Как всё начиналось

Уже первая революционная зима 1918 года ввергла Москву в почти доисторические времена: все системы жизнеобеспечения были разрушены, в том числе канализация и отопление. Продукты в разоренной гражданской войной стране закончились так же скоро, как и дрова, без которых в суровую зиму обойтись было невозможно. Творческая интеллигенция неожиданно для себя оказалась абсолютно беспомощной перед лицом дефицита. Еще недавно верилось: все пережили, и революции, и Первую мировую войну, и вроде как-то справились, — но завтрашний день не обещал ничего хорошего, со всей очевидностью встал вопрос выживания, вечный вопрос: «Что делать-то?».
Для Алексея Толстого, скажем, ответ оказался очевидным: ехать туда, где еще есть еда, — на Украину (там немцы, зато сытно!), а потом уж ясно будет. Так и сделали, наскоро собравшись, всей семьею, включая годовалого сына Никиту (будущего народного депутата РСФСР), погрузились на поезд до Курска, а там до Харькова. «Литературно-концертное турне» Толстого в итоге закончилось в Берлине. Пережив пять первых голодных лет Советской России в эмиграции, обратно он вернется в 1923 году и станет крупной общественно-политической фигурой, проблемы выживания уже не будет, а будут усадьба на Спиридоновке, негласный титул «красного графа» и статус выдающегося советского писателя, по случаю кончины которого в 1945 году объявят траур (случай невиданный).
Ну а остальные? Им-то куда было ехать? И кому они там за границей нужны в таком количестве?..
Инфляция съела все накопления, золото-бриллианты мерили не каратами, а фунтами хлеба. Но российская богема не привыкла голодать и холодать, более того, источником своего существования она традиционно полагала творческую, а не какую-либо иную профессиональную деятельность. А когда нечего есть, то книги, картины, спектакли отходят на второй план: не до жиру, быть бы живу. В такой ситуации повседневная жизнь богемы становится очень похожей на жизнь простых обывателей, рыскающих в поисках куска хлеба.
Ни о каком прежнем уюте и речи не было. Жуткое впечатление производил московский дом Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке, куда писатель Борис Зайцев привез на салазках дрова: «Квартира немалая, так расположена, что средняя комната, некогда столовая, освещается окном в потолке, боковых нет. Проходя по ледяным комнатам с намерзшим в углах снегом, стучу в знакомую дверь, грохаю на пол охапку дров — картина обычная: посредине стол, над ним даже днем зажжено электричество, за ним в шубке Марина со своими серыми, нервно-мигающими глазами: пишет. У стены, на постели, никогда не убираемой, под всякою теплой рванью Аля. Видна голова и огромные на ней глаза, серые как у матери, но слегка выпуклые, точно не помещающиеся в орбитах. Лицо несколько опухшее: едят они изредка». Маленькая дочь поэтессы Аля очень боялась крыс, залезавших на ее кровать, — грызунам нулевая температура в доме была нипочем. Цветаева и в мирное-то время была безалаберна в быту (свойство многих творческих людей), а тут разруха — хоть ложись, да помирай. В самом деле, трудно представить ее выходящей ночью воровать заборы — этим занимались тогда многие москвичи, искавшие, чем бы растопить печку.
Спекулянты тем временем правили бал, торгуя из-под полы дефицитом. «Ни для кого не тайна, — писала газета «Вечерний курьер», — что центральным продовольственным пунктом в Москве является Павелецкий вокзал. Там — и мука, и масло, и сахар. “Запретные” продукты продаются теперь на Павелецком вокзале совершенно открыто с аукциона, будто бы устраиваемого в пользу каких-то неведомых “жертв”. Торгаш в солдатской шинели взгромождается на скамейку, и вопиет: “В пользу жертв последнего переворота — пуд муки с аукциона!” И поднимает над головой мешочек-пудовичек. “Цена — 45 рублей. Кто больше? Подсыпай ребята!” Публика подсыпает. Таким образом, цена пуду муки взвинчивается совершенно “легальным” путем до 100 и больше рублей. Нехорошо только, что мука, несмотря на “высокую цель”, остается прежнего качества, самая павелецкая, намешанная негашеной известкой». Но ведь у многих и такой муки не было.
В столь тяжелых условиях оставшиеся в Москве литераторы выступили инициаторами создания учреждения, способного дать приют и пропитание наиболее нуждающимся коллегам. Это была своего рода творческая коммуна (вообще же идея жить коммуной впервые зародилась у французских поэтов и художников в Париже, на Монмартре, еще во второй половине XIX века). Голод и холод, а также необходимость общения и сплотили богему под одной крышей, поскольку выжить поодиночке было просто нереально. Среди поддержавших эту идею были Андрей Белый, Марина Цветаева, Вячеслав Иванов, Борис Пастернак, Юргис Балтрушайтис, Борис Пильняк, Маргарита Сабашникова, Александр Серафимович, Владислав Ходасевич, Георгий Чулков, Вадим Шершеневич.
С предложением обратились в Народный комиссариат просвещения к товарищу Луначарскому — единственному в своем роде богемному персонажу в Совнаркоме — и встретили горячее сочувствие и деятельное участие. Разговор интеллигенции с Луначарским состоялся в конце 1918 года в Кремле. Когда гости зашли к наркому, то к своему удивлению встретили там пьяного писателя Ивана Рукавишникова, очень похожего на Луначарского своей козлиной бородкой. Сначала говорил Луначарский — в том духе, что он проблемы интеллигенции знает, что рабоче-крестьянская власть разрешает творить, сочинять, но не против себя, а если что — то... лес рубят, щепки летят.
Затем голос подал проснувшийся Рукавишников, заплетающимся языком он изложил главную идею Наркомпроса: «Надо построить огромный дворец на берегу моря или хотя бы Москва-реки.... дворец из стекла и мррра-мора... и ал-л-люми-иния... м-м-мда-а... и чтобы все комнаты и красивые одежды... эдакие хитоны — и как его? Это самое.... — коммунальное питание. И чтобы тут же были художники. Художники пишут картины, а музыканты играют на инструментах, а кроме того, замечательнейшая тут же библиотека, вроде Публичной, и хорошее купание. И когда рабоче-крестьянскому пр-р-равительству нужна трагедия или — как ее там? — опера, то сейчас это всё кол-л-лективно сочиняют з-з-звучные слова и рисуют декорацию, и все вместе делают пластические позы и музыку на инструментах. Таким образом ар-р-ртель и красивая жизнь, и пускай все будут очень сча-а-астливы. Величина театрального зала должна равняться тысяча пятистам сорока восьми с половиной квадратным саженям, а каждая комната — восемь сажен в длину и столько же в ширину. И в каждой комнате обязательно умывальник с эмалированным тазом».
Луначарскому стало неудобно за Рукавишникова, а гостям (Ходасевичу и другим) противно. На том и распрощались.
Вскоре стало известно об организации Дворца Искусств и что Анатолий Васильевич — добрая душа — не нашел ничего лучше, чем дать приют голодным писателям под крышей усадьбы на Поварской, в одном из флигелей которой он жил вместе с новой пассией — уроженкой Чернобыля, двадцатилетней актрисой Натальей Розенель, годящейся ему в дочери. Ее муж как-то очень удачно сгинул на фронтах Гражданской войны. В девичестве ее фамилия была Сац — она приходилась сестрой композитору Илье Сапу, автору музыки к мхатовской «Синей птице», безвременно скончавшемуся в 1912 году. Сацы окружили наркома просвещения со всех сторон: брат Розенели Игорь служил у Луначарского личным секретарем (он потом долго в «Новом мире» работал у Твардовского: критик-выпивоха любил прокатиться по Москве на мотоцикле с Владимиром Войновичем). Племянница Розенели — Наталья Сац — произвела такое сильное и недетское впечатление на Луначарского, что в 18 лет стала самым молодым в мире директором театра, пусть и музыкального.
Кстати, у нее была еще сестра Нина — поэтесса, любовница Якова Блюмкина, убитая при загадочных обстоятельствах на пляже в Евпатории в 1924 году. Но о ее отношениях с наркомом нам ничего не известно.
Официальная биография Луначарского утверждает, что до 1922 года он жил в Кремле, а затем переехал в Денежный переулок. Но это не так. Жил нарком не в Кремле, а в основном на Поварской, что запомнила Ариадна Эфрон. В это время он еще был связан узами брака с первой женой Анной, она-то и жила в кремлевской квартире. Вероятно, как настоящий большевик, нарком не мог себе позволить привести туда еще и любовницу. Подруга Ленина Инесса Арманд также, между прочим, жила не в Кремле, а рядом — на Манежной улице. Высокие были отношения. С другой стороны — ну где еще жить большевистскому наркому — только во Дворце Искусств!
На Луначарского, к слову сказать, очень был похож Евгений Евстигнеев: нацепит пенсне и бородку, глядишь, и вот он, живой Анатолий Васильевич. Однажды в спектакле «Большевики» театра «Современник» в сцене, где нарком выходит из комнаты больного Ильича, артист оговорился: вместо фразы «У Ленина лоб желтый...» сказал «У Ленина жоп желтый». Реакцию других участников спектакля и зрителей угадать нетрудно. Но как-то обошлось.
