ух ты! – воскликнул парень.
– М-да, вот такое странное хобби у моей подруги. Она выручает целую армию мартышек и их хозяев, уличных фотографов, которым, видимо, нечем больше заняться, кроме как зарабатывать на несчастных животных…
– А по-моему, наоборот, – возразил парень. – Разве этим мартышкам лучше было бы сидеть полуголодными за решеткой в зоопарке? Тут они, по крайней мере, чистенькие, стильно одетые, каждая имеет своего личного хозяина…
– Ты философ, мой дружок, – засмеялась гостья. – На эту тему можно спорить до бесконечности.
– Хватит вам меня обсуждать, – оборвала она гостей, расставляя по столу чашки и блюдца. – Лучше чайком побалуемся.
И все равно гости продолжали спорить, разглядывая ее многочисленные фотографии с обезьянками.
А она тем временем тайно прошмыгнула в другую комнату, неся тарелку рисовой каши с кусочками банана…

До того, как его вынули из коробки, он прижимался всем телом к своему брату; а может, это была и сестра, он так и не узнал. Но понял спустя некоторое время, когда его вынули из-за теплой пазухи и поставили на пол, что остался один. Он расставил неуклюжие лапы и надундолил большую лужу. После чего проковылял под стол и оттуда стал наблюдать, как эту лужу тщательно промокают тряпками. Вот тогда он осознал, что больше не к кому прижаться, и громко залаял. Да-да, не заскулил, а именно залаял.
– Ого, да такой, когда вырастет, непременно кого-нибудь из нас растерзает, – полушутя-полусерьезно сказала молоденькая женщина, выжимая тряпку.
– Не говори глупости, – сердито отозвался ее муж. – Это всего лишь лабрадор, правда, помесь с дворняжкой. Мне его буквально за полцены уступили.
…Когда твоя шерсть густая и белоснежная, то незачем опасаться за свое будущее. Ты можешь сколько угодно носиться по всем трем комнатам и с разбега вспрыгивать на мягкую кровать, зарываясь носом в подушки. Тебя любят. Правда, каждый по-своему. Хозяин, к примеру, так и норовит время от времени хлестнуть тебя ремешком по заднице. Не больно, а так – символически, с целью воспитания. Хозяйка наоборот – защищает и кормит, часто дружески треплет по загривку, за ушами чешет. Хозяин купает в ванне, вычесывает блох. Что еще надо для счастья? А утром хозяйка пристегивает поводок, и они идут на прогулку. Хозяйка еще и толкает перед собой коляску. Она – молодая мама. Порой она сидит на парковой скамейке и читает книгу. А он, молодой пес, носится вокруг как угорелый. Но при этом не забывает поглядывать в сторону малыша, внимательно следит, чтобы никто не подходил к коляске ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Ведь хозяйка такая молодая, ей впору в куклы играть. И он всегда следит за двоих. Голоса и запахи людей он научился распознавать быстро. Одни так и манили к себе, хотелось подойти и положить этому человеку голову на колени, сунуть в его руку свою огромную лапу. Другие – отпугивали, распространяя вокруг себя флюиды раздражительности, недружелюбия, немотивированного страха. А он терпеть не мог, когда его боялись, и очень удивлялся этому. Когда такой, боящийся человек подходил к нему на улице, пес тихонько рычал. А когда такой человек появлялся в доме, хотелось убежать в другую комнату. Или, в крайнем случае, если другие комнаты были закрыты, залечь под стол, под которым пес уже едва помещался. Иногда его выдавал пушистый хвост бубликом.
– Ффу… Зачем ты позволяешь моему внуку прикасаться к собаке?! У нее могут быть паразиты. Ребенок может наглотаться собачьих волос.
– Но мама! Пес чистый, домашний.
– Чистых собак не бывает. И вообще, такая собака должна жить на даче.
(Этот голос он возненавидел с первых дней своей жизни; голос принадлежал пожилой грузной даме. Грузной настолько, что она едва умещалась на стуле и даже к столу не могла придвинуться вплотную).
– Ты же знаешь, у нас нет дачи.
– И не будет, до тех пор, пока твой муж не возьмется за ум.
– Вы так про своего сына?
– А про кого еще? Разве у тебя имеется кто-то другой? Ты запомни главное, моя дорогая: все в доме зависит от женщины. Вот ты не могла забеременеть целых три года…
– Два с половиной.
– Не перебивай меня, я старше. И все из-за этой проклятой собаки…
– Обычно забеременеть не могут из-за кошек.
