* * *

Растаял снег и обнажился двор.
Тепло и серо. Мокрые собаки
из будки в будку важный разговор
ведут лениво. Символы и знаки
весны и сна меняются вдали,
и катится промасленное слово.
Живи и ничего не говори,
храни тепло немыслимого крова,
крахмальной скатерти простую наготу,
пустую вазу, пепельницу, лица,
слезу в глазу, большую темноту.
Не говори. Нам не наговориться.
Растаял снег...


* * *

1

Рука и водка. Полынья. Полина.
Толпятся тени, тени на полу,
и тянутся в окно подобьем клина,
последнему помятому крылу
мой белый выдох, горький и обманчивый,
закуска губ, обветренное "о"
колечком дыма было и не значило,
немое и земное, ничего.
Как будто воздух окриками взгляда
напрягся в жилах долгой темноты,
где снегопад предчувствием распада
и первым ощущеньем пустоты.
Сажать цветы, и верить идиотам,
и жить печалью чахнущей травы,
оправдываю губы и длинноты
холодной водкой вяленой строфы.
И ранним быть и раненым — и только —
молчать и пить по черным запятым.
Любви и речи скомканная койка,
как тонких сигарет надменный дым,
бледнеет, тяжелеет рукавами
моей зимы по улицам Москвы
сыреющими, рыхлыми словами
на повороте рыжей головы.

2

На повороте первого трамвая
ресничка на малиновой щеке
пером из облака и снега убывает
любовью в перечеркнутой строке.
По кругу ритма, юности и света
тугая мысль сгибается в дугу,
и режет память рев мотоциклета
в непостижимом сохнущем кругу.
По швам, по каплям нежности и водки —
на голос глаз, на голос глубины
по контурам слабеющей походки
тоски и правды, смерти и страны.
Целуй меня — о музыка, о мука,
о сигареты синие — дотла,
к трамвайному прислушиваясь стуку
из-за обрыва боли и угла.

3

Из-за угла легла порожним облаком
на мякоть глухозимья голова.
Как вязанку по снегу, тянут волоком
ненужные слова. Права, права
и ворожба немеющего дуба,
и дуб, и хруст дубового листа.
От поцелуя, церкви, от креста,
от губ, от горьких губ. Какие губы!
...Жива синица очерком полета,
жива синица, значит, не умру,
но полечу и вылечу о чем-то
по черному, опухшему двору.
И вмерзнет взгляд в смертельную петлю.
Взросленье слез. Пересеченья света,
любви и воздуха уставшего поэта на этом
и на том краю.


* * *

Семафоры. Серафимы. Одиночество в снегу.
Горький шепот шестикрылый светлым словом
                                                                              берегу.
В умирающих ладонях, в рыхлом воздухе видны\
недоступные перроны неслучившейся страны.
Плачет женщина, — я с нею должен быть.
                                                                      От долгих слез
даль двоится талым стуком утекающих колес.
По высотам, по пределам, по горбатым городам
отступающее тело — наступающим снегам.
О, душа! Глаза и голос — ломким локтем —
                                                                       в пепел, в плен
о весне, о первом платье выше смерти и колен.


* * *

И все же — говорить. Молчать куда сложней,
молчать — куда? о ком? — невыносимей.
Размазанные абрисы расседланных коней
на горизонте очертанье линий
приобретут и будут таковы,
и превратятся в знаки снегопада
распущенные волосы листвы,
подтёки туши, всхлипыванье сада.
Ах, мне бы ткнуться мордой и дышать,
так дышит пес в прокуренную варежку
хозяина ушедшего, мешать
нельзя ему. И губ холодный краешек
так строг и нем, всё зная наперед,
так страшно и предательски спокоен,
что поцелуй прощальный не берет,
и он, невзятый, звуком колокольным
за тишь бытийности летит. Я постою
и восвояси зашагаю скоро
назад, на землю скорбную свою,
в разноголосицу невидимого хора.


* * *

Купить билет до Таловой. Устало
в синичьей перекличке плыть туда,
где для меня пол-осени болтало
чахоточную даль. Стоит вода.
Ждет холодов хиреющий, сипящий,
неспящий лес без снега. Без следа —
на дальний свет, знакомый, говорящий
за всех ушедших. Первая звезда,
зеленая с тоски и перепоя,
качается, чему-то вопреки,
у нищего вечернего покоя
на берегу руки или реки.
Всё плыть да плыть под шорохи и охи
червонных вётел, горьких, гулевых,
куда-нибудь к скончавшейся эпохе,
лежащей на развалинах живых.


* * *

На тихой даче в мокрой темноте
горчит доска от старости и скуки,
в железный ковш, как в маленький предел,
сочится небо, воплощаясь в звуки.
Я знаю свет далекого окна,
кривые ветки вечера и груши.
Шумит весна, нездешняя весна,
шумит она, а мне — сидеть и слушать,
как смысл и звук съедает тишину,
как рыжий кот по чердаку крадется.
Шумит весна. Не чувствую весну.
Так чувство смерти слабым не дается.
Настольной лампы мутное пятно
лежит клеймом печально и знакомо.
И светится далекое окно,
окно любви, усталости и дома.