Для молодой жены Луначарский не жалел ничего и никого, одевал ее в шелка и бархат, отдал в полное ее распоряжение служебный автомобиль, возил по заграничным курортам, задерживал отправление поезда, когда она опаздывала, писал для нее пьесы. Уже позже, году в 1927, в Малом театре шла в его переводе драма Э. Штуккена «Бархат и лохмотья», играли Остужев и Розенель. Давно точивший на наркома зуб житель Кремля Демьян Бедный, поселившийся в одном коридоре с членами Совнаркома, написал эпиграмму:

Луначарский ответил:

Демьян не успокоился, напечатав в «Правде»:

Луначарский был против «одемьянивания нашей поэзии», назвав это обеднением.
Итак, озвученная пьяным Рукавишниковым идея о Дворце Искусств нашла свое воплощение на Поварской, в национализированной усадьбе, где Лев Толстой некогда поселил большую семью Ростовых. До 1917 года здесь доживала свой век графиня Елена Федоровна Соллогуб, бывшая фрейлина императрицы. Старушку не стали пускать в расход, а просто переселили в каморку ее не менее ветхой прислуги, экономки Дарьи Трофимовны. Сразу после переезда столицы в Москву в усадьбу въехал Народный комиссариат по делам национальностей во главе со Сталиным, но не надолго — по причине неудобной планировки. И тогда решили отдать усадьбу под Дворец Искусств.
Устав Дворца Искусств был принят на учредительном собрании 30 декабря 1918 года и утвержден Наркомпросом 12 января 1919 года — то есть это изначально было отнюдь не самоуправляемое учреждение. Предполагалось, что московский дворец стоит во главе целой Федерации или Федерального союза Дворцов и Домов Искусств РСФСР, имеющей филиалы по всей России — в Петрограде, Нижнем Новгороде, Костроме и других городах. Среди целей дворца было «развитие и процветание научного и художественного творчества» и «объединение деятелей искусства на почве взаимных интересов для улучшения труда и быта», а также проведение «митингов, концертов, лекций, музыкальных вечеров» с «приисканием соответствующих гастролеров». Дворец Искусств имел четыре отдела — литературный, художественный, музыкальный и историко-археологический — и дал приют представителям всех творческих профессий: писателям, переводчикам, художникам, скульпторам и много кому еще. Кто-то жил здесь постоянно, другие навещали друзей, третьи приходили отогреться и поработать в тепле, четвертые обедали в столовой.
Во главе сего начинания к удивлению культурной общественности Луначарский посадил... того самого Рукавишникова, позабытого ныне писателя, насочинявшего прозы и стихов аж на двадцать томов, изданных к 1925 году. Не стоит, правда, удивляться такой плодовитости — стихов в духе символизма было немного, зато напечатаны они были причудливо, с подвывертом: «Строки располагались в виде геометрической фигуры — треугольника, звезды, трапеции, еще как-то». Внешность поэта запоминалась сразу: «С вида он был похож на мушкетера, хотя без шпаги, ходил в плаще, в широкополой шляпе, только без пера, в сапогах с широкими отворотами и носил длинные рыжеватые кудри и длинные, как два горизонтальных прутика, усы и длинную, узкую бородку в стиле Людовика XIII», — вспоминал князь Сергей Голицын. Туберкулезник Рукавишников, будучи уверенным, что водка спасает от этой коварной болезни, пристрастился к спиртному. Поэт Борис Садовской писал: «Мой земляк И.С.Рукавишников, напиваясь, мотал головой, мычал и сердито швырял посуду. Узкая рыжая борода его купалась в бокале. Трезвый зато бывал очень мил».
Рукавишников происходил из Нижнего Новгорода, но в отличие от Горького никто ему «селедкой в харю» не тыкал. Рукавишниковский род был очень богатым, однако вместо того, чтобы умножать семейный капитал, наследник ударился в сочинительство. И ведь до чего досочинялся — написал автобиографический романпамфлет о собственной купеческой семье, где главным героем — бездушным толстосумом и миллионером-стяжателем — вывел своего родного деда! Роман назывался «Проклятый род», вышел в 1912 году и прославил в некоторой степени его автора. Но проклят оказался и сам отщепенец Рукавишников — родня лишила его миллионного наследства. Однако поскольку до революции было уже рукой подать (он ее приближал, помогая большевикам деньгами до своего проклятия), писатель не слишком расстроился. Его добрые дела не забылись — потому он и присутствовал на той аудиенции у Луначарского в 1918 году. У писателя, ходившего во френче, были даже свои персональные сани, что стояли на парковке у Кремля, про них так и говорили: «Это для товарища Рукавишникова».
Воцарившись во Дворце, Рукавишников стал принимать заявления в члены от тех поэтов, кто не удосужился еще отметиться собранием собственных сочинений, например, от Сергея Есенина, написавшего: «Москва. Во Дворец искусств. Прошу зачислить меня в число членов Вашего союза. (В литерат отд). 28 апр. 1919». На сохранившемся в архиве заявлении рукой Рукавишникова написан адрес: «Арбат. Б. Афанасьевск, 30, кв. 5». То был адрес поэта-имажиниста Бориса Кусикова, у которого тогда квартировал Есенин, здесь же их обоих арестовали в ночь на 19 октября 1920 года и увезли на Лубянку в ЧК. Арест был «случайным», скоро их отпустили. Обычно бесквартирный Есенин в Москве жил у друзей, например, в сентябре 1918 года они вместе с Сергеем Клычковым поселились на чердаке в доме на Воздвиженке. Иногда Есенин ночевал там же у поэта Михаила Герасимова, жившего в не менее экзотических условиях — в ванной (видимо, в те времена ванные комнаты были несравнимо больше, чем сейчас). А в 1919 году Есенин общежительствовал с журналистом Георгием Устиновым, имя которого сегодня прочно забыто, а тогда он часто выступал со статьями на литературные темы во многих газетах и журналах. Георгий Устинов был большим другом Есенина, повлияв на духовное формирование поэта. В его воспоминаниях читаем: «В начале 1919 г. Сергей Есенин жил у меня в гостинице «Люкс», бывшей тогда общежитием НКВД, где я имел две комнаты. Мы жили вдвоем. Во всех сутках не было ни одного часа, чтобы мы были порознь... Около 2 часов мы шли работать в «Правду», где я был заведующим редакцией. Есенин сидел со мной в комнате и прочитывал все газеты, которые мне полагались... Потом приходили домой и вели бесконечные разговоры обо всем: о литературе и поэзии, о литераторах и поэтах, о политике, о революции и ее вождях». В 1925 году Устинов первым обнаружит повесившегося Есенина. А в 1932 году Устинов и сам накинет на себя петлю.
Сергея Александровича приняли в члены дворца без всяких рекомендаций, а вместе с ним еще и Вяч.Иванова, Бальмонта, Чулкова, Гершензона, Пришвина, Скитальца, мастеровитую семью Гиляровских — дядю Гиляя, его дочь и зятя, а также пушкиниста Николая Ашукина, Михаила Осоргина и других, «желательность и полезность коих не подлежит сомнению». Всего 22 человека. На этом, слава Богу, и остановились — хотя дефицит творческих кадров по сравнению с Петроградом проявлялся со всей очевидностью. Наплыв заявлений от считающих себя литераторами надо было как-то остановить, посему собрание литературного отдела Дворца 14 июня 1920 года приняло решение о внесении изменений в правила зачисления: сначала принимали в кандидаты, а потом уже в члены (прямо как в партию!). Кандидатам требовались две рекомендации, а действительным членам уже пять. Вот когда, оказывается, зародилась творческая бюрократия.
Учитывая столь сложную систему отбора, от Дворца Искусств вправе было ожидать кипучей творческой работы в, частности, издательской деятельности. Было объявлено, что вскоре выйдет из печати «Первый сборник стихов Дворца Искусств» со стихами Бальмонта, Белого, Есенина, Хлебникова, а также «Марианны» Цветаевой. Но почему-то первым и единственным изданием Дворца так и осталась книга его «коменданта» Рукавишникова.
Цветаева, проживавшая неподалеку, также обращалась к Рукавишникову с просьбой: «Прошу зачислить меня в члены Дворца Искусств по литературному отделу. Марина Цветаева. Москва. Поварская. Борисоглебский пер., д. 6, кв. 3». Ее приняли, но лишь кандидатом в члены, 26 ноября 1920 года, что уже было неплохо, ибо давало право на дополнительное питание. В бытовых записях Цветаевой находим: «В детский сад — Старо-Конюшенным на Пречистенку (за усиленным), оттуда в Пражскую столовую (на карточку от сапожников), из Пражской (советской) к бывшему Генералову — не дают ли хлеб». «Усиленный» — означает академический паек, который представителям московской богемы выдавали в ЦЕКУБУ — Центральной комиссии по улучшению быта ученых на Пречистенке («Здесь Цекубу, здесь леший бродит, русалка на пайке сидит» — стишок тех времен). «Пражская столовая» Моссельпрома находилась в бывшем ресторане «Прага». Бывший гастроном Генералова, где давали хлеб по карточкам, находился в тоже бывшем доме страхового общества «Россия» на Лубянской площади.