– Так ты бы еще и кота завела, если б мой сын позволил. А я внуков хочу. Много внуков. Ты на себя посмотри – худая, как жердь. Синяки под глазами. А если ребенок тоже начнет болеть, что тогда?..

…– Смотри-ка, снова бедолага тут торчит. Уже и лапа перебита. А вчера еще казался чистеньким да беленьким. Видно, из дома выгнали. Или сам потерялся.
– Гони его отсюда! Умные собаки хозяев не теряют.
– Я ж думала, может, кто спохватится…
Две тетки в желтых рабочих комбинезонах сгребали в кучу сухие листья. Косились на хромого пса с грязно-белой шерстью. Одна тетка замахнулась метлой:
– А ну вон пошел!
– Да не гони ты его понапрасну, – заступилась другая. – Сам уйдет, когда поймет, что еды для него тут нет.
Пес никак не мог понять, вернее, уловить настроения этих теток. С одной стороны, они его жалели. А с другой стороны – гнали прочь. Он им мешал. Из-за этого непонимания он не уходил далеко, только отбегал на некоторое расстояние и вновь возвращался. Приглядывался к теткам. Ведь неплохие женщины, думал он, наверняка у них есть внучата... Он встряхнулся, вспомнив, как детские ручонки хватали и тянули его за белоснежную шерсть, наезжали игрушечными машинками на хвост, тормошили его, спящего, требуя поиграть… Похолодало. Скверы понемногу пустели. Скамейки сделались сырыми. И только на остановках еще толпились люди, и все куда-то спешили, не обращая внимания на бесхозного пса. Потом не стало и спешащих. И остались только те самые тетки с метлами, которые все гадали, кто мог потерять или выгнать такого еще недавно роскошного кобеля.
Подъехала маршрутка. Из нее стремительно выскочила женщина и со слезами на глазах бросилась к псу, обхватила его шею. Глотая слезы, заговорила сбивчиво: "Все кончено, слышишь?.. Ты уж прости нас… Так бывает… Она наказана… Получила сполна…" Метельщицы замерли, прислушиваясь. Одна не выдержала, полюбопытствовала:
– Кто она-то, милая? Про кого ты так?
– Я про свекровь свою. В больнице она. Инфаркт, – ответила женщина, не оборачиваясь.
Тетки пожелали незнакомой свекрови выздоровления.
– Ну вот, я же говорила тебе. Рука у меня легкая, – сказала одна тетка другой.
– А ты все "брошенный", "брошенный". Вот как бы она своего пса нашла, если бы мы его прогнали?
Пес встал на задние лапы и попытался лизнуть хозяйку в лицо. Но та отстранилась. Немного еще постояла, словно в нерешительности. Прижала ладонь к округлому животику, выпирающему из-под распахнутого пальто. Потом вдруг резко повернулась и нырнула в салон подъехавшей маршрутки.
Метельщицы остолбенели.
– Не рука у тебя легкая, Сакина, – сказала, наконец, напарница. – Метла у меня тяжелая.
Обе тетки невесело засмеялись и поволокли огромные черные мешки, набитые павшей листвой.
Пес тоскливо огляделся, понюхал воздух. Потом захромал в сторону ближайшей шашлычной, откуда тянуло легким дымком.
Больше его на остановке никогда не видели.

Его руки медленно скользят по моей шерсти. Надавливают на лимфатические узлы. Мнут живот.
– А чем, собственно, вы недовольны? – звучит женоподобный голос. – Никаких отклонений я пока не замечаю.
– Понимаете, все дело в хвосте. Он хвост держит как-то странно, крючком. Даже не крючком, а бубликом, поджав под себя.
Ее голос дрожит. Она явно волнуется. Неужели этот голубок нравится ей больше, чем собственный муж?
– Фантомные боли.
– Котик давно уже кастрирован, а хвост держит так, будто лишь вчера лишился своего хозяйства…
– Я отлучусь, с вашего позволения, – говорит он, убрав, наконец, с меня свои пальцы, пахнущие одеколоном.
– Да-да, конечно, – поспешно говорит она, выходит вместе с ним и принимается ходить по коридору туда-сюда.
Пока этот тип пребывает в туалете, она явно готовит речь – что-то типа того: "может, встретимся на нейтральной территории, выпьем по чашке кофе с ликером, помурлыкаем о делах наших…" Мне снова жаль ее. Ей всегда недостает уверенности в себе. Минуты через три я слышу шум спускаемой воды. Она так и не успела подготовить речь. Вот если бы он не вылезал из туалета час…
– До свидания, – говорит она с плохо скрытым разочарованием.
