Антон Антонович Свистунов, бывало, и раньше попадал в объективную реальность исключительно через личный коридор реальности психической. И отклик первой на образы, чувства и желания второй был столь отчетлив, что пугал его самого. Особенно это было заметно в годы его обучения в аспирантуре, пришлись они на «лихие девяностые», и Антон, не будучи исключением, не отпадал от телеэкрана и газет. Это сейчас он просто выбрасывает опускаемую в его почтовый ящик и совершенно ненужную ему прессу, полную рекламных объявлений и глупых заметок, служащих той же маркетинговой цели. А тогда — читал. И запомнил, как в первый раз был поражен странным совпадением: утром вынул из ящика газету и, обнаружив в ней снова портрет теледеятеля, просто не сходившего с экрана и полос прессы, не удержался и мысленно воскликнул: «Как ты мне надоел!». И в институте с парой-тройкой аспирантов поговорил на ту же тему: мол мужик занесся, потерял контроль над своим тщеславием и алчностью, перешел ту нравственную ч е р т у, которая каждому дается при рождении, и у каждого своя. И пара-тройка его очень эмоционально поддержала.
Застрелили популярную теле-фигуру на следующий день.
Пара-тройка и Свистунов были поражены: ничего себе, вчера только о нем говорили, а сегодня! Разумеется, ни заказчик, ни исполнители обнаружены не были — поклубилась какая-то мутная дымка расследований — и растаяла.
Свистунов бы и забыл об этом пугающем совпадении, если бы не следующее: как-то через полгода, в субботу, он увидел по ящику выступление одного политикана, тот талдычил свои уже помертвелые идеи, причем так яростно их навязывал... Да провались ты, надоел! — опять же мысленно воскликнул Свистунов — и выключил телевизор. На этот раз ни с кем о политическом теле-диспуте он болтать не стал, да и забыл бы о нем, если бы опять же на следующий день, вечером, политика не подкараулила та же судьба, что и теле-фигуру. Операторы в новостях мрачно смаковали жестокие подробности.
Это были, так сказать, крупные совпадения субъективно психического плана и объективно реальной действительности, а мелких, своих, личных, набиралось столько, что Свистунов просто перестал обращать на них внимания. Ну, к примеру, вспомнит в воскресенье вечером о гейзерах Камчатки — утром в ящике рекламный проспект турфирмы, и на обложке эти самые гейзеры во всей красе... Или подумает о своей однокласснице, которая, по слухам, поет ведущие партии в оперетте, приходит теле-программка, а в ней спектакль нового театра, и одноклассница в роли Снегурочки.
Другой бы на месте Свистунова вообразил себя властелином подлунного мира, невидимым королем-кукловодом событий, но Антон Свистунов человеком оставался трезвым, в бред величия не впал и стал искать причины нарастающей множественности совпадений, обходя вопрос о мистической влиятельности на мир своего «я».
Возможно, он просто спонтанный телепат, вот и все. То есть совершено случайно ловит коллективные мысли, которые сошлись в одной точке, и он, Свистунов, почему-то в этой точке оказывается. Или непроизвольно считывает мысли какого-то одного человека, например, разносчика почты. Тот вечером увидел гейзеры на обложке рекламного проспекта, который назавтра должен сам раскидать по ящикам жильцов, и Свистунов, зачем-то прочитав его мысли, подумал о гейзерах — а назавтра изображение их получил.
Получалось убедительно.
А почему срезонировал и уловил именно он? Ну, способности у него, видимо, такие — резонировать, улавливать и частично транслировать.
Объяснение, которое Свистунов дал всем странным совпадениям, его самого вполне устроило. И пара-тройка друзей-аспирантов подтвердила: ну, телепат ты, Свистун, это мы давно знали, только ты вдруг и сам прозрел. Талант у тебя!
— Одни неприятности от этого, — Свистунов даже как-то сжался, точно желая спрятаться от собственного дарования, — Хочу жить как все. Просто и без заморочек.
— Так и давай.
— А как?
Двое-трое похихикали-похохмили, подергали плечами и один изрек:
— Сходи в церковь, поставь свечку к иконе Николая Чудотворца и попроси избавить тебя от всех чудес.
— Я атеист, — сказал Свистунов. — Хотя и крещеный. Бабушка моя была вдовой священника, вот и окрестила внучка. И не верю ни в ад, ни в рай, ни в чудотворцев.
Двое-трое переглянулись.
— А разве не чудо вся эта хренотень, что жить тебе спокойно не дает?
В церковь Свистунов сходил. Свечку поставил. Никаких сентиментально-возвышенных чувств не испытал. Но старца на иконе попросил избавить его от ненужного дара и позволить жить просто — закончить аспирантуру, диссер защитить, а лучше два, жениться и так далее.
И вышел на улицу.
И с этого дня о странных совпадениях думать забыл. Возможно, они прекратились — или он стал ловко пропускать их мимо своего внимания, вовремя закрывая перед ними дверь. И диссер защитил. И второй стал писать. Женился — через год разошелся, снова женился... В общем, все, как полагается. Деканом назначили того самого факультета, при котором он числился аспирантом. Отметили на кафедре легким винцом и тортом.
И, возвращаясь с кафедрального сабантуя, Свистунов встретил одного из двоих-троих. А много лет не виделись. Тот, заметив его, идущего по тротуару, остановил машину и выглянул: «О, Свистун! Ты почему пеший?».
— В ремонт сдал, — соврал Свистунов: мужества ему не хватило признаться, что он так и не приобрел машину, потому что денег на крутую иномарку нет, а на «Жигулях» старых ездить может себе позволить только миллионер.
— Садись, подвезу.
Оказалось, что двое-трое держатся на плаву, торгуют, один книгами, а второй и совсем далеким продуктом — женской одежонкой, возит ее из Италии, свой бутик в центре, в общем, все-таки не загибли, как многие, в постперестроечном вертепе. А этот вообще бизнесмен, владелец чего-то там и еще чего-то, и еще...
— Выходит, ты, Свистун, один из нас остался верен нашей альма-матер.
— Выходит так.
— И живешь нормально? Занимаешь любимым делом?
— Да. Докторскую вот написал и книгу по истории Великого Новгорода. Там много было белых пятен. Я обнаружил в истории удивительные параллели и совпадения...
Винцо в голове еще бродило, и Свистунов готов был начать оживленно пересказывать свои идеи, но бывший аспирант его прервал вопросом:
— Стой, про Новгород потом расскажешь, давай лучше про совпадения. Помнишь, все, о чем ты думал, воплощалось в реале, ну как бы сбывалось? Я часто об это вспоминал. И с мужиками порой говорили о твоем уникальном таланте. Знаешь, в бизнесе он больше, чем на миллион долларов потянет.
— Так вы же мне тогда и посоветовали в церковь сходить, попросить Николая Угодника, чтобы меня избавил.
— Избавил?
— Полностью.
— Не жалеешь?
— Зато жив.
— Почему «зато»?
— Никому не рассказывал, даже вспоминать не хотел... Понимаешь, когда вышел я тогда из церкви, возникло у меня странное чувство, будто от меня отделился какой-то человек, и он погибнет, а я буду жить... И вот, улицы две я прошел, смотрю — стоит толпа, страшная авария: парень-мотоциклист, сказали, мой ровесник , насмерть. Я остановился тоже. И вдруг чувствую, что его душа откуда-то сверху смотрит на происшедшее и, главное, на меня — и снова странная у меня, я бы сказал, жуткая, возникла мысль...
— Что это был не твой, а его дар?! — Машину тряхнуло. Хмель внезапно и резко выветрился, Свистунов смущенно засмеялся:
— Мой — не мой... Все это сам понимаешь, всего лишь игры воображения!

У девятнадцатилетней девушки сломалась ее любимая «Эрика», на которой она перепечатывала рефераты и первые свои рассказы. Тогда еще не ушла в прошлое эпоха пишущих машинок: только через двадцать лет, в ноябре 2012-го, фабрика Brother выпустит пишущую машинку, которую назовет последней.
И девушка очень огорчилась.
Найдя адрес мастерской, она понесла туда свою «Эрику».
Наверное, вы подумали, что девушка была неказиста, раз некому было ей помочь? Все-таки весила машинка не то, чтобы много, но ощутимо. И руки у девушки были тоненькие и слабые. И сама она была худенькая-прехуденькая. Да еще на узких высоких каблуках и в длинном черном пальто. Не пришло ей в голову хотя бы надеть куртку, джинсы и кроссовки. И, между прочим, у девушки имелось ровно девять ухажеров, три из того вуза, где она училась на третьем курсе, а остальные кто откуда, двое даже были совсем взрослые, работающие, со своими колесами. Так что девушка была просто с отлетом. Или очень гордая. Правда, троим из девяти, то есть тем, кто из вуза, она рассказала про досадную поломку, но они и ухом не повели, чтобы предложить свою помощь. Девушке их бы сразу отшить, а нам исключить из списка ее поклонников, верно? Впрочем, никакого такого списка никто не составлял.
А с остальными (которые звонили каждый вечер) девушка не поделилась: может быть, ее отлет выражался в том, что ей просто не хотелось, чтобы чужие руки касались ее приболевшей «Эрики»? — то есть те трое казались ей немного своими, потому что сидели рядом на лекциях и на семинарах, а шестеро  — совсем чужими.
И вы, наверное, догадались, что у девушки была одна удивительная особенность  — она наделяла любимые предметы частицей себя — и  все неживое вокруг нее становилось живым. И, конечно, «Эрика». Прежде чем сломаться, машинка пожаловалась девушке во сне, что у нее внутри что-то не так, и попросила отнести ее в ремонт.
И вот эта очень худенькая девушка в длинном черном пальто и полусапожках на тонких каблуках тащила в своих слабых ручонках «Эрику», точно заболевшего грудного ребенка, и все пешком: мимо долгого высокого забора, неизвестно что за собой скрывающего, вниз по кромке нескончаемого шоссе, потом вверх к мосту, по которому ползли пятнистые влажные поезда, и снова вниз, в туннель, темневший стенами и мартовскими лужами под стучащим и гремящим мостом. Наконец, узкая, неровно асфальтированная дорожка привела ее к трехэтажному зданию, табличку рядом с входом девушка, разумеется, не прочитала, споткнулась о порог, ручку двери стала жать от себя, «Эрика» едва не выпала из ее рук, а дверь открывалась наоборот. И, простучав каблучками по серому коридору первого этажа, девушка в самом его конце обнаружила нужную комнату, в ней сидел за столом, на котором стояла печатная машинка, мастер. Больше в комнате никого не было. И на всех четырех столах, расположенных параллельно один другому, столпились разные пишущие машинки: от очень старой, облупленной и черной, до совершенно новой, блестящей и, наверное, очень дорогой...
Девушка поставила на стол «Эрику» и сняла с нее футляр. Едва касаясь машинки, мастер обвел белой широковатой ладонью ее корпус, чуть задержав руку над клавиатурой, и девушка угадала: он почувствовал машинку сразу и уже определил неисправность каким-то шестым чувством, еще не поднимая валик, чтобы проверить ролики или пружину каретки, клавиши и литерные рычаги, и по неуловимому излучению, которое шло от машинки, увидел, что «Эрика» — живая. В общем, они у з н а л и друг друга — мастер и машинка, девушка и мастер. И он был из тех, кто подчиняется только сильнейшему зову призвания, из тех, кто неосознанно одушевляет неживые предметы, отдавая им частичку себя.
Среди пятнадцати печатных машинок, принесенных в ремонт и выстроившихся в произвольном порядке на столах, живая была еще только одна  — «Оптима», которую девушка неосознанно выделила взглядом. Мастер «Оптиму» уже вылечил, и она с нетерпением ждала своего владельца, аспиранта-историка. С ним-то девушка и столкнулась (в прямом смысле), выходя из здания, где притулилась мастерская, но март преподнес сюрприз — началась метель, ее влажные хлопья облепили лицо, аспирант, торопливо извинившись за то, что налетел на девушку, постарался скорее нырнуть в сухое тепло, а девушка, накидывая на волосы капюшон и сбрасывая с ресниц снег, даже не успела ему ответить.
Это почти вся история о трех людях из одного  к а р а с с а. Но порой главным оказывается незначительное «почти»...
Антон Антонович Свистунов, вторично холостой, преподаватель истории одного из гуманитарных вузов, приглашенный на конференцию в сибирский Академгородок, в перерыве между докладами, за чашкой кофе в институтском кафе, внезапно вспомнил о том времени, когда он, молодой аспирант, печатал свои первые статьи не на компьютере, а на своей любимой «Оптиме».
— Представляете, Дарья Сергевна, — обращался он к своей соседке по столу, тоже участнице конференции, — мой шеф, Игнатьев, который вчера делал доклад, причем, согласитесь, интересный, по-прежнему отстукивает свои доклады и статьи на печатной машинке, так и не овладел компьютером, лишь почту смотрит, а есть и девяностолетние пользователи сети, плавающие в Интернете, как рыбы... Ленты для печатания шефу привозят, знаете откуда? Из Штатов! Там машинки не производят, но ленты в продажи пока есть, уже закрылся последний завод по производству пишущих машинок, кажется, он принадлежал индийской компании, значит, люди печатают на своих старых... Кстати, любопытный момент: при подготовке секретных документов, отсутствие возможности цифрового копирования — явное преимущество.
— Да? — удивлялась Дарья Сергеевна.
— У меня когда-то была «Оптима», я ее очень любил, сейчас стоит как экспонат музея на даче, а дачей пользуюсь не я, а супруга.. Незадолго до наступления компьютерной эры моя «Оптима» вышла из строя, я думал: все, отжила. Но мастер попался хороший, отремонтировал, да так, что и сейчас она была бы на ходу, жаль — нет лент, и привык уже к своему ноуту... Это я к чему? — Свистунов покачал головой. — Сам не знаю. Молодость вспомнил. А знаете что? — Он улыбнулся. — Давайте вспоминать молодость вместе. Сегодня последний день конференции. Я потом на неделю во Владивостокский университет. А затем в столицу. Может быть, встретимся, когда вернусь? Как студенты? Где-нибудь в центре у фонтана? Идет?
— Идет, — улыбнулась и она.
— Назначайте дату, время и место.
— Лучше вы. Я живу на северо-западе...
— О, места моего давнего обитания!  — Он засмеялся радостно. — Знаете что, я же за рулем. Давайте тогда не у фонтана, а на углу Волоколамского проезда, на пересечении его с Походным? Место, прямо скажем, унылое и не романтическое. Но пробуждает у меня некоторую ностальгию. А вам там не далеко. Если согласны, то уж время назовите сами. Когда?
Он приехал на полчаса раньше. Зачем? Видимо и правда — некоторая ностальгия. Прямоугольное здание стояло на том же месте. Но теперь вместе одной таблички (какое предприятие тогда здесь главенствовало, он не помнил) слева от входной двери обозначилось еще несколько. В том числе почти незаметная: «Ремонт механической и электронной техники». Умер, конечно, старик-мастер, подумалось грустно, сидит какой-нибудь молодой, дерет с народа бабки. Зачем иду? Моменто мори? Может быть. Молодость не вернуть. А умрем все. И то время кончилось навсегда.
Он прошел по коридору, удивившись, что мастерская сохранила даже свою комнату в конце коридора первого этажа, а ведь прошло двадцать пять лет, заглянул в приоткрытую дверь, увидел один из столов, на нем клавиатуру и… старую печатную машинку! Э, да это «Москва», у него была такая до «Оптимы»!
Вошел.
Старик-мастер глянул на него поверх очков.
— Я... — на столах стояли компьютеры и между ними несколько пишущих машинок, — хотел узнать... вы... только ремонтируете старую технику или … ну... — От вспышки радости, что е г о мастер оказался жив, он запутался в словах.
— И проводим диагностику — сказал старик.— А также оценку.
— Спасибо, понял.
Лицо вспотело. Коридор вдруг показался туннелем самой судьбы. А старик — ее стражем. Со Свистуновым случались такие метаморфозы восприятия в минуты сильнейшего волнения. Выходя из здания, прямо в дверях, столкнулся с Дарьей Сергеевной. Удивился: «Вы хотели зайти?».
— Хотела зайти. Там мастерская по ремонту разной техники. А вы?
— Как раз оттуда. Двадцать пять лет назад здешний мастер, он и сейчас на своем месте, отремонтировал мою «Оптиму»...
— Машинка до сих пор на даче?
— Нет, теперь у меня.
— Хорошо.
— ...представьте себе, тогда я прибежал «Оптиму» забирать и вот так же, в дверях, столкнулся с молодой девушкой, почему-то мне это сильно запомнилось. Казалось бы, совсем мимолетное, был то ли февраль, то ли март, но мела метель, этот случайный эпизод я иногда вспоминал и жалел, что так и не успел девушку разглядеть и не познакомился.... В общем, ерунда, игры воображения. Метель… Пушкин, одним словом...
— Март, — сказала она. — Тогда был март.

Антон Антонович Свистунов бродил по пустынном пляжу Судака. Ему нравились поздние вечерние часы у моря и даже не из-за поэтической дымки в душе, колышущейся в такт уже потемневшим волнам и сразу тающей, едва Свистунов возвращался в пансионат, а ради одинокого плаванья на спине: свое тело у него исчезало, а глаза смотрели в небо — и дробный свет Луны вдруг высвечивал в небе искру мелькнувшей рыбины...
Что есть жизнь, тогда медленно думалось ему, так, перо чайки на воде, лунный блик, горсть песка: был ли я... был...
Сейчас еще не потемнело. Море едва колыхалось. Штиль.
Свистунов, наклонившись, поднял кем-то забытую на песке книгу. Вполне возможно, неизвестный прервал чтение как раз на той странице, что оставалась открытой.
Это оказался учебник.
«Митоз, — прочитал Свистунов, — непрямое деление, основной способ деления эукариотических клеток». Вспомнилась школа. Биологию он не любил. Все потому, что его самого почему-то терпеть не могла учительница биологии. У нее была длинная шея, покатые плечи и широкие бедра (девчонки, насмешничая, называли такую фигуру «гитарой одинокой старухи», хотя учительнице тогда было не больше сорока), и говорила она на уроках как-то тихо и заупокойно, точно не о живой природе, не о живых организмах... Почему она невзлюбила Свистунова, он так и не понял. Да и не сильно вдумывался. Может быть, нелюбовь к нему возникла всего лишь из-за того, что однажды, бегая с мальчишками, он налетел на нее в школьном коридоре, ощутив на мгновенен теплое и мягкое под ее кофтой. На ее неприязнь он ответил своим равнодушием к предмету, ко всем этим пестикам, вакуолям и митохондриям, которые ускользали из его сознания, едва его задев, отчего сейчас информация о клетке, случайно попавшая на глаза, показалась новой, он бросил книгу обратно на песок и зачем-то повторил вслух, словно на уроке: «Веретено деления состоит из микротрубочек двух типов, а сборка его зависит от способности самого веретена к самоорганизации».
Ступил в воду и сразу поплыл, легко и свободно, и, заплыв достаточно далеко, перевернувшись на спину, стал смотреть в небо. Пролетел самолет. Свистунова всегда привлекали дальние огоньки, хотя сам летать он не любил. Не так давно один авиалайнер разбился и упал в море.
... образование веретена деления.
Богини судьбы у греков римлян и скандинавов держат веретено, одна из них обрывает нить. А ведь митоз по-гречески и значит «нить», а слово митохондрия соединяет «нить» и «зерно», разве это не метафора жизни: прорастающее зерно и нить судьбы? И символ славянской богини Мокоши — то же веретено. Если Мокошь сердилась, могла им вызывать молнии.
А может быть, все богини держат именно то веретено, из учебника биологии, обеспечивающее жизнь клетки? Что это? Совпадение или приоткрытая дверь в тайну человеческой жизни?
...перо чайки, лунный блик на воде, горсть песка...
Но откуда бы создателям древних мифов знать о делении клетки? О нити, которая тянется в клетке? Но ведь знали майя математику и астрономию? Остаточные знания погибшей цивилизации? Есть такая теория, Свистунов читал. Есть и другая — о параллельной цивилизации, превосходящей земную и наблюдающей за развитием человечества...
Его жена считала такие теории глупой фантастикой. Она прочно держалась на плаву на четырех резиновых китах: шопинг, лифтинг, допинг и маркетинг.
Стань Свистунов Тесеем, клубка ниток она бы ему, разумеется, с собой не дала.
Что ж, конечно, можно рассудить и совсем просто: биологов-исследователей вдохновило на эти названия внешнее сходство. Но что такое сходство как не намек на вечный прообраз?
Рядом сверкнула, выпрыгнув из воды, большая рыба, едва не задев его холодной чешуей, и снова скрылась. От неожиданности он вздрогнул…
Жена часто говорила насмешливо: ты не мужик, Свистунов, у тебя отсутствует y-хромосома. Себя она называла Спящей царевной, которую никто не смог разбудить.
Вода вдруг показалась холодной. Он поплыл к берегу.
А ведь Тринадцатая фея уколола Спящую царевну веретеном. Выходит, и жизнь приходит через него, и смерть-сон...
Было уже совсем темно, учебник лежал все там же на берегу — возле его рубашки. Свистунов взял его, подержал в руках и снова бросил на камни. Кто-то может назавтра книги хватиться — наверное, пересдает осенью экзамен.
Нить жизни держат в руках богини судьбы.
Перо чайки на воде...
Он побрел к пансионату. Тропинка понималась все выше, и уже были видны огни курортного поселка. Но что-то еще было в учебнике про самоорганизацию... или самореализацию... А, способность клетки к делению зависит от степени ее самоорганизации! Ведь и в жизни человека все так — нет мертвого фатализма, есть шопенгауэровская свобода воли.
Но не во всем. Если человек сам оборвет свою нить — богини гневаются и посылают его душе страшные посмертные мучения.
Ежик попался на дороге: вполне живой и даже бодрый, он, по-ежиному вздыхая, переходил через тропинку.
Мучения? Но ведь Свистунов не верит ни в рай, ни в ад, ни в бессмертие души. Что — жизнь? Перо чайки на волне, блик Луны, горсть песка… Силуэт чей-то промелькнул — высвеченный Луной. И погас.
Но вот жил на свете такой Золотов, советский академик, умудрившийся в те годы написать учебник по телепатии. Он был уверен, что информация сохраняется и возможен телепатически контакт с давно ушедшими в иной мир. Объяснял такой контакт сохранением информации в общем биоинформационном пространстве. Был еще и Васильев... как его, вроде, Леонид Леонидович, исследователь, умудрившийся в советские годы открыть в институте Бехтерева первую в стране лабораторию по исследованию паранормальных явлений.
Жена бы сказала: дурь.
Как я мог с ней прожить почти целую жизнь?!
Вспомнился разговор со знакомым, доцентом кафедры биологии: «Биологическая клетка должна делиться столько раз, сколько ей положено, — говорил тот убежденно — если процесс резко оборван гибелью организма — ее деление будет продолжаться на квантовом уровне — уровне информации». Церковь права, доказывал он, нельзя отпевать того, кто сам прерывает свою жизнь — ведь он на квантовом уровне еще существует, посмертные муки можно объяснить незавершенностью информационно-биологической программы. А что, если в костях будут продолжаться какие-то клеточные процессы до полного окончания цикла деления? — спросил Свистунов. Ну, про кости — это уж слишком, возразил доцент, но н е ч т о верное в твоем вопросе я чувствую! Насколько помнится, еще Винер писал, что даже наследственная информация передается некими информационными излучениями.
Неужели наследственная информация супруги: шопинг, допинг, маркетинг... Захотелось вернуться к воде — и уйти в ее глубину навечно.
Нить, проходящая через каждую твою клетку, Свистунов, не в твоих руках, сказал он себе мысленно, убыстряя шаги, и даже не в твоем сознании, конец ее держат богини судьбы, и все твои предки тоже держатся за нить, каждый в начале той части, которая предназначена лично ему, а вот второй конец... Да не волнуйтесь, парки, мойры, норны и уважаемая Мокошь, мысленно усмехнулся, споткнувшись о камешек, я не собираюсь сам нить обрывать, я все-таки настроен еще пожить... И сразу подумал, что, попади этот сюжетец в рассказ коммерческого писателя (шопинг, маркетинг), мерзавец бы обязательно — исключительно для остроты  — ввел в текст его, Свистунова, случайную гибель, последовавшую за его же оптимистическим решением жить.
Вот так эти ловцы слов творят мир. Или разрушают. Слава Богу, тех, кто умеет создавать живые мыслеформы, единицы, остальные — совсем не опасны.
Все обошлось.
Свистунов вернулся из Судака — и сразу развелся с женой.
Живые клетки нашего союза давно уже оттанцевали все, пошутил он. Лох, ответствовала она. И уехала в Германию к какому-то бывшему однокласснику, поселившему в Кёльне. А Свистунов вскоре встретил другую — когда-то мелькнувшую в метели его юности.
— ...перо чайки на воде, — пробормотал он, глядя в ее глаза.
— ...блик Луны, — улыбнулась она.
И в этом удивительном ее угадывании продолжения его вечной мантры вдруг открылось для Свистунова самое главное совпадение его жизни...
— ...горсть песка, — шепотом отозвался он.
— Горсть песка, — повторила она.