Слово «паек» прочно вошло в советский лексикон после 1917 года. Почему-то вспоминается оскорбление из романа Василия Аксенова «Остров Крым»: «Сволочь пайковая», высказанное главным героем Лучниковым высокопоставленному сотруднику ЦК КПСС. Выдавались пайки безвозмездно, что самым негативным образом отразилось на морально-нравственном состоянии привилегированных слоев населения. Собственно, сами пайки и были одной из первых советских привилегий. Не успели большевики повсеместно утвердить свою власть, а пайки ввели в первую очередь. «Паек — атом социалистической системы, — пишет Александр Генис, — "Социализм — это учет", — говорил Ленин. Из этой формулы следует, что идеальная позиция — у раздачи. Чтобы облегчить себе контроль, власть всегда старалась сузить коридор, через который происходит обмен товарами. Продовольственный паек стал самым простым и самым очевидным инструментом влияния на общество. Пайки существовали на всем протяжении советской истории, вплоть до ее последних перестроечных дней, когда они прибрели форму "продуктовых заказов", которые распределяли по предприятиям».
Пайков в те годы было множество — красноармейский, балтфлотовский, фронтовой, совнаркомовский, транспортный и т. д., общим числом до тридцати. Пайки членам Дворца Искусств выдавались ежемесячно, причем очень хорошие — академические, полагавшиеся ученым Академии наук. В их составе были: 35 фунтов муки (пшеничной и ржаной) — 14 кг 350 г, 12 фунтов крупы (разных круп) — 5 кг, 6 фунтов гороха — 2 кг 500 г, 15 фунтов мяса — 6 кг 150 г, 5 фунтов рыбы — 2 кг, 4 фунта жиров — 1 кг 640 г, 2,5 фунта сахара — 1 кг 25 г, 0,5 фунта кофе — 205 г, 2 фунта соли — 820 г, 1 фунт мыла — 450 г, 0,75 фунта табака, 5 коробок спичек. С 1921 года пайки выдавали еще и членам семей писателей и художников. Усиленный академический паек получал и мальчик Дима Шостакович по ходатайству композитора Александра Глазунова, директора Петроградской консерватории. Всего же к 1922 году число академических пайков в стране превысило 15 тысяч, из которых немалая часть досталась представителям советской богемы, чему поспоспешествовал Анатолий Луначарский.
Нарком не раз хлопотал перед Лениным об увеличении числа пайков — например, в письме от 13 июля 1920 года: «С пайками для писателей и художников вообще вышла порядочная чепуха. Воспользовавшись моим отъездом, нам дали их раз в 10 меньше, чем обещали. При таких условиях за бортом оказалось, по самому малому счету, говоря о Москве, человек 200, безусловно заслуживающих пайка в такой же мере, как те 175, которых я имел возможность удовлетворить».
ЦЕКУБУ и распределением рабочего пайка руководил Артемий Халатов, которому 13 июля 1920 года Луначарский писал: «В ближайшие дни я собираюсь заехать к Вам для переговоров о некотором хотя бы расширении количества пайков, предназначенных Вами для литераторов и художников, так как их крайне недостаточно и распределение их в столь ничтожном количестве неизбежно приведет к целому ряду вопиющих несправедливостей. Отсутствие пайка для них равносильно, так сказать, скандалу в Советской Республике». Распределение пайков среди интеллигенции, таким образом, имело своей целью и снижение негативных последствий ненужного шума за рубежом: большевики морят голодом свою богему!
Одного скандала, по крайней мере, избежать не удалось — в марте 1921 года на Западе узнали о якобы голодной смерти ученого Николая Жуковского. Хотя было ему на тот момент 74 года и умер он от старости. Следуя правде, надо сказать, что большевики об «отце русской авиации» не забыли: за год до его кончины в 1920 году издали декрет об учреждении персональной премии имени ученого и льготах для него. Но дыма без огня не бывает — вот и понеслось по миру: «Умер от голода, какой ужас!», и до сих пор несется.
Всех, конечно, не накормишь. Чтобы ученые и деятели культуры не помирали друг за другом, наиболее видных из них решили окружить теплотой и заботой, разделив их на пять категорий по степени значимости. Например, к самой высшей отнесли Васнецова, Шаляпина и Собинова. Кто и по какому рангу достоин великой чести, определяли близкие к Совнаркому люди, в частности, председателем музыкальной комиссии назначили Бориса Красина, так называемого «музыкального министра» и брата известного наркома, которому коллеги очень обрадовались: «Милый и обязательный человек, вовсе не коммунист и человек не очень далекий». Характеристика своеобразная: пусть недалекий, но главное — не коммунист!
Для счастливчиков устроили санатории в отобранных у буржуев усадьбах — в Петергофе, Детском селе, Гаспре, Кисловодске. Для москвичей санатории организовали в Болшево и Узком, бывшем поместье князей Трубецких. В Узком бывали с тех пор многие, в том числе литераторы Викентий Вересаев, Всеволод Иванов, Осип Мандельштам, Самуил Маршак, Пастернак, Пильняк, Есенин, Корней Чуковский и многие другие. И конечно, почти все писательское население Дворца Искусств во главе с Иваном Рукавишниковым.
Примечательно, что уже тогда творческая и научная общественность научилась заигрывать с властями предержащими. В частности, в Узком поселили одну из сестер Якова Свердлова — в 33 года безвременно усопшего соратника Ленина, первого председателя ВЦИК, организатора Красного террора и расстрела царской семьи. И это далеко не все его «заслуги» перед советским народом — после его смерти остался сейф, при вскрытии которого в 1935 году обнаружили кучу золота и бриллиантов на сотни тысяч рублей, а главное — пустые бланки паспортов, хранившиеся, надо полагать, «на всякий случай». Этого «случая» большевики ждали вплоть до начала 1920-х годов, будучи вовсе не уверенными в прочности своей власти. Так вот, сестра Свердлова Софья Авербах жила в самых больших и удобных апартаментах усадьбы, ездила на машине марки «Мерседес». В Узком она ни с кем не общалась, да никто и не искал с ней знакомства, при ее появлении в столовой все замолкали. Прозвали под стать поведению — «Свердлейшая». В 1937 году сестра Свердлова будет репрессирована — как «член семьи изменника родины» Генриха Ягоды, приходившегося ей зятем.
Необычно объяснялось присутствие Софьи Авербах в Узком: это было своеобразной взяткой — «любезностью, имеющей целью запастись симпатиями власть имущих на предмет получения средств для санатория и вообще на ЦЕКУБУ, которое все время должно было бороться за свое существование. В Кремле была значительная партия противников "подкармливания ученых", в которых видели противников режима и во всяком случае скрытых контрреволюционеров», — вспоминал Леонид Сабанеев в эмиграции.
В летописи Узкого осталось также имя сестер Цветаевых, но все же жизнь Марины более тесно связана с домом на Поварской. Еще до Дворца Искусств она ходила сюда на службу в Наркомнац, куда устроилась в ноябре 1918 года «помощником информатора Русского стола». Во Дворце Искусств Цветаева читала стихи и сама слушала, как читают Блок, Бальмонт, Брюсов, Есенин. Здесь 7 июля 1919 года поэтесса читала пьесу «Фортуна», действие которой разворачивается в середине XVIII века: «Читала в той самой розовой зале, где служила. Люстра просияла (раньше была в чехле). Мебель выплыла. Стены прозрели бабками. (И люстры, и мебель, и прабабки, и предметы роскоши, и утварь — вплоть до кухонной посуды, — все обратно отбито «Дворцом Искусств» у Наркомнаца. Плачьте, заведующие!) В одной из зал — прелестная мраморная Психея. Много бронзы и много тьмы. Комнаты насыщены. Тогда, в декабре, они были голодные: голые. Такому дому нужны вещи. Поласкалась к своим рыцарям».
Рыцари — это вовсе не мифическая выдумка поэтессы. Рыцари в латах остались с соллогубовских времен и сторожили лестницу в главном усадебном доме, устланную красным роскошным ковром. Гостиные и залы были увешаны старинными картинами, мраморными скульптурами и обставлены изящной мебелью. Розовая гостиная была обтянута по стенам китайским шелком и с розовыми же портьерами на окнах, а были еще зеленая, розовая и желтая гостиные, шедшие анфиладой друг за другом. Особая прелесть — китайский и венецианский салоны. В китайском стояла черная лакированная мебель, радовали глаз перламутровые инкрустации, древнее оружие, маски, вышивки и тончайший фарфор. Венецианская комната — в итальянском стиле: шитая золотом парча, картины и стекло.
Помимо Цветаевой на том вечере выступал Луначарский с переводами из швейцарского поэта Карла Мюллера: «Луначарского я видела в первый раз. Веселый, румяный, равномерно и в меру выпирающий из щеголеватого френча. Лицо среднеинтеллигентское: невозможность зла. Фигура довольно круглая, но с «легкой полнотой» (как Анна Каренина). Весь налегке. Слушал, как мне рассказывали, хорошо, даже сам шипел, когда двигались. Но зала была приличная».
«Фортуну» она выбрала из-за монолога в конце: «Так вам и надо за тройную ложь Свободы, Равенства и Братства!» Слова эти были брошены в лицо наркому: «Монолог дворянина — в лицо комиссару, — вот это жизнь! Жаль только, что Луначарскому, а не... хотела написать Ленину, но Ленин бы ничего не понял, — а не всей Лубянке!» Интересно, что через полгода Максимилиану Волошину, 21 ноября, она напишет: «Луначарский — всем говори! — чудесен. Настоящий рыцарь и человек». Вот Анатолий Васильевич уже и рыцарь — как те, что сторожат господский дом, — а все потому, что поспособствовал усиленному пайку для Марины Ивановны. К нему тоже можно приласкаться.
А тогда после вечера добрый Рукавишников через Бальмонта передал Цветаевой, что за чтение «Фортуны» во дворце ей полагается 60 рублей. Она гордо отвела руку дающего со словами: «60 рублей эти возьмите себе — на 3 фунта картофеля (может быть, еще найдете по 20 рублей!) — или на 3 фунта малины — или на 6 коробок спичек, а я на свои 60 рублей пойду у Иверской поставлю свечку за окончание строя, при котором так оценивается труд». Гордый поступок, несмотря на пустоту в доме и на кухне. В эмиграции Цветаева напишет стихотворение «Бузина», в котором будет вспоминать без сожаления эти годы:

Зато дочь поэтессы Ариадна Эфрон с удивительно теплотой вспоминала дворец на Поварской: «Пока взрослые собирались, совещались, музицировали, беседовали, выступали, мы, дети, играли в прятки в его гулких подвалах и носились по двору, который был первым нашим детским садом. В те годы Дворец Искусств был не только учреждением, концертным залом, клубом, но и жилым домом; на верхнем этаже правого флигеля летом 1919 года обитали Розенель, Луначарский и двое его мальчиков — сын и племянник. Эти последние, едва приехав и заслышав наши голоса, скатились вниз; мальчики были одеты несколько аккуратнее нас, и главное, прочнее обуты. Чтобы не выделяться из «общей массы», они тут же, с места в карьер, схватили какие-то камешки, железяки, всерьез расковыряли свои башмаки и пошли скакать вместе с нами; напрасно мы ждали, что им за обувь попадет: нет, не попало!
Левый флигель был населен «хозобслугой», с которой соседствовали и начинающие литераторы, и певцы, и художники. Самым удивительным в их комнатах были печи, облицованные изразцами с аллегорическими рисунками и таинственными под ними подписями, вроде: «От старости зелье могила», «И не такие подъезжали», «Люби нас, ходи мимо» или «Не тогда жить, когда ноги мыть». В палисаднике флигеля сохли на солнце лозунги и какие-то причудливые, фанерные, свежевыкрашенные конструкции, предназначавшиеся для праздничного и будничного оформления московских улиц; из открытых окон лились рулады шубертовских «Ручьев».
На заднем, хозяйственном, дворике размещались службы, тянулись грядки общественного огорода, паслась привязанная к колышку коза, верещал в «стайке» поросенок. Тут простирались владения семейства цыган — уборщицы Антонины Лазаревны, ее мужа, шофера, слесаря, мастера на все руки, в прошлом соллогубовского конюха, бабки Елизаветы Сергеевны и двоих детей... На этом же, цыганском, дворике первый директор Дворца Искусств, поэт-футурист Иван Рукавишников, проводил учения с красноармейцами, чередуя грамоту с ружейными приемами; он был рыж и краснолиц, одет в нечто полувоенное, полу-оперное, подпоясан в несколько оборотов длинным шелковым шарфом а-ля калабрийский разбойник. Жена его Нина ведала московскими цирками; иногда она заезжала за мужем в экипаже, запряженном отслужившими свой артистический век, списанными с арены лошадьми».
Какие милые все-таки воспоминания о московской творческой коммуне: огородик, который давал пропитание ее жильцам, — картошечка, лучок, чеснок, коза, поросеночек, просто Ноев ковчег какой-то. А еще цыганский табор — прародители богемы, им здесь самое место (французское слово «bohcmiens» обозначает выходцев из Богемии, коими в средние века были цыгане, среди которых встречалось немало музыкантов и певцов, зарабатывавших своим ремеслом на хлеб с маслом). Помимо уборщицы с веником и тряпкой, цыганское население представляли ученики «Студии старого цыганского искусства» под управлением актера-гитариста и этнографа Николая Хлебникова, больше известного под псевдонимом Николай Кручинин. Главной его стезей было хоровое дирижирование, услаждавшее слух объевшихся посетителей «Стрельны» и «Яра» (а сбесившиеся с жиру московские богатеи заказывали цыган на дом, например, булочник Филиппов). После 1917 года рестораны позакрывались, кушать стало нечего (знаменитый московский цыганский певец Егор Поляков подрабатывал рубкой дров), цыгане рады были бы тронуться из Белокаменной в поисках лучшей жизни — да коней всех съели. Кручинин отважился пойти к Луначарскому: «Здравствуйте, товарищ нарком!» — «Здравствуйте, товарищи цыгане!»
Переговоры о том, какую пользу могут ромалы принести мировой революции, закончились предложением наркома выступать перед бойцами Рабоче-крестьянской Красной армии, но не за так — а за опять же красноармейский паек с воблой: «Ее подавали на завтрак, из неё варили суп, ею ужинали, запивая сухие дольки морковным чаем с сахарином. Хлеба хватало только на обед”, — вспоминал видный советский цыган Иван Ром-Лебедев (кстати, до 1917 года его семья жила в шестикомнатной квартире, имела прислугу). Мы еще не раз встретимся с воблой — одним из символов советского рациона питания, в голодные годы вобла заменяла хлеб всем слоям населения, в т.ч. и творческой интеллигенции. Ее выдавали в пайках и солдатам, и матросам, и рабочим. Тогда этой вяленой и сушеной рыбы было вдоволь, ею даже топили печки-буржуйки. Но потом она куда-то пропала. По тому, как вобла периодически становилась дефицитом, можно проследить всю историю продовольственных кризисов в СССР. Даже на исходе советской власти ее давали в заказах и пайках (морякам-подводникам и работникам АЭС, из организма которых вобла выводила стронций). Несчастную воблу нещадно били.
Наевшиеся вяленой воблы красноармейцы с восторгом хлопали в ладоши зазывным песням черноголовых и бородатых цыган (а ведь и Карл Маркс чем-то похож на цыгана!). Луначарский, как истинный Ной, решил приютить цыган во Дворце Искусств — пусть поют, так сказать, пропагандируют свое искусство в массах, разбавляя заскучавшее писательское общество. И они запели. А хор Кручинина в дальнейшем участвовал в спектаклях московских театров «Живой труп», «Бесприданница» и даже в опере «Станционный смотритель».
Ну а что же это за чудесница и циркачка Нина — жена Рукавишникова, заезжавшая за мужем в экипаже? О, это самый что ни на есть богемный персонаж. Поговаривали, что именно благодаря ей муж и стал верховодить московским искусством — опять же через Луначарского, большого ценителя женской красоты. Ведь недаром именно Анатолий Васильевич рассматривается в качестве прототипа женолюбца Семплеярова в «Мастере и Маргарите». Вполне на него похоже.
Бог знает кто вынырнул на поверхность после 1917 года. Вот и циркачка Нина Рукавишникова (в девичестве Зусман) возглавила в 1922 году Центральное управление государственными цирками в РСФСР. М.И.Иорданская-Куприна, первая жена Александра Куприна, рассказывала (в пересказе журналиста Н.К.Вержбицкого), что «в Крыму ему [Рукавишникову] пришло в голову еще раз жениться на изумительной красавице еврейке Нине Зусман, девушке лет 18-ти (в Севастополе до сих пор есть дача Зусмана, отца Нины. — А.В.). Но для этого ее нужно было сперва окрестить. И все население Ялты сбежалось к церкви смотреть через окна, как будут опускать эту девицу в купель — совсем голую или в трусиках. Потом Рукавишников с Ниной поехали в Москву. Говорили, будто здесь, уже при советской власти, Нине весьма покровительствовали А.В.Луначарский и Склянский (ближайший помощник Троцкого по военным делам)».
Нина выучила наизусть не только все стихи Рукавишникова, но и пьесы Луначарского, твердя всем об их гениальности. Она обладала странной манерой слушать собеседника, склонив голову набок и раскачиваясь в такт словам. Поговаривали о ее загадочной, чуть ли не гипнотической власти над животными и мужчинами. Рукавишникова действительно разъезжала по Москве в цирковом экипаже, запряженном парой красивых лошадей, то ли из бывшей придворной конюшни, то ли из цирка. Но все же выезд другого циркача — Владимира Дурова — был куда эффектнее. Он запрягал... верблюда, на котором приезжал обычно в Наркомпрос. Богобоязненные старушки крестились вослед кораблю пустыни.
А вот что пишет об этой колоритной паре Вадим Шершеневич: «Долгие годы Рукавишников был женат на какой-то брюнетке, купеческой дочери. Жил с ней недружно и оборванно. Позже она стала комиссаром цирков, и Рукавишников выступал несколько раз в цирке: читал стихи с лошади. Конечно, свалился. Брюнетка вышла замуж за циркача Дарлея, необыкновенно подозрительного и ловкого человека. По этому поводу ходили веселые частушки. Дарлей скоро стал директором цирка. Супружеская пара долго жонглировала наркомпросовскими сметами. В то время я был журналистом. Много писал о том, как при помощи проворства рук у четы появились автомобили, а дела в цирках шли “спустя рукавишки” (черная купеческая дочь фамилии не переменила)... После долгих нажимов прессы и общественности ловкачей сняли с работы... Я шел по Мясницкой. Из-за угла вынырнула быстрая машина и чуть не налетела на меня. Я увернулся. Из открытого кузова мне нагло улыбались дарлейцы. Я рассказал об этом Рукавишникову. Он серьезно посмотрел и ответил: "Странно, что она вас не задавила. Она вас не любила"».
Упомянутый Дарлей — на самом деле Ф.Р.Дарле, бывший военнопленный, подданный Австро-Венгрии, жонглер обручами и женскими душами, очень деловой человек, каким-то чудом в октябре 1919 года ставший директором сразу двух национализированных московских цирков — Саламонского на Цветном бульваре и Никитиных на Триумфальной площади (на месте нынешнего театра Сатиры). Циркач Дарле охмурил жену Рукавишникова, которая была его непосредственной начальницей. Так бы они и устраивали цирк на всю Россию, если бы с началом НЭПа Рукавишникову не «вычистили» как представительницу крупного купечества, то есть сняли с работы. А ведь она к тому времени чуть было не вступила в партию. Рукавишникова бросила мужа-писателя, съехала из Дворца Искусств и вышла замуж за Ф.Р.Дарле. Вместе они уехали за границу, и очень вовремя — на них «накопилось слишком много горючего материала», как писали тогда.
И все же в памяти жителей дворца она осталась как наиболее яркая его обитательница, которая вплывала, «шумя муаровым или парчовым платьем, в "татьянинском" глубоком декольте и театральной прическе с парикмахерскими локонами, в кинематографическом гриме, закрываясь кокетливо огромным страусовым веером». Эти вычурные строки принадлежат еще одной богемной диве, что жила в коммуне на Поварской — Нине Серпинской, то ли поэтессе, то ли просто красивой женщине, не терявшей времени зря в окружении достойных ее мужчин-литераторов. Ее мемуары всплыли на поверхность на так давно, будучи отвергнутыми еще в начале 1950-х годов в ЦГАЛИ по причине «секретного характера» и принадлежности автора «к аполитичной декадентско-футуристской богеме, кормившейся от щедрот московских купцов». Похоже, жизнь во Дворце Искусств стала последним ярким эпизодом в ее богемной жизни: не приткнувшись хоть где-нибудь, ни в одном из творческих союзов, Серпинская лет тридцать моталась по советским городам и весям, снимала койки в коммуналках и домоуправлениях, на время осела в кельях Новодевичьего монастыря, среди таких же, как и она, «нищих и бывших», закончив жизнь в сумасшедшем доме в середине 1950-х годов.
Тем не менее в мемуарах Серпинской есть очень яркие подробности повседневной жизни описываемой эпохи. Так, в несколько непривычном образе предстают перед нами известные русские поэты, выступающие на литературно-художественных вечерах во Дворце Искусств: «Бальмонт, исступленно бьющий себя в грудь и выкрикивающий: «В войне Алой и Белой Розы мое сердце, творчество, я — всегда на стороне Алой!» Так он прощался с Родиной. Через три дня уезжал по литературной командировке Наркомпроса за границу — и билет, и деньги лежали у него в бумажнике. Я подошла проститься. Он долго тряс мою руку: "О, я вернусь с интернациональным красным знаменем в руках. Прощай, Родина!" — продекламировал он мне. Через неделю мы все узнали, что, напившись пьяным уже в рижском ресторане, в компании иностранцев он поносил последними нецензурными словами и Родину, и Алую Розу, и Наркомпрос, на деньги которого уехал».
Действительно, скандал с Бальмонтом в июне 1920 года наделал много шуму и поставил под удар его навостривших лыжи коллег: «Если Бальмонт обманет, то не выпустим ни одного писателя, ни одного интеллигента», — сказал по этому поводу Лев Каменев. Борис Зайцев провожал Бальмонта из Москвы: «Мрачный, как скалы, Балтрушайтис, верный друг его, тогда бывший литовским посланником в Москве, устроил ему выезд законный — и спас его этим. Бальмонт нищенствовал и голодал в леденевшей Москве, на себе таскал дровишки из разобранного забора, как и все мы, питался проклятой “пшенкой” без сахару и масла».
Серпинская пишет о рижском ресторане, в котором напился Бальмонт, хотя выехал он в Ревель, чтобы затем попасть в Париж. Таким образом, подозрительные слухи об антисоветском поведении поэта быстро дошли до Москвы и Дворца Искусств. Луначарский попробовал оправдать Бальмонта, напечатав в «Известиях ВЦИК» следующее: «Ввиду появления время от времени слухов, частью проникших даже в печать, о нарушении якобы Бальмонтом (поэтом) доверия советской власти, выразившегося в разрешении ему уехать временно за границу, определенно заявляю, что никаких оснований для такого рода слухов нет и что от Бальмонта получено мною письмо с категорическим опровержением всяких таких слухов». Тем самым нарком оказал поэту медвежью услугу, ибо в Париже был еще тот клоповник: «Бальмонт в переписке с Луначарским. Ну, конечно, большевик!» — прокомментировала ситуацию радикальная эмиграция.
Не так покидала Россию истинно русская интеллигенция. Бальмонту надо было бы взять пример с «красной баронессы» Варвары Ивановны Икскуль фон Гильденбанд, которую прозвали так не из-за любви к большевикам, а благодаря Илье Репину, увековечившему ее на портрете «Дама в красном платье» еще в 1889 году. В богемном салоне баронессы в Петербурге бывали Лев Толстой, Владимир Соловьев, супруги Мережковский и Гиппиус, Владимир Короленко, Антон Чехов. Свои крепкие связи при дворе она не раз использовала для освобождения Горького из мест заключения, прятала у себя разыскиваемых членов РСДП(б). Вероятно, по этой причине (может пригодиться!) в Европу большевики ее не отпускали, в итоге в январе 1920 года семидесятилетняя женщина (!) тайно по льду залива бежала в Финляндию с помощью проводника-контрабандиста. Скончалась Варвара Ивановна в Париже в 1928 году. Кстати, такой сложный способ отъезда придавал бегущему ореол мученика, а несоблюдение его вызывало серьезные подозрения у эмиграции, что и случилось с Бальмонтом, который «нарушил церемониал бегства из советской России. Вместо того, чтобы бежать из Москвы тайно, странником пробираться через леса и долины Финляндии, на границе случайно пасть от пули пьяного красноармейца или финна, — он четыре месяца упорно добивался разрешения на выезд с семьёй, получил его и прибыл в Париж неподстреленным», — писал Серж Поляков.
И все же большевики испугались: «После скандала с Бальмонтом... я начинаю дуть на воду», — писал Луначарский Ленину, не решаясь разрешить выезд Михаилу Арцыбашеву. Заволновался и Андрей Белый, также собиравшийся в Европу. 17 июля 1920 года он жаловался Иванову-Разумнику: «Луначарский посылает в Ревель курьера расследовать это дело; может быть, Бальмонт не повинен; если же он нарушил слово, то я даже не пойду в Комиссариат, где уже имеется протокол о моей командировке. Тогда сам отказываюсь ехать... На месте властей я бы не выпустил сам себя!!» Какой честный перед большевиками человек! Но все же ему поверили, несмотря на странную фамилию.
Белый жил во дворце, оправдываясь перед тем же адресатом 26 августа 1919 года:
«Оставшись без места, я вынужден был сосредоточиться на “Дворце Искусств”; здесь — смесь “Луначарии” с “Ндраву моему не препятствуй” всегда пьяного Ивана Рукавишникова; лекторам — задерживаются деньги; Иван Сергеевич заявляет в качестве распорядителя и заведующего: “Я враг порядка и... оккультист!”». Знал бы Белый, что начальник дворца не врет — он действительно верил во всякие потусторонние силы, обитавшие в богемном дворце. В подтверждение своей правоты он показывал всем две черные комнаты с белыми звездами на потолке, оставшиеся будто от масонской ложи, жертвы которой замурованы в стенах, которые Рукавишников беспрестанно простукивал молотком, причем даже на трезвую голову. Высчитав, что на фасаде дома окон меньше, чем внутри, Иван Сергеевич, пришел к выводу о существовании тайных комнат. Он вызвал милицию, которая обнаружила схрон с ценными вещами бывших хозяев, в т.ч. серебро, меха, хрусталь.
У Белого в гостях во Дворце Искусств как-то побывал Борис Зайцев. В его комнате, окнами выходящей в старый сад, заваленной книгами и рукописями, царил научный беспорядок, стояла черная классная доска — не хватало только учеников. Но одного Зайцева оказалось достаточно, и Белый с ермолкой на голове принялся втолковывать ему свое понимание революции, рисуя на доске всевозможные круги и спирали. Главное, что уяснил в тот день Зайцев, — Россия находится на нижней точке спирали и вот-вот поднимется, хуже уже не будет. Вечер научной фантастики приближался к концу, дело было зимой, пора уже было идти Зайцеву домой, а то скоро москвичи «выйдут воровать заборы, иногда слышны будут выстрелы».
Временами Белый, «умиравший от тоски по жене, А.С.Тургеневой, отрезанной от него границей, после стихов истерически кричал, ломая руки, что ему необходима поездка за границу. Лоб пророка напрягался склеротическими жилами; казалось, мысли, отягчающие натруженную голову, прорвутся через тонкую оболочку нервной кожи и стаями тяжелых, неизвестных птиц закружатся над нами. Однажды группа учительниц-партиек, потрясенных и растроганных, решила написать в Кремль просьбу о разрешении временного выезда Андрея Белого за границу», — вспоминает Серпинская. Однако так называемая жена Белого — художница Анна Тургенева — к тому времени к нему окончательно охладела, уйдя в некое «антропософское монашество». Воссоединения не произошло. Проболтавшись два года в Берлине, поэт-символист вернулся на родину, чем оправдал доверие большевиков. Теперь он вполне мог поменять псевдоним на Красный или в крайнем случае Розовый.
Большое впечатление на жителей литкоммуны произвел приезд из Петрограда поэтов — Льва Гумилёва с Михаилом Кузминым в ноябре 1920 года для участия в «Вечере современной поэзии». Кузмин отметил в дневнике: «В Москве очаровательная погода, много народа, есть еда, не видно красноармейцев, арестованных людей с мешками, и торгуют. Во Дворец искусств ужасная даль... Прелестный особняк. Заходим. Комнат никаких, постелей тоже. Пьяный Рукавишников трясет бородой и хотел одного положить с Держановским (критиком. — А.В.), другого в черную комнату, с черным потолком, без электричества, с дымной печкой. Но когда ее открыли, там обнаружился Пильняк с дамой. В подвале, в чаду кухни грязная сырая столовая. Стихи как-то не доходили, но много знакомых и ласковая молодежь». Гостям было с чем сравнивать — в Петрограде по примеру Москвы в ноябре 1919 года создали свой Дом Искусств — ДИСК на углу Невского и Мойки, но с едой и дровами там было совсем плохо, замерзающий Александр Блок даже сжег конторку Менделеева.
Поэтов усадили за стол, попытались накормить. Кузмин ничего не ел, ковыряя вилкой в тарелке, Гумилёв же положил глаз на Серпинскую в старых валенках и поношенной фуфайке, сыпал комплиментами: «Я сразу вас отметил. Вы сохранили еще черты настоящей женственности. Теперь женщины или какие-то обесполенные, окоженные, грозные амазонки, или размалеванные до неприличия девки, как эта ваша циркачка, такую раньше в хороший кафешантан не пустили бы!». Из каморки обольщенной Серпинской Гумилёв вырвался под утро.
Пока Рукавишников вел свои вечера, на которых выступали ошметки Серебряного века, в комнату его супруги Нины в мезонине пробирался влюбленный словно юноша Луначарский, подписывавший свои фотографии замысловатыми надписями типа «От короля духов» или «Царь магов». Да, вкусы у Гумилёва и Луначарского не совпадали. К тому же от соседства с Анатолием Васильевичем во Дворце Искусств по мнению Белого было мало проку: «Публика — сера, малокультурна сравнительно с Петроградом; всюду — Луначарский, который говорит много, красиво, с успехом на какие угодно темы...» И все же во дворце было тепло, Рукавишников в краткие периоды отрезвления где-то доставал дрова, которыми отапливались помещения, дабы народ не сидел в шубах и пальто, чувствовал себя, как дома или у гостеприимных друзей.
Не ушел от настойчивого внимания женского населения дворца и молодой пролетарский писатель, опьяненный нахлынувшим успехом, весь в коже и с портфелем — «высокий детина с рыжими кудрями, несмотря на вид ушкуйника или анархиста /.../ он оказался очень увлекательным для девушек. Радостно вытаскивали они кульки и свертки с винами и закусками и уводили ушкуйника с приятелями в боковой жилой флигелек, где можно было расположиться как угодно». Под писателем имеется в виду Борис Пильняк — активно издававшийся литератор, «родившийся в революции», как его представлял Западу Луначарский. Как говорил о нем Чуковский, «он вообще чувствует себя победителем жизни — умнейшим и пройдошливейшим человеком». Пильняка в эти годы охотнее отпускали в Европу — производить благоприятное впечатление как официального советского писателя, автора нашумевшего романа «Голый год». А в 1924 году его лично цитировал товарищ Сталин. Заявлялся Пильняк на Поварскую обычно под вечер, на автомобиле**.
Помимо известного Пильняка, увековечившего дворец в романе «Иван да Марья», прибились к литкоммуне и деятели меньшего масштаба — поэты Кисин, Александровский, Дир Туманный (он же Николай Панов), Томсон, Д.Кузнецов, будущий кинорежиссер Эсфирь Шуб — «с матовым, бледным лицом, неподвижно покачивающаяся, как загипнотизированная красивая кобра, готовая прыгнуть на покоренную жертву». Шуб — секретарь Мейерхольда в Наркомпросе — станет крупнейшим мастером документального кино, участвуя в съемках первых советских кинолент, в том числе «Проститутка», «Остров юных пионеров» и «Падение династии Романовых».
На вечерах (поэтам выделили понедельник и пятницу) выступали Пастернак, Брюсов, Илья Эренбург, Анатолий Мариенгоф, Павел Антокольский. Приходил обедать и Алексей Ремизов с женой. Ремизов столовался во дворце осенью 1920 года незадолго до эмиграции в 1921 году, ему даже купили за счет дворца обратный билет до Петрограда, о чем свидетельствует сохранившаяся в архиве расписка. Страстный поклонник дарвиновской теории, Ремизов провозгласил себя главой «Обезьяньей великой и вольной палаты» — Обезвелволпала. Рукавишникову он пожаловал в 1920 году обезьяний знак I степени с бобровыми хвостами и печать поставил. Надо полагать, Рукавишников после очередного возлияния мог поверить во что угодно, даже в происхождение от обезьяны. Подарок пришелся ко дворцу.
Однажды появился на Поварской и «Председатель Земного Шара» Велимир Хлебников, как известно, не нуждавшийся в каком-либо комфорте в принципе (богема!). «Он был молод и безмолвен. Разговаривал он — и то тихо — с одним Рукавишниковым, — вспоминала Эсфирь Шуб. — Я знала от Ивана Сергеевича, что под одеждой Хлебников носит вериги. Как говорили, он не мылся и не причесывал выросших без стрижки пепельных волос. Глаза его тоже были застывшим пеплом. Он мог часами сидеть в венецианской комнате, у двери, открытой на балкон, не произнося ни слова. Спал он, не раздеваясь, на больших подушках, крытых старинной парчой. Затем он исчез. Рукавишников скучал без него, ждал его возвращения». Ну что здесь скажешь — парчу жалко!
Старая дева графиня Елена Фёдоровна Соллогуб и ее экономка Дарья Трофимовна уживались во дворце прекрасно. Дарья Трофимовна заведовала столовой в подвале — бывшей трапезной со сводами, а летом распоряжалась во дворе, обустроенном на манер итальянского патио с опутавшим все диким виноградом. Бывшая графская экономка, сообщает давала торжественно порции чечевичного супа с воблой и пшенную кашу». Ее тоже бывшая хозяйка непременно заявлялась на обед с серебряным судком, унося все с собой: «ходила она обношенная, в рваных перчатках, в стоптанных туфлях на веревочных подметках».
В один прекрасный день старушка за обедом не пришла. Оказалось, ее ночью забрали в «ЧеКу» (словечко тех времен): в усадьбе нашли те самые несметные богатства, о которых рассказывал Рукавишников, в том числе запасы изъеденного молью шелка и мехов, шестьдесят пар (!) импортных женских шелковых чулок и кучу обуви. Истинные ценности нашли в домовом храме усадьбы — золотые и серебряные изделия. Графиню отправили на исправление в концлагерь под Москвой, но тогда это был почти санаторий по сравнению с позднейшими учреждениями ГУЛАГа. Графиня на свежем воздухе поправилась, посвежела, привозила гостинцы экономке (ее отпускали из лагеря домой два раза в неделю).
Во Дворце Искусств жили и свои художники, например, Николай Вышеславцев, создатель галереи графических портретов фигур Серебряного века — Андрея Белого, Вяч. Иванова, Павла Флоренского, Ходасевича, Густава Шпета, Цветаевой. По окончании в Москве художественной студии И.И.Машкова с 1908 по 1914 год Вышеславцев жил в Италии и во Франции. Участник Первой мировой войны, он был ранен, контужен, стал заикаться. В 1920 году во дворце прошла его выставка, на которую пришли и герои его полотен. «Надо прежде всего делать свое дело, — повторял художник, — притом возможно лучше для самого себя делать... а сделаешь хорошо для себя — смотришь, и для других получилось неплохо». Книголюб Вышеславцев был оформлен во дворце библиотекарем и по совместительству раздавал хлеб его членам. Главное было не опаздывать к раздаче — педантичный заика Вышеславцев был строг. Но даже опоздавших женщин он очаровывал: «Молчаливый, замкнутый, рассудочный и культурный, с непроницаемым выражением светлых зеленоватых глаз и подобранного тонкого рта, он не тратил „зря“ время на болтовню во время общей еды или „чаев“ на очередных вечерах», — пишет Серпинская. Не скрывала чувств и Цветаева, познакомившаяся с ним весной 1920 года: «Это единственный человек, которого я чувствую выше себя, кроме С.» Под буквой С. скрывался муж Сергей Эфрон, воевавший в это время с большевиками. Цветаева посвятила Вышеславцеву 27 стихотворений, а он оформил обложку сборника ее стихов «Версты» в 1922 году. А позировала ему все равно Серпинская, с которой он расплачивался хлебом.
Вообще же Дворец Искусств напоминает сказочный гриб, под которым искали спасение от дождя лесные жители — зайчик, лягушка, муравей и прочие. Гриб не такой уж и большой (он в итоге вырос), но дающий приют всем, кто в нем нуждался. Как бы ни относились друг к другу постояльцы дворца, все они регулярно собирались за обедом в подвале, в котором пахло средневековьем: «Низкие сводчатые темные потолки, деревянные широкие столы, скамьи, огромная плита, но закройте глаза и вы увидите очаг, там на вертеле жарится туша быка, а за маленьким, над землей, окном лондонский туман», — вспоминала участница трапез Марина Миллиоти. Обед состоял из пшенной каши, постного борща, восьмушки хлеба с соломой и воблы, главного деликатеса времен военного (да и просто) коммунизма. Интересно, что талоны на обеды раздавал... священник в лиловой рясе, синеглазый и кроткий.
Но откуда же здесь, в литературно-богемной коммуне, под одной крышей с Луначарским, взялся русский поп? Это каким-то чудом уцелевший отец Александр Богданов, служивший в домовом храме усадьбы Соллогубов. Про Богданова — московскую знаменитость — говорили, что он изгоняет бесов, заставляя паству каждый день принимать причастие, но «уж слишком быстро и нервно бегает вокруг престола над чашей — точно скачет: соблазн!» Среди адептов Богданова был философ и переводчик Григорий Рачинский — фигура интереснейшая: «Дымя папиросой, захлебываясь, целыми страницами гремел по-славянски из Ветхого завета, перебивал себя немецкими строфами Гёте, и вдруг размашисто перекрестясь, перебивал Гёте великолепными стихирами (знал службы назубок)», — вспоминала поэтесса Евгения Герцык. В 1919 году его арестовали первый раз как организатора Союза объединенных приходов г.Москвы, но освободили по причине невменяемости (богемная шизофрения!). Видимо, после ареста он и появился во дворце. Один из бывших студентов Рачинского — Н.Н.Вильям-Вильмонт вспоминал его «барский шепелявый голос, дворянски-простонародные "туды-сюды", "аглицкой породы", его старомодное острословие., загробные "бывалоча у Фета", "моя тетка, жена известного поэта Баратынского"...»
Тем временем, получив от отца Александра талончик на обед, все рассаживались, в том числе бывшая соллогубовская челядь (куда же их девать!) — повариха, дворник, горничная, кучер, сапожник, а еще всякого рода приблудившиеся «бывшие люди»: старуха-француженка, такого же возраста графиня Коновницына, граф Шереметев с купчихой-миллионершей Красильщиковой. И все с одними и теми же аксессуарами: «кастрюлищи, кастрюльки, кастрюли — все заполнено борщом, воблой, там же и каша. Все это понесется домой, семье, знакомым, чтобы не истратить своего, лишнего и глубже запрятать фамильные ценности».
А вот еще одна странная пара к обеду: «Она — тонкое, профилеобразное, дохлое существо на спичках вместо ног. Он — высокий, скуластый, с глазами рыси». Это Валерий Брюсов и Адалис. Сидящая за столом актриса Малого театра Варвара Массалитинова комментирует: «Адалис, Адалис, кому вы отдались...» Адалис — поэтесса и переводчица Аделина Адалис, она же урожденная Аделина Алексеевна Висковатова, она же Аделина Ефимовна Ефрон (Эфрон). Последняя любовь Брюсова, Адалис, тяжело переживала его кончину в 1924 году. Позже, как и многие талантливые советские поэты, она нашла пристанище в переводах среднеазиатских авторов, за что удостоилась ордена Знак Почета в 1939 году. Самым известным ее переводом стало стихотворение из романа Рабиндраната Тагора «Последняя поэма», положенное на музыку Алексеем Рыбниковым и прозвучавшее в фильме «Вам и не снилось.» в 1981 году. Но ровесница века Адалис фантастической популярности своего перевода не застала, скончавшись в 1969 году.
Под конец трапезы пришли Пильняк и опекавший его Ремизов с женой. Считавший Пильняка малоразвитым, он занимался «окультуриванием» этого нового советского писателя. А вечером — концерт мастеров искусств. Во дворце устраивались не только концерты, но и спектакли, крутили кино, работали научные и художественные курсы, где преподавали видные ученые и деятели искусств. Например, курс «Северная литература» читал Юрий Айхенвальд, «Немецкую литературу XVIII века» читал Рачинский, «Семинарий по искусству живописи» вел Юон. Слушатели курсов сдавали экзамены и зачеты. А 18 мая 1920 года во дворце на Поварской торжественно открылась 1-я выставка картин, рисунков и скульптуры Дворца Искусств, в которой участвовали 42 художника и экспонировалось 217 произведений — Сергея Герасимова, Сергея Конёнкова, Маргариты Сабашниковой, Шереметьева, Юона...
9 февраля 1921 года Дворец Искусств был закрыт «ввиду несоответствия деятельности задачам Наркомпроса и неоднократного нарушения отчетного порядка». Не давалась Рукавишникову отчетность и прочая бюрократия! Здесь вспоминается характеристика, данная Маяковским, не любившим выступать в этом богемном оазисе, — Дворец Паскудства. Вместо дворца на Поварской открылось вполне приличное заведение — Высший литературно-художественный институт во главе с ректором Брюсовым, где учились Михаил Светлов, Елена Благинина, Артем Весёлый и другие. Наконец, в 1932 году усадьбу отдали в распоряжение вновь созданному Союзу писателей СССР, где бывали, пожалуй, все мало-мальски известные советские литераторы. В 1940 году здесь прощались с Михаилом Булгаковым.
И все же польза от Дворца Искусств очевидна, многим он помог выжить. Не зря известный музыковед и журналист Леонид Сабанеев, эмигрировавший в 1926 году и доживший во Франции до 86 лет (умер в 1968 году), прекрасно знавший богему дореволюционную, в своих «Воспоминаниях о России» пишет, что богемный стиль «перекочевал в некоторые учреждения, организованные уже советской властью, — в частности во Дворец искусств, но в несколько сморщенном и прибедненном стиле. При большевиках артисты имели верного друга в лице наркома Луначарского, который сам был, в сущности, артистической богемой».
Примечательно, что у многих упомянутых действующих лиц, будь то Цветаева или Пильняк, дальнейшая судьба сложилась печально, как и у Рукавишникова: первое время он преподавал в институте у Брюсова, чему явно мешал его алкоголизм — от него всегда пахло водкой. Незадолго до его смерти в 1930 году бывший студент Борис Голицын встретил своего опустившегося преподавателя в трамвае: «Была осень, шел дождь. Только трамвай тронулся от остановки, как на ходу, держась за поручни, попытался в него взобраться кто-то в мятой шляпе, в рваном мушкетерском плаще. По длинной бороде-мочалке и по всклокоченным кудрям я узнал Рукавишникова». Подоспевшая кондукторша выкинула поэта на улицу, он упал. Похоронен Рукавишников на Ваганьковском кладбище вместе с братом Митрофаном, основателем династии скульпторов (его внук — автор огромного примуса, что должен был стоять на Патриарших в честь Булгакова; это как раз тот случай, когда скульптора долго будут помнить по неосуществленному замыслу).
Первая творческая коммуна большевистской Москвы — Дворец Искусств — не прожил и двух лет, но сколько воспоминаний оставил он у современников. Как огромный корабль отчалил он от советской пристани, унеся с собою богемную атмосферу, в которой умудрялись сосуществовать личности самого разного пошиба, и «новые», и «бывшие», и те, кто ни при каких обстоятельствах не признал бы новую власть. Конечно, творческая жизнь в Москве не исчерпывалась одним лишь дворцом. Шумел своими диспутами Политехнический музей, работали книжные лавки писателей, где за прилавками стояли сами авторы — Осоргин, Ходасевич, Телешов, Есенин. В марте 1920 года открылся Дом печати на Никитском бульваре, Маяковский называл его «Домом скучати» и пытался как мог эту скуку развеять. Так, в феврале 1922 года во время литературного аукциона в помощь голодающим Поволжья поэт заявил, что лишь тот сможет выйти из Дома печати, кто внесет свою лепту в адрес голодающих.
Все это пока внушало оптимизм. Дух нового, многообещающего искусства бередил душу и пьянил, о чем в 1921 году написал критик Сергей Третьяков: «Жадно пьются полуневидные сбитые строки московских газет — репертуар театров, народных домов и мест с такими названиями, как “Дворец Искусств”, “Дом Печати” и т. п. Вечера лирики, чтение новых произведений и дебаты по ним, споры и диспуты об эстетических идеях и вероучениях — ведь это же та атмосфера центрального плавильного тигля, где в калении животворящих антагонизмов заостряются души и перья для рожденья новых слов и где аудитория — опять те же “все”, а не одни только “эстетические дамы и снисходительные мэтры” стихотворных гостиных прежнего времени! Хочется учуять обстановку, в которой протекает эта ежедневная работа, этот непрерывный турнир искусств». Пройдет немного времени, и многообещающая творческая атмосфера испарится, а богема превратится в творческую интеллигенцию.
В дальнейшем коммуна как форма жизни приобрела необычайное распространение у советских писателей, которые существовали по единому принципу: вместе не только жили в своих жилищных кооперативах и отдыхали в многочисленных домах творчества, но и лечились в своих же поликлиниках, воспитывали детей в своих детских садах, получали дефицитные продукты в своих «столах заказов» и т.д., и т.п. В общем, обитали коллективно и в то же время обособленно от народа, для которого они создавали свои нетленные произведения. Ибо на весь народ, строящий коммунизм, комфорта и удобств не хватало, а вот на содержание узкой социальной творческой прослойки немного наскребли....

«Кафейный период» русской литературы

Еще одной формой богемного времяпрепровождения в 1920-е годы были литературные кафе, что позволило назвать это время «кафейным периодом русской литературы», когда публичное чтение стихов заменило книги и давало хоть какую-то возможность прокормиться. В Москве самым скандальным считалось «Кафе футуристов», обосновавшееся с осени 1917 года в бывшей прачечной в Настасьинском переулке в доме 52/1. Меценатом выступил сын «того самого» булочника и поэт-графоман Николай Филиппов, а основателями и оформителями — футуристы во главе с Василием Каменским. К оформлению кафе привлекли художницу Валентину Ходасевич. Давид Бурлюк украсил кафе вывеской своего собственного сочинения: «Мне нравится беременный мужчина».
Личность Давида Давидовича Бурлюка достаточно интересна и многогранна. Уже одни только скупые даты жизни вызывают немалый интерес: родился в 1882 году на хуторе Семиротовщина Лебединского уезда Харьковской губернии, скончался в 1967 году в американском Лонг-Айленде. Трудно одним словом охарактеризовать личность и профессию Бурлюка. Он был организатором журналов и выставок, писал картины, манифесты, стихи, критические статьи и прочее. Бурлюк являлся и одним из основателей объединений «Бубновый валет» и «Гилея». В 1912 году его манифест «Пощечина художественному вкусу» имел большой общественный резонанс и явил миру еще одно качество Бурлюка, позволившее называть его идеологом русского авангарда.
Ближе всего Бурлюк стоял к футуристам. Он и сам, можно сказать, выглядел неординарно. Выдвинув в качестве своего девиза фразу: «Надо ненавидеть формы, существовавшие до нас!», он стал носить яркую клоунскую одежду, да еще и рисовал у себя на щеке маленьких лошадок. Но это не значит, что всю свою жизнь он исповедовал принципы одного художественного течения. Искусствоведы угадывают в его картинах и черты импрессионистов, встречаются также примитивистские мотивы. В 1920-е годы Бурлюка увлек конструктивизм. А в иные времена и реализм оказывал на него не меньшее влияние.
Посетители описывают занятный дизайн кафе футуристов: «Длинная низкая комната, в которой раньше помещалась прачечная. "Как неуклюжая шкатулка, тугой работы кустаря". Земляной пол усыпан опилками. Посреди деревянный стол. Такие же кухонные столы у стен. Столы покрыты серыми кустарными скатертями. Вместо стульев низкие табуретки. Комната упиралась в эстраду. Грубо сколоченные дощатые подмостки. В потолок ввинчена лампочка. Сбоку маленькое пианино. Сзади — фон оранжевой стены». Стену обозначали нарисованные на ней огромный багровый слон, женские бюсты, крупы лошадей и призывы типа: «Доите изнуренных жаб» и «Голубицы, оправляйте свои перышки».
Народ собирался после окончания спектаклей: «Буржуи, дотрачивающие средства, анархисты, актеры, работники цирка, художники, интеллигенты всех мастей и профессий. Многие появлялись тут каждый вечер, образуя твердый кадр «болельщиков». С добросовестным, неослабевающим упорством просиживали от открытия до конца». Программа вечеров включала в себя исполнение романсов, чтение стихов (Маяковский читал здесь «Человека», Каменский — поэму «Стенька Разин — сердце народное»), пение Вертинского, испанские танцы. Как-то после разгона Учредительного собрания в кафе протиснулись его агитаторы-студенты с газетами, Бурлюк купил их все оптом, а затем, поднявшись на сцену, стал топтать их со словами: «Мы не станем поддерживать мертвецов!» Весной 1918-го кафе закрылось.
У Страстной площади (на Тверской, 37) в 1919—1922 годах собирались имажинисты с Есениным, Мариенгофом, Рюриком Ивневым. Свое кафе они назвали «Стойло Пегаса». Георгий Якулов — по прозвищу «Жорж Великолепный» — разукрасил ультрамариновые стены обликами имажинистов и голых женщин с глазом на животе: «Посмотрите: у женщин третий Вылупляется глаз из пупа». Соответствующие надписи украшали и другие «картинки». Сам художник, как вспоминал современник, одевался в штатский костюм с брюками-галифе, заправленными в желтые сапоги-краги, напоминая циркового наездника. Он очень расстроился, узнав, что пожарная охрана запретила ему повесить под потолком кафе красные фонари.
Завсегдатаи богемного кафе делились на «несерьезных», т.е. самих поэтов, и «серьезных» — людей с деньгами (часто из криминала), делавших кассу буфету. Есенин не любил, когда «серьезные» мешали читать стихи: «Однажды один посетитель громко говорил что-то своей рыжеволосой спутнице, заглушая выступавшего тогда со своими стихами Рюрика Ивнева. Тогда Сергей Есенин подошел к говорившему и со словами: “Милости прошу со мной!” — взял того за нос и цепко держа его в двух пальцах, неторопливо повел к выходу через весь зал. Посетители замерли от восторга, дамочка истерически визжала, а швейцар шикарно распахнул дверь. После этого от “недорезанных буржуев” в кафе отбоя не было, вероятно, и они мечтали о таком триумфальном шествии через зал», — запомнил Мариенгоф.
Есенин поднимал бокалы с шампанским, говорил тосты, Шершеневич каламбурил («Поэзия без образа — безобразие»), молодые официантки — только девушки — разносили по столикам снедь. «Двоящийся в зеркалах свет, нагроможденные из-за тесноты помещения чуть ли не друг на друге столики. Румынский оркестр. Эстрада... С одной из стен бросались в глаза золотые завитки волос и неестественно искаженное левыми уклонами живописца лицо Есенина в надписях: «Плюйся, ветер, охапками листьев»», — вспоминал имажинист Иван Старцев.
Вышвырнутые Есениным «недорезанные буржуи» могли направить свои стопы в другое кафе поэтов — «Домино». Оно находилось совсем рядом, на Тверской: «Можно славно развлекаться в доме № 18». Чтобы не путать с другими кафе, его прозвали «Союз поэтов», сокращенно «СОПО» или «Сопатка». Прачечной здесь не было, зато на втором этаже существовала лечебница для душевнобольных. Руководил «Домино» деловой человек, спекулянт и шулер Афанасий Нестеренко. Стихов он не любил, а поэтов терпел, потому что они приносили ему хорошую выручку чтением своих произведений, на которые специально шла всякого рода публика, так называемые «вольные». Есенина выделял среди других, напророчив ему «плохой конец». Если вечер удавался, Нестеренко кормил поэтов за свой счет, вот почему «Домино» так любила нищая богема, питавшаяся здесь пирожными из настоящей белой муки, а не из моркови. Нестеренко как-то пошутил, что когда на сцене скучный докладчик, то докладывать деньги в кассу приходится ему лично, тысяч сто, не меньше. К сожалению для поэтов, Нестеренко в 1918 году был убит водопроводчиком, который среди ночи потребовал от него водки.
Кафе состояло из двух залов с маленькими столиками, выполнявшими функции витрин — на них под стеклами лежали рисунки, шаржи, листки со стихами, соответ ственно, любой мог посмотреть. Художник Юрий Анненков в первом зале, стены которого разрисовали портретами Брюсова и Бальмонта, повесил пустую птичью клетку, а во втором старые черные штаны Каменского — именно они и запомнились многим, более того, штанам некоторые поэты посвятили стихи. Рифмы были здесь повсюду, например, на отштукатуренной стене: