* * *

С точки зрения космоса всё на земле — безделица.
Грецкий орех, прокажённый порох, предсмертный ах.
Не мечись: рано ли, поздно ли — перемелется,
всякий мятежный дух станет хрустальный прах,
золотые рыбки станут цветочки алые,
превратится сержант в перегной ночной
и забудет напрочь про запоздалые
угрызения совести нефтяной.
Демиургу не нужно следственных действий.
Всемогущ и всеведущ, аж через край,
Без суда он предписывает: путешествуй,
возрастай и царствуй, люби, помирай.
Но баратынской пинии никуда не едется.
Ночь в тоскане, беззвучная, высока.
Не проси ни воды у большой медведицы.
ни музыки у сурка.


* * *

"Проказы возраста — недоброе вино.
Не пить — занудство, пить — вредить здоровью.
Писать мучительно, и не писать смешно,
А если о любви — Господь уж с ней, с любовью,
отрада жаркая для юношей младых,
взмывает в небеса, рыдая. Что поделать!
Ну разве дать ей на прощание под дых,
как завещал Толстой в сонате номер девять
и меланхолик Ч. в палате номер шесть,
где нынче мается красавица Алина.
...А всё же в старости живая тайна есть,
она ценнее, чем прилив адреналина
от женских прелестей. Да-да, Державин прав:
к нам просветление приходит через тленье!" .
Так некий гражданин, что ржавый пироскаф
в чужих морях, с дурной вечерней ленью
не в силах справиться, мыслительный процесс
практиковал, в пингвина революций
не веровал, пыхтя, искал в деревьях лес
и засыпал, чтоб больше не проснуться.


* * *

В годы нежданной свободы гранит превращался в прах и перья,
Троицкий собор голубел вдалеке. Надувая щёки, щурясь хитро,
безработные оркестранты отпевали империю
духовою музыкой у вестибюлей питерского метро,
и струилась дивная, кипятком из вокзального краника,
из лужёного, то есть, титана, с грозовым небосводом наедине,
поблёскивала латунью, словно дверные ручки кают "Титаника",
ещё не потускневшие на океанском дне,
проплывал иностранец Бродский по Фонтанке на кашляющем катере
под "Амурские волны", весёлый, грузный, живой,
торговали петрушкой и луком пожилые чужие матери,
с опаской поглядывая на тучи над головой,
которым с нами, по совести, мало чем есть делиться,
кроме потопов и молний. И по Литейному мосту, Господь прости,
грохотали отряды нарядной конной милиции,
будто безусые медные всадники во плоти.


* * *

В соседнем доме окна жолты. Открыть флакончик сингл-молта:
так мы под крики воронья нехитрый праздник выбираем,
чтоб во хмелю казалась раем окраина небытия,
так незадачливая помесь зверька с сагибом, оскоромясь,
на венерический хрусталь, наполненный шотландским ядом,
взирает развращённым взглядом. Возможно, юности и жаль,
а между тем — живём неплохо, в благопристойную эпоху
без лишних радостей и бед-с. Одни сидят, стоят другие,
чуть-чуть лукавой ностальгии, бухлом наполнен погребец.
И на бутылках непочатых несбывшегося отпечаток
застолья с теми, кто — зови их, не зови — в края иные
отъехал, в кущи надувные за гранью горя и любви.


* * *

Мудрый не видит разницы между флагманом и лагманом,
сфинксом и сфинктером, тумаком и персидским туманом,
случкой и случаем, тучным овном и оловянной тучей,
между амбарной мышью и ейной родственницей летучей.
Мудрый — ценитель праха, спокойный поклонник звонкой
музыки сфер, исполняемой бабушкой, бабочкой и бабёнкой,
он живёт в языке, словно книжный червь в ковре-самолёте
Гинденбурга, не ведает голода и искушений плоти,
и покуда мы копошимся с кронциркулем и рейсшиной,
презирает наш полунищий мир с его суетой мышиной,
и в урочный час раскалённым воздушным змеем
над землёй пожилой парит, где мы ни жить, ни петь не умеем.


* * *

что нам ветер-дурак над осенним жнивьём
что нам звёздный глухой водоём
горожанам-элоям зачем мы живём
и хмелеем — затем и живём
чтоб хозяин к утру, хлебосол-богатей
(помнишь: "Отче наш иже еси"?),
отправлял по домам подгулявших гостей
в тёмно-синих подземных такси


* * *

Если есть любовь до гроба, то хорошо бы прикупить
небольшого биоробота (в виде кошки, может быть):
Повышая настроение, как советское кино,
пусть даёт уроки пения и блаженства заодно.
Как свистит щегол на жёрдочке! Как смеётся кот в усы
с интерфейсом в виде мордочки неописуемой красы!
И недаром в той аркадии, где гоморра и содом,
у сигала у аркадия котофеев полон дом.
Доживая век таинственный, счастья больше не ищу,
лишь тебе, моей единственной, строчки эти посвящу.
Заведём себе пушистого (уши, когти, лапы, хвост)
доживая век неистовый под лучами тощих звёзд.