Неужели она не замечает, что этот тип не любит кошек? Он и работу свою терпеть не может. Не хватало еще, чтобы он поселился в нашем доме и по утрам швырял в меня тапками.
Она вообще очень странная. Должно быть, ей жутко одиноко в этом мире. Я ее понимаю.
Она ищет общения на стороне, всякий раз выбирая не те стороны…
На днях, например, в нашем доме побывал компьютерщик.
Она раскрыла перед ним свой ноутбук и давай жаловаться на его неисправности и заодно на свою жизнь. Он слушал и слушал ее, бедный парень, не понимая вначале, чего от него хотят. Наконец его осенило, и он принялся целовать ее. Оба они повалились на диван, едва не отдавив мне хвост. И в тот момент, когда ширинка его готова была вот-вот взорваться, она вдруг вскакивает с дивана, оправляя подол, и вспоминает о наличии у нее мужа.
– Психопатка, – бросает компьютерщик, унося свои ноги в грязных кроссовках.
Тут я с ним полностью согласен. Действительно, психопатка.
Но дело даже не в этом. Никто не знает, отчего мой хвост почти всегда изогнут странной петлей. Это мой секрет. Дело в том, что на моем хвосте сидит единственная, не вытравленная никакими средствами блоха и печатает свои опусы на микроскопической пишущей машинке.
Шутка, считаете? Я люблю пошутить. Как и мои чокнутые хозяева.
…Сейчас она с особенной тоской ляжет на кровать поверх покрывала и начнет всю себя ощупывать, и находить на своем теле всякие пупырышки, прыщики и родинки. И в каждой родинке ей будет мерещиться опухоль. И она станет воображать, как не пойдет к врачу. Не пойдет день, не пойдет три, не пойдет месяц… и год не пойдет. Пока опухоль не примется за нее саму.
…Вот дура! Она думает, что умрет сразу. Незаметно для всех, и для себя незаметно. Да и с чего ей умирать, спрашивается? На небесах давно уже все расписано – кому когда и кого куда. И вряд ли на том свете выдаются пряники и применяются кнуты. Ничего, кроме могильных червей. Я это уже наблюдал, еще до того, как стал домашним и лишился своих бубенчиков. И "спасибо" не скажут.
…Ей все кажется, что раз уж она нацепила на нос очки ввиду ослабления зрения и забыла, когда у нее последний раз были месячные – то уже пора прощаться с жизнью. Да и что она собирается доказать своей смертью? И кому – себе? Ему? Всем нам?.. Чушь собачья. Или даже кошачья. Я должен немедленно вмешаться. Иначе ее депрессия скажется и на мне – весь день буду получать шлепки и подзатыльники.
И я запускаю ей когти в лодыжку и легонько покусываю большой палец ее ноги.
Она хохочет и отдергивает ногу. То-то же. Иглоукалывание и небольшая порция адреналина еще никому не мешали.
Она меня гладит. Ей нравятся моя шелковистая шерстка и мой теплый, мягкий живот. Она стискивает пальцами подушечки моих лап. Мысли в ее голове мало-помалу приходят в порядок, очищаются от всяких глупостей.
Она идет пить на кухню свой кофе. А я тем временем внимательно читаю текст на мониторе ее ноутбука. Фу, какая пошлятина! Фу, какая глупость! Ее героиня живет с леопардом. Интересно, кто может появиться на свет в результате такого союза? Этакий ЛЕОПАЛЮДЕНЫШ… И пойдут гулять по свету эти – ЛЕОПАЛЮДЕНЫШИ… Бр-р-р-р! Аж шерсть дыбом встала от ее беспочвенных фантазий на почве сексуальной неудовлетворенности.
…– А ну-ка немедленно слазь оттуда! Я кому сказала?
Это она мне, появившись в дверях с кофейной чашкой в руке. Я спрыгиваю с компьютерного кресла. Она управилась так быстро, потому что обходится одним лишь кофе. Хоть бы яичницу себе пожарила, что ли. Какая нелепость – морить себя голодом в глупой надежде, что в один день все чудесным образом переменится и ее тонкую талию обовьет рука арабского нефтяного шейха…
ХА-ХА… МЯУ-МЯУ… МУР-МУР…
Вся беда в том, что она никого не любит, а только влюбляется…
Отправляюсь на веранду и принимаюсь следить за голубями, копошащимися в непозволительной близости.
Она действительно больна… но болезнь ее – в голове, тело же совершенно здоровое. Это я вам как кот, разбирающийся в человеческой психологии, заявляю.
Вскакиваю на перила веранды. Голуби шарахаются, хлопая крыльями.
– Паразит! Дрянь такая! Сейчас же слезай с перил! Если ты еще раз свернешь
шею голубю, придушу тебя собственными руками!
С достоинством спрыгиваю. Как же, придушит она. Она от вида любой дохлой мухи визжит, при виде нескольких капель крови на паркете ее наизнанку выворачивает. Как вообще можно жить с таким организмом?! И вряд ли ей действительно жалко этих сизокрылых обормотов в перьях. Ишь, расплодились… Проходу от вас нет. А гадят-то, гадят!..
Но вот что интересно: в своих бездарных опусах она вовсе не стремится избегать кровавых сцен. Наоборот, она ими в какой-то мере даже наслаждается. Возможно, в ее воображении это все как-то иначе выглядит. Гораздо красивей, что ли. Если ей надо кого-то замочить в своем романе, она старается в поте лица. По три чашки кофе зараз в себя опрокидывает. Не исключено, что при этом рисует в уме образ своего возлюбленного!.. Ей просто необходимо время от времени с кем-то расправляться.
Дай кусочек сардельки… Ну дай кусочек сардельки…
– Прекрати орать! – гаркает она. Лезет в холодильник, достает банку с обветрившимся паштетом из гусиной печенки и кидает в мою чашку неаппетитный шматок.
Я продолжаю смотреть ей в глаза.
Она нервно накладывает паштет из банки на ломтик хлеба и откусывает. Жует.
– На, смотри, чистоплюй несчастный. Как видишь, ничего со мной не случилось. Нормальный паштет. Небось терзать живьем голубей не брезгуешь…
Глянув на часы, она бросается к ноутбуку. Поздно. На пороге – он, ее благоверный и по совместительству беспощадный литературный критик. Пришкандыбал весь взмокший, будто только что в лифте имел бурный секс сразу с четырьмя своими студентками. Выкладывает на стол пакеты, среди которых и "Рояль с кониной".
– Принес? – осведомляется она, разглядывая покупки.
– Принес, – отзывается он и машинально перечисляет: – Булку с сосиской, булку с кишмишом, горчицу, кошачий корм…
– "Экспрессию" принес? – перебивает она.
– Принес. Только тебя там на этот раз нет, моя дорогая.
– Что значит "тебя там на этот раз нет, моя дорогая"? – ее раздражает, как он произнес "моя дорогая"; ей слышится грубоватая ирония вместо нежных слов.
– А то и значит.
– Зачем же ты тогда потратился на этот мерзкий журнал?
– Потому что в этом, как ты выразилась, мерзком журнале есть я. Поняла? Там – есть – я! – он торжественно поднимает к потолку указательный палец.
– Да плевать я хотела на твоих первобытных обезьян и летающие посудины!
– А может, ты и на меня плевать хотела? – спокойно говорит он, легонько похлопав ее при этом по бедру.
– Убери лапы. Я без трусов.
– Да-а?! А почему ты, детка, без трусов?
– Потому что жарко.
– У-у… А я-то думал…
– Мне наплевать, что ты там себе думал!
Он нагибается и гладит меня по спине:
– Котик, милый, я тебе жрать насыплю. Пусть хоть у кого-то будет радостное настроение под конец дня…
– Сначала руки вымой, идиот. У вас с котом одно на уме. И кто тебе испортил настроение? Я испортила тебе настроение?
У-у-у-у-у!!! Мы с ним оба улепетываем. Тут уж не до деликатесов. Шкуру бы спасти. Неудачный контакт с ветеринарным врачом, как и ожидалось, даром не прошел – породил в ней волну агрессии.
– Ты, гениальный пришелец из Космоса, страдающий одышкой, испортил мне лучшую половину моей жизни!
– Опять кофе перепила… У тебя богатая фантазия, детка.
– Не называй меня "деткой"!
Я смотрю на него. Господи, но не будь же таким дураком. Будь мужиком. Неужели так трудно не ввязываться в эту бессмысленную свару? Лучше поинтересуйся, что она там накалякала сегодня на своем древнем, многострадальном ноутбуке. Похвали и сразу же займись с ней любовью. В крайнем случае, просто поимей ее на худой свой конец.
– Господи, как я устала от всех вас, – продолжает она, бродя по комнатам, собирая шмотки и запихивая их в стиральную машину.
Интересно, кого это она имеет в виду?..
– Я надеюсь, суп в этом доме имеется? Или снова будем жевать бутерброды?
Нет, его хладнокровие меня самого может вывести из душевного равновесия!..
– Извини. Целый день писала. Вдохновение нашло.
– Похвально. После обеда почитаем.
(Наконец-то хоть что-то сдвинулось с мертвой точки!).
Он сноровисто надевает фартук, ставит на огонь кастрюлю, полную воды.
Потом бросает в закипевшую воду раскрошенные бульонные кубики, за ними следуют замороженные пельмени. Не муж – золото.
…– Дорогая, это же чистой воды фэнтэзи, – говорит он спустя час, прочитав ее текст. – Да и тема, прямо скажем, не нова.
– Ты же был доволен началом, – огрызается она.
– Началом – да. А вот серединой – не очень… И героиня твоя какая-то кислая бабенка, без шарма.
– Сам ты кислый. Сам ты без шарма.
– И дикий зверь твой какой-то жалкий. Даже не может ее как следует… Впрочем, тебе виднее.
– Сам ты жалкий. Намекаешь на мою фригидность? А сам-то ты…
…Кажется, я рано вылез из-под кровати…
…Она любуется Путиным на небольшом цветном плакате, прикрепленном к стене. Российский президент там обнажен по пояс, стоит на берегу реки с удочкой в одной руке и с громадной рыбиной – в другой.
Он – терпеть не может Путина.
А она терпеть не может, когда ее благоверный расхаживает в майке с портретом Че Гевары. При этом рожа Че до того растянута на мужнином пузе, что кажется, будто она вот-вот лопнет…
Она сама в слове "Че Гевара" делает как минимум три ошибки. И вообще понятия не имеет, кто это был такой.
Вот так они друг другу нервы и портят по всяким пустякам.
…– Ну ладно, приводи, если тебе так уж приперло, – бурчит она в трубку. Этим заканчивается ее почти часовой разговор по телефону с двоюродной сестрой.
Двоюродная сестра работает… не скажу кем. Но с такими не рискуют портить отношения. Хотя она терпеть не может малолетнего сына своей двоюродной сестры. Больше, чем даже растерзанную тушку голубя.
Сыну одиннадцатый год, и он чересчур умен, как ей кажется. И невыносимо любопытен. Иногда его оставляют его у нас, чтобы не болтался без присмотра.
Она терпеть не может детей вообще, я это давно понял. Чужие дети напоминают ей о собственной бездетности.
Кстати, я тоже недолюбливаю этого отпрыска двоюродной сестры. Но я намного более терпелив.
…Отпрыск деловито вваливается в наш дом. Под мышкой у него планшет. Он походя дергает меня за усы, потом тупо утыкается в монитор и с головой уходит в свои стрелялки (какой тут еще нужен присмотр? Компьютер надежней любой няньки!). Пацан давно просек, что не следует приставать к своей милой тетушке и донимать ее вопросами, если не хочет получить вместо ответа подзатыльник.
Вопрос "почему у тетушки нет своих детей" мальчишку, слава Богу, не интересует. Но она уже заранее готовит своему племяннику подзатыльники – мысленно. Как ответы на возможные вопросы, способные нанести ей психологический дискомфорт. ("А по шее не хочешь?.." "Много будешь знать – скоро состаришься", "Любопытной Варваре…" и т. д.)
Словом, она воспитывает мальца в меру своих способностей. Но втайне – я это чувствую – ее гложет обида, что малец не может привязаться к ней по-настоящему. И придет такой день, когда племянник вообще перестанет реагировать на свою тетю, она станет для него пустым местом.
Бедняжка, а ведь когда-то она всерьез штудировала книги по психологии подросткового возраста. Сейчас они валяются на балконе жалкой промокшей и слипшейся стопкой, на которую не приляжет ни один уважающий себя кот.
…Ей так нужно, чтобы ее кто-нибудь любил. Кто-то еще, помимо меня. Меня, готового все простить ей, терпеливо сносить на своей шкуре все ее выходки, готового, если понадобится, бросить все ради нее.
Но для этого надо уметь любить самой. А это ей не удается. И ведь ей уже почти пятьдесят лет. Ах, если бы коты столько жили!.. А с другой стороны – много ли радости в ТАКОЙ жизни? Бр-р-р…
Ей всего под пятьдесят, а она уже подумывает о том, чтобы свести счеты с жизнью.
…– Я знаю, почему этот мальчишка ко мне равнодушен, – жалуется она мне. – Потому что его мать называет меня "больной" и "истеричкой", прямо при собственном сыне. Она прямо так и говорит ему: "Не обращай внимания, у нее не все дома".
"Так докажи им всем обратное, – мурлычу я в ответ. – Докажи, что у тебя все дома. Включая МЕНЯ. Ты ведь не хочешь лишиться ТАКОГО кота, единственного на свете?"
Но она меня не слышит. Вообще, воспринимает ли она меня всерьез? Ну, не только как бессловесного слушателя, которому можно при случае поплакаться в мохнатую жилетку? Или видит во мне лишь оболочку – упругий ком мягкой серой шерсти, который можно приласкать, прижать к себе сильно-сильно, так, что этот ком издаст не кошачий, а уже какой-то человеческий вопль? Когтистый шерстяной клубок, который все время голоден и просит жрать?..
Ей невдомек, что еда когда-нибудь кончится, как и все на этом свете.
Что-то я расфилософствовался не в меру.
Спрашивается, какое мне дело до ее межродственных отношений? До ее супруга, бедного, вечно голодного? До ее сестры и ее отпрыска? В конце концов, до нее самой – тоже вечно голодной, алчущей непонятно чего? Просто ее жизненный путь гораздо длиннее, по сравнению с моим. Вот она и не знает, куда себя деть. Где обрести смысл такой длинной жизни. А по-моему, когда не знаешь, куда себя девать, есть очень простой вариант!
Спать. Спать и еще раз спать, предварительно нажравшись до отвала. Во сне решаются все проблемы. Ну, или почти все.
…– Вам кого? – она открывает дверь, не посмотрев, как всегда, в глазок.
На пороге – какой-то незнакомый мужик с папкой. Судя по виду, настроенный весьма решительно. За ним – какая-то тетка, тоже незнакомая.
– У вас долг, – без предисловий, даже не поздоровавшись, заявляет мужик. Тетка кивает.
– Но мой муж все оплатил… – растерянно лепечет она, отступая в комнату. – Что вам нужно? Ведите себя прилично… Я протестую! Я не позволяю вам тут рыться! Оставьте мои вещи в покое! Это не тот ящик… Вы что, судебный пристав?
– Мы знаем, что делаем! И имеем полное право… За квартиру не выплачен кредит. Все сроки вышли…
– Я позову на помощь!..
– Зовите. Любопытно, где он?
– Кто?
– Муж. Вы ведь его собираетесь звать на помощь?
– …
– Это ваш кот?
– Что вы собираетесь делать? Зачем вам домашнее животное?
– Мы забираем его в качестве залога. Когда выплатите кредит – тогда вернем.
– Это ужасно. Вы подонки!
…Рука, больно схватившая меня за шкирку, не сулит мне ничего хорошего. Еще немного – и меня засунут в прочный брезентовый мешок, из которого уже не выбраться. Но мне удается вырваться, пустив в ход зубы и когти. Потом я стремглав сбегаю по парадной лестнице. Никогда я еще не бегал с такой скоростью, руля хвостом на поворотах…
Вот и асфальт. Вот и спасительные кусты. А за ними – шоссе, по которому носятся туда-сюда машины.
– Подонки! Вы подонки! – доносится до меня откуда-то сзади.
Притормозив, оглядываюсь через плечо. Она бежит за мной, ее преследуют мужик с папкой и тетка. Но между мною и ними – приличное расстояние.
– Филимон! Филимон! ФИЛИМО-О-О-ОН!!!!!!
Боже, как она кричит!.. Я впервые слышу такой крик. Он полон ужаса. Он полон безнадежности. В нем такая тоска, что душу вынимает.
Щас, отсижусь под деревом.
Удалось перебежать шоссе и не попасть при этом под колеса. Меня спасет только этот клочок земли – теплый, покрытый сухими листьями. Остальное все – асфальт. Грязный. В плевках. Загаженный голубями…
Так вот ты какая, свобода! Ты никому не нужен; ты предоставлен самому себе; твоя судьба предоставлена слепому случаю; ты бродишь где попало и что попало ешь… И что теперь?
…Пожалуй, я все ей прощу. Ведь она меня любит так, как никто еще не любил.
Я вернусь к своей хозяйке, пусть она истеричка и полная психопатка.
Вернусь.
Но не сразу…