Это решение они приняли вдвоем после нескольких дней беспрерывных скандалов. И для нее в ее положении оно явилось поистине спасением свыше.
Проплакав весь вчерашний день, теперь она сидела в его машине заторможенная и ко всему безучастная. Он всегда водил очень осторожно, даже немного по-женски, всех пропуская, крутя головой на перекрестках и как-то по-особенному притормаживая на поворотах, и все-таки она всегда нервничала, сидя рядом с ним на пассажирском месте, особенно когда с ними ехал сын. А теперь, пожалуй, впервые ей было все равно.
Заморосил мелкий дождик, и она захотела поднять стекло со своей стороны. Это удалось не сразу: машина была для нее новой, и она еще не успела привыкнуть ко всем ее девайсам. Согласно неписаному ново-джентльменскому правилу, мужчины уровня ее спутника жизни меняли авто каждые три года. Та же самая немецкая машинка, только поновее. "С женой так не получается, жена одна и та же — зато любовницу всегда можно поменять!" — вяло усмехнулась она, мысленно продолжая их нескончаемый спор.
Он вез ее на бывшую некогда профессорскую дачу под Павловском, доставшуюся ему по наследству; удобств там было немного, зато дом сухой, с садом, и там даже работал стационарный телефон. В ее положении он был необходим даже больше, чем сотовый — раз уж было решено ей отдохнуть от него на природе.
Она равнодушно смотрела на лес за окном, а он… Вид у него был и сердитый, и виноватый одновременно. Только один раз за всю дорогу он попробовал заговорить с ней — разумеется, о том, что никак не относилось к тому, из-за чего она сидела сейчас в его машине заплаканная и ко всему безразличная, — и она попросила его оставить всякие разговоры, потому что и без того слишком измучена своим положением.
Однако вовсе не своим интересным положением была измучена Настя. На самом деле беременность протекала отлично. Никаких угроз, никаких гестозов — только лицом Настя подурнела. Мать с радостным удовлетворением потирала руки: значит, все-таки девочка! Наконец-то!
Временно подурневшая Настя и раньше ссорилась с мужем. Даже обладая красивой, ничем не обремененной Настей, всегда выполняющей свои обязанности жены, муж периодически увлекался студентками и аспирантками (а может быть, кем-то еще) — и Настя выносила это стоически. А что еще ей оставалось после четырнадцати лет идеального брака? Это называлось "быть мудрой", "не идти против мужской натуры". Орать и топать ногами было бессмысленно, грозить разводом — смешно. Зато бывало много слов между ними, слишком много — едких, больно ранящих, порой просто невозможных. Всякий раз Настя обещала себе, что эта сцена последняя, ведь разум ясно говорил, что так она делает себе только хуже, но, когда он появлялся на пороге с этим своим беззастенчивым враньем, а то и без всякого вранья, как ни в чем не бывало — слова вылетали сами собой, стремительно, Настя моментально превращалась в фурию и выплескивала то, что думала на самом деле, а не то, что учили говорить умные люди в умных книжках, — и тут же жалела о своих словах, а потом, спустя время, спрашивала себя — помнит ли он их, эти слова? Наверное, помнит, потому что иногда Насте казалось, что муж ее… ненавидит.
И теперь вот, с животом, Настя сломалась. Теперь, едва только увидев мужа, она начинала реветь. "Ну вот, приплыли!" — с досадой (и какой-то долей брезгливости) в голосе произносил муж, театрально хватаясь за голову. "Самое время нашей семье обратиться к специалисту", — саркастически изрек он вчера, и Настя, закатив истерику, небывалую даже для беременной женщины, предпочла сбежать на дачу, чтобы дать себе передышку.
У садовой калитки их поджидала теща, приехавшая с другого конца города, чтобы протопить дом и просушить постельное белье. Неповоротливая Настя не спешила выйти из машины — муж успел обойти вокруг, открыть дверь с ее стороны и подать руку. Настя тяжело повисла на ней с гримасой на лице, говорящей о том, какого труда ей стоит выбраться из машины. Живот был огромным: носить оставалось еще дней десять. Настя могла быть удовлетворена: Степан, под взглядами этих двух женщин, объединившихся против него, выглядел раздавленным; он даже, как будто, стал меньше ростом. Не смея смотреть теще в лицо, он протянул ей большую спортивную сумку с Настиными вещами. Когда же настало время прощаться, он, тщательно избегая глядеть Насте в лицо, скосил глаза на ее живот — Настя сразу узнала этот его взгляд нашкодившего кота, мультяшного кота, который все равно в итоге будет прощен и знает об этом, — чмокнул Настю в щеку, сказал: "Ну, ты давай тут, не кисни", — и ей вдруг захотелось умереть. Вот прямо здесь, у калитки, осесть на траву — и чтобы не откачали. Не говоря ни слова, она резко развернулась и пошла по тропинке в дом, от злости забыв про походку беременной женщины.
Вздорные, конечно, мысли, дурацкие и ненастоящие. Через какие-то две недели она, красивая и счастливая, победоносно шагнет на крыльцо роддома с кружевным свертком в руках, муж примет этот сверток из ее рук как драгоценнейший дар, а ее самое засыплют ворохом цветов, так что почти не видно будет перстня, который подарит ей муж за рождение ребенка. И эти их фотки, с кружевным свертком на крыльце, облайкают во всех социальных сетях — и только это и будет иметь значение.
Правильно она сделала, что поехала гнездоваться на дачу. Сейчас ей следует залезть в сухую постель, подоткнуть себе под спину подушку, подремать или хотя бы полежать вот так просто, прикрыв глаза и выключив эмоции, набраться сил перед родами. Как это им всем твердили тогда, в первый раз, когда она ждала сына и посещала школу будущих мам? "У вас сейчас самые счастливые дни, пока ребенок в животе, как только он появится на свет, вы покоя не узнаете ближайшие восемнадцать лет. А то и двадцать пять".
Через две недели в их городской квартире начнется новая жизнь: бессонные ночи, стерилизация всего и вся, укачивание до посинения (по очереди укачивание — они же все-таки идеальная семья!), пока руки не сделаются каменными, и не станет разламываться спина, и волноваться придется вдвое больше — не только орущий младенец будет высасывать все силы, но еще и восьмилетний любитель тхэквондо, требующий к себе внимания с каждым днем все больше и больше. И крутиться между ними двумя придется с такой скоростью, что просто некогда будет думать о…
А чтобы не спятить от всего этого, может, и вправду обратиться к "специалисту"? Из тех, что берут за визит по сто евро, но время на кушетке дают три часа. Пожалуй, эти визиты будут не лишены некоторой приятности, особенно если психоаналитиком окажется "он", а не "она"… К тому же, это будет ее единственная возможность уйти из дома на законном основании. Конечно, за это придется изрядно заплатить, но ей было не жалко мужнина кошелька. Жалко было себя, ведь ей тоже придется платить, и платить задорого, потому что одним из первых вопросов этого горе-психоаналитика наверняка будет тот самый: "Когда вы впервые узнали, что муж вам изменяет, как вы отреагировали, что почувствовали? Опишите в мельчайших подробностях ваши ощущения и ваши мысли". Или вот вопрос следующий, не менее чудный: "Вы допускаете мысль, что рядом с вами мог бы находиться другой спутник жизни, что мужчина, с которым вы связали свою жизнь, ошибка?"
Ошибка? Он?!
— Как романтично, — сказал он, услышав в ответ, что Настя приехала учиться в город на Неве из Керженца.
Из его "романтично" Настя почему-то сделала вывод, что он читал Мельникова-Печерского, и робко пошутила на этот счет. И хотя Мельникова-Печерского, похоже, Степан знал только по фамилии, знакомство молодых людей состоялось, и в соответствующем формате: уже на втором свидании Настя пошла к Степану в его холостяцкий флэт.
А когда была у него в следующий раз, он сообщил ей в постели, что его бывшая девушка, с которой расстался незадолго до встречи с Настей, ждет от него ребенка.
— Хочу быть с тобой честным, — сказал он, преданно заглядывая ей в глаза.
Настя, оглушенная, застыла, сидя на простыне и поджав колени к подбородку, в его рубашке, накинутой на плечи. Она очень пыталась быть современной, сейчас это было просто необходимо — но получалось не слишком. Готовая разреветься, она спросила его, осторожно подбирая слова: как же так вышло…
— Понимаешь, мы с ней оказались очень разными людьми, — сказал он с ласковой печалью в голосе, играя прядью Настиных волос. — Это очень грустная история, тебе о ней знать не нужно, — добавил он.
— Это ты с ней расстался или она с тобой? — стараясь не подпустить едкости в голос, все-таки спросила она.
Как будто еще более погрустнев, он ответил:
— Я. — И смущенно улыбнулся, словно сам себя извиняя. Словно говоря: "Ничего не могу с собой поделать, вот такой я шалопай".
В тот вечер Настя оделась и ушла с намерением больше не возвращаться.
Однако через неделю она снова была здесь. Не смогла от него отказаться.
Внутри у нее что-то корчилось и обугливалось, когда она раздевалась и ложилась к нему в постель и сразу же тонула в его руках — это было невыносимо. Невыносимо прекрасно оттого, что она верила, что они двое — теперь одно, и невыносимо ужасно оттого, что она боялась заглянуть ему в глаза и не увидеть там… себя.
— Ты что, юродивая? — накинулась на нее сестра. — Борись за него! И именно сейчас!
Настя боролась. Вытравливала провинциальный налет и впитывала в себя этот надменный, высокородный, чужой город из глыб, со всеми оттенками серого, — со страстью провинциалки, все поставившей на кон. Умудрялась преуспевать на курсах английского, чтобы хотя бы в этом сравняться со своим избранником. Обнаружив однажды в своем пакете, который висел на крючке в его ванной, кроме собственной расчески, бритвенного станка и крема, чужую помаду (остатки, но флакон был очень дорогой) — она не обмолвилась об этом ни слова, сделав вид, что этой помады в ее пакете никогда не было, а флакон выбросила вместе с мусором, когда возилась на кухне с романтическим ужином. Она боролась.
— Мы все в этой жизни либо любимые, либо бывшие любимые, — бушевала младшая сестра.
Нет, Настя, понятное дело, ни при каких обстоятельствах не желала быть бывшей.
И все же та "грустная история, о которой ей не следовало знать", не давала ей покоя. Она думала о ней непозволительно много, об этой истории, которая стала ее. Она думала о девушке, наверное, такой же хохотушке, как и она сама, которая теперь где-то, на другом конце города, одиноко сидела и ждала его, ждала, и внутри нее с каждым днем подрастало его дитя. И потихонечку ото всех (и особенно от Того, кто сказал, что рай на земле есть, если двое — одно) Настя тоже ждала. Ждала, чтобы там… ничего не получилось. Ведь бывает же такое? Бывает, и нередко…
Однако в положенный срок там родилась девочка. История не закончилась. Наоборот, теперь возле нее и ее Степана встали двое, мать и дочь — как будто соучастницы. И что бы теперь ни случилось с этой дочерью — она была, есть и будет, и этого не в силах изменить никто и никогда… В словах, приличествующих случаю (какому? какому случаю?!), она поздравила его с отцовством.
О, Настя отлично помнила те отчаянные дни, когда она часами сидела в обнимку с подушкой, раскачиваясь на стуле возле предательски молчащего телефона. Ведь где-то там, на другом конце города, ее Степана теперь ждала не только плачущая девушка, но и плачущий ребенок, и в его крохотные пальчики, по крайней мере, так считала Настя, запросто могла попасть нить судьбы и все перевернуть. Стоило только Степану пойти туда и взглянуть на ребенка…
— Подумаешь, трагедия! — Сестра закатывала глаза в потолок. — Да пусть идет, все равно эти свидания очень скоро сведутся к двум встречам в году — на Новый год и на день рождения. Полстраны так живет, и ничего!
Степану Настя в те дни не говорила ни слова против и не переставала улыбаться чуточку грустной, все понимающей улыбкой… А все ж таки вышло по ее, по Настиному: Степан не смог поехать в роддом из-за чересчур важного заседания кафедры, а потом опоздал на регистрацию ребенка в ЗАГС.
Опасный момент вроде бы миновал. О родившемся ребенке никто в семье Степана не заговаривал, и Настя продолжала встречаться со Степаном, по-прежнему холостым и бездетным. Все у них шло согласно навязанному кем-то сверху сценарию: два года встреч пару раз в неделю, потом два года проживания у него, дальше дворец бракосочетания — при скоплении огромного числа родственников и друзей — и невеста непременно в белом. Потом, выждав год и пройдя комплексное обследование (по его настоянию), можно было взяться и за ребенка.
С ребенком вышла заминка. Раз, другой, третий — и Настя струхнула, уверившись, что все это неспроста!.. Она почти вслух уговаривала себя, что брошенный им ребенок не имеет никакого отношения к ней и к ее еще незачатому ребенку, поэтому никакого… возмездия быть не может. И, тем не менее, не вылезала из клиник. Перед каждым новым врачом она вытаскивала распухшую, незакрывающуюся папку с результатами исследований и анализов, листочки падали на пол, Настя ползала, подбирала их под насмешливым взглядом эскулапа и всхлипывала: ей абсолютно необходим ребенок! Эскулап, отрабатывая оплаченное время, перебирал толстую кипу бумаг, слушая Настины сбивчивые объяснения (результаты исследований и анализов были идеальными), и бормотал себе под нос "Ну, и где наша беременность?" Настя начинала рыдать. В следующий раз она шла к другому врачу.
Если это был ее крест, то она несла его с достоинством не один год. Удивительно, но в тот миг, когда она увидела на мониторе УЗИ то, что стоило ей стольких страданий, — она не почувствовала себя счастливой, нет! Она ощутила себя в тисках страха еще большего, чем тот, который терзал ее раньше. Поэтому она дольше всех лежала на сохранении. Обивала порог генетического центра. Сдавала кучу бессмысленных анализов. А под конец беременности каждую неделю ходила снимать кардиограмму ребенку.
И все время думала только о том, чтобы это была девочка: замечательная, красивая, здоровая девочка, его точная копия — чтобы он забыл о той. Она даже молилась об этом!
Родился сын. С самого начала его преследовали болезни. Или ей это только казалось, потому что она ни на минуту не забывала о возмездии, которое вбила себе в голову? Что оно непременно настигнет ее и покарает. За что?!
Она послушно лежала с сыном во всех больницах, практически жила там. Подолгу. Боялась спать, когда он спал, потому что у кого-то там из знакомых четырехмесячный малыш умер во сне. Держала сына в кроватке или на руках и очень не любила, когда его пробовал взять на руки кто-то другой. А когда сыну исполнилось три года — у него обнаружили экзему. О возвращении на работу Настя забыла — все силы теперь она отдавала сыну, его врачам, его лекарствам, его режиму питания и его жизни с ней.
Тогда-то она и обнаружила в вещах мужа упаковку презервативов… Она кричала, плакала, топала ногами, вызвала к себе мать, мать поведала обо всем свекрови, свекровь — дочери… И началось! На Настю гвалтом посыпались советы и увещевания.
Кое-как выпутавшись из трясины советов и увещеваний, которые ничего не дали ей, но зато порядком измотали да еще испортили отношения с семьей мужа, Настя взялась за старые, прерванные появлением сына занятия: с удвоенным усердием она принялась колдовать на кухне, не пренебрегая ни единым советом матери, расписывать батик, мастерить диковинные прихватки, весь дом обвязала ажурными бесполезными вещицами, в которых ей виделся идеал комфорта. Еще Настя вышивала полотенца с ироничными анаграммами, понятными только им двоим. Завела стенгазету, определив ей место в туалете на двери, которая немало веселила Степана — она рассказывала о буднях их сына. Сколько же во все это следовало вложить легкости, иронии, смеха, чтобы постоянно цеплять его внимание, каждый день быть интересной!
Пришлось заняться фитнесом, выбираться за модными новинками, посещать салон красоты. И ведь ни один мужчина понятия не имеет, сколько все это стоит!
С каким тщанием, месяцами, она готовилась к фотосъемкам, как продуманно позировала перед объективом, работая даже больше, чем фотограф. Платья, макияж, аксессуары — копирование чьей-то фантазии, подсмотренные образы, чужие мотивы. На снимках ее семья — муж, сын и она — светились каким-то необыкновенным, нечеловеческим счастьем. В студии процесс происходил затратно и нервически. На берегу Ла-Манша или на Бали все шло веселее и естественнее: там она, на фоне прибоя, водила хоровод вместе с мужем и сыном в венках из синих цветов... Заметив, что он морщится, когда встречает в социальных сетях эти доказательства семейного счастья (которое ему почему-то не хотелось выставлять напоказ, как будто ему претила сама возможность кому-то что-то доказывать, как будто ему нечего было доказывать, как будто… как будто у него не было того же счастья, что и у нее!), она покорилась и убрала фото из социальных сетей, но зато увесила ими всю квартиру вместо обоев, даже кухню и коридор. Гости ахали и дивились. Степан же, кажется, не обращал внимания на ее искусство остановленного времени — сразу шел к своему драгоценному компьютеру с двумя мониторами.
Муж позвонил на другой день, ближе к вечеру, когда она сидела на веранде в компании соседки и наливала травяной чай в пузатые кружки тонкого стекла. Настя взяла трубку в руку, извинилась и прошла в дом. Три раза вдохнув и медленно выдохнув, она нажала на зеленую кнопочку.
— Успокоилась?
Разумеется, она ждала его звонка, ждала почти с того самого момента, как рассталась с ним вчера на тропинке, и приготовилась к разговору, легкому, дружескому, как когда-то, но, услышав этот его голос, это ироничное слово, тон, которым оно было произнесено, — все в ней вновь возмутилось с неимоверной силой, и она нажала на отбой (тут же пожалев об этом!) — и выключила телефон.
Она не могла с ним разговаривать, вот до чего дошло!
"Истеричка", — тут же обругала она себя. И вспомнила ближайшего коллегу мужа Илью Константиновича. Тому жена звонила на работу каждый день, и во время корпоративов, на которых она не присутствовала, и после них — каждые пять минут, и она, Настя, тогда еще совсем молоденькая дурочка, хихикала над несчастной больше всех: "Истеричка!"
Когда в то злополучное воскресное утро, много лет назад, в их квартире раздался звонок, Настя, бывшая в коридоре, отодвинула засов безо всякой опаски: муж был дома, на кухне, всего в нескольких шагах от нее. Дальше… То, что произошло дальше, Настя так и не научилась рассказывать связно. Настя взглянула в ненормально горящие глаза непрошеной гостьи и по злой реакции Степана, вышедшего в коридор узнать, кто пришел, ее осенило, что это она. Та самая история, о которой ей не следовало знать.
Много раз Настя представляла себе встречу с этой девушкой, но, когда это случилось в действительности, взаправду, вот, она стояла перед ней лицом к лицу, — пугающая бледность на смуглом лице, плащик невнятного цвета, худые ноги в серых колготках и в нелепых башмаках с квадратными носами, — Настя чуть не взвыла от ужаса и злости.
А девушка при виде Насти с Иваном расплакалась.
Степан велел заметавшейся Насте немедленно идти в детскую и "не высовываться", а сам решительно вышел на лестничную клетку и закрыл за собой дверь. Настя посадила Ивана перед тарелкой каши, включила мультики, а сама, уязвленная, ошеломленная, скандализованная, кинулась к двери и с жадностью прильнула к глазку, стараясь не пропустить ни слова.
Рыдая, девушка сбивчиво говорила про какого-то ребенка, Степан злился все больше и больше, не поднимая глаз, поздоровался с кем-то из проходящих мимо соседей. Когда соседи, никуда не торопясь и оглядываясь, скрылись из виду, он схватил девушку за шиворот, как будто собирался спустить с лестницы, — Настя в ужасе распахнула дверь.
— Иди в комнату, я сказал! — прикрикнул на нее Степан.
Настя послушно захлопнула дверь и побежала к Ивану, уже доевшему свою кашу и не отрывающему глаз от мелькающего экрана. Настя тоже уставилась на экран, встав позади Ивана: слезы градом катились по ее пылающим щекам. По телевизору заводные Чип и Дейл играли в индейцев, а Насте слышались рыдания той девушки, слышала она и голос своего мужа: "Женат, и уже очень давно". Почему она пришла именно сейчас? Как она осмелилась? Может, с тем ребенком (Настя с отвращением выговорила про себя эти два слова) что-то случилось? Дурацкая мысль, но рыдания этой мрази, казалось, проникли теперь к ним в квартиру и теперь свободно обживались в манеже, за монитором, в приоткрытом платяном шкафу, в не заправленной кровати с расписным покрывалом голубого шелка... Подумав о кровати, ей впервые пришло в голову, что та тоже была здесь, на этой самой кровати, на ней же наверняка и был зачат тот ребенок, который чуть не испортил Насте жизнь!..
Степан возвратился в кухню, на холодном, злом лице его застыло "без комментариев", и принялся за прерванное неожиданным визитом приготовление чашечки кофе, который всегда варил исключительно сам. Было очевидно, что разговаривать на эту тему он не собирался. Ни сейчас, ни когда-либо потом.
Что-то изменилось в Насте после того воскресного визита. Девушка, которая и так доставила Насте слишком много неприятностей, так что руки чесались стереть ее с лица земли, явилась перед ней облеченной во вполне конкретную и материально осязаемую плоть и больше не выходила у нее из головы. Но даже не это было самым страшным — теперь Настя знала правду: эта девушка со Степаном тоже была одно — в этой спальне, а