* * *

Непрерывно, натужно, упорно
Сквозь рожденье, страданье и смерть
Наших жизней тяжёлые зёрна
Прорастают в небесную твердь.
А навстречу — легко и неровно
Дышит бабочки трепетный блик,
И полёт её радостен, словно
В бесконечность распахнутый миг.


Гдов

Жизнь в городке замирает около трёх:
Заперты церковь, столовая, магазин,
Пусто на станции — ни поездов, ни дрезин,
Сухо в стручках пощёлкивает горох
У переезда, заброшенного так давно,
Что даже шпалы замшели, как будто пни.
В крепости козы уже не пасутся, но
Просто лежат в дремотно-густой тени.
Только в низине поблёскивает река,
И осыпается медленный пыльный зной
Между нездешним ужасом борщевика
И лопухов беспамятностью земной.
Только кузнечик, звоном наполнив слух,
К детству уводит от горечи и тревог,
Да над садами яблочный чистый дух
Напоминает, что где-то ещё есть Бог.


Доктор Боткин

— Вы, доктор, свободны и можете нынче уйти.
Здесь небезопасно — я добрый даю вам совет.
Солдаты озлоблены, знаете. Как ни крути,
А всякое может случиться...
                                        Ну, что значит — нет?
Вам в этом семействе, простите, какая печаль?
Как будто вы не понимаете, в чём их вина.
Мальчишка, девицы. Поверьте, мне тоже их жаль.
И мальчик болеет, увы. Но ведь это — война!
На что вам они? Они к этому сами пришли.
Погибнуть зазря вместе с ними — да это же бред!
В конце концов, вы для них сделали всё, что могли,
Вам не в чем себя упрекнуть. Почему, доктор, — нет?
Не здесь, а в столице вы стольким сегодня нужны.
Но время идёт. Говорю вам: бегите же прочь!
Скажу откровенно: они тут все обречены.
Послушайте, доктор, кому вы хотите помочь?
Не делайте глупостей! Вы же ведь сами — отец!
Я не гарантирую. Я за вас, доктор, боюсь.
Там — жизнь и свобода. А здесь. Здесь один всем конец.
Вы разве не поняли?
                                  — Понял.
                                                     — И что?
                                                                      — Остаюсь.


* * *

На хрупкой открытке
Начала двадцатого века
У белой лошадки
Мохнатые ушки черны.
Лошадок таких
Никогда не бывало на свете.
И штемпель цензуры
Военной. И несколько строк:
"Как хотел бы я
Прискакать к тебе
На этой лошадке
После войны".
Война бесконечна,
Поскольку взорвавшимся штампом
Накрыт адресат,
И письму никогда не дойти.
Его отправитель
Бежит в штыковую атаку
В полях галицийских,
Среди мазовецких болот.
Лошадка такая,
Каких никогда не бывало,
Под призрачный вальс
На пустой карусели кружит.


* * *

Книга,
сожжённая на спине у поэта,
расправляет страницы,
летит
над юностью, полной надежд,
над измученной молодостью,
изгнанничеством,
одиночеством смерти.
Голый остров внизу
поглощается тьмою,
размывается светом,
исчезает уже навсегда.
Книга летит,
Она так похожа на голубя,
стремящегося навстречу крылатым,
прорывающегося к своим.
Я закрываю глаза,
и откуда-то сверху,
а может быть, — изнутри
звучит еле слышно
сербский старинный напев:
.тамо далэко…


Хроника одного вечера

Стих подпирал. Он должен был явиться,
Он был готов к рождению вполне.
Как всякой Божьей твари угнездиться
Для оной цели нужно было мне.
Домой нельзя, там оседлают сходу,
Но — не беда: полно кафе окрест.
Зашла в одно, а там полно народу.
И все едят. И нет свободных мест.
В другом — невыносимо, беспрестанно
Гремел динамик, слух терзая мой.
А третье было мне не по карману.
Я плюнула и побрела домой.
На кухне — звон и резкий визг соседки,
А в комнате — счастливый теле-сон.
И пометавшись, будто волк по клетке,
Я потихоньку выскользнула вон.
На набережной села на ступени,
Но, видно, неудачен был момент:
И страж порядка, полный подозрений,
Навис и попросил мой документ.
Ну, что ж — с собою паспорт, слава Богу.
Всмотрелся. Криминала не нашёл:
Сижу, пишу... Взглянул довольно строго,
Но — разрешил. И с важностью ушел.
И снова я распутываю нити,
Хватаю ускользающий кураж...
Вдруг чей-то голос: "Выпить не хотите?" —
И пальцы выпускают карандаш.
Оглядываюсь: пара пожилая,
Уже "под газом", но ещё — вполне,
Друг друга через слово посылая,
Усердно ищут истину в вине.
"У нас сегодня дата: двадцать восемь.
И всё живём! Я — дура, он — подлец.
Ну выпейте за нас! Мы очень просим!
Иначе — разругаемся вконец".
Я поняла, что чаша не минует.
Блаженны миротворцы!.. Сгинул стих.
И долго-долго исповедь дурную
Я слушала и утешала их.
Стемнело. Я уйти заторопилась,
Но различила сказанное вслед:
"И всё-таки, она бы утопилась.
Записку дописала б — и привет!
Мы — вовремя. Их много тут — с приветом."
Вот это — приговор! И нечем крыть.
Ведь если я могу не быть поэтом,
То кем угодно я могу не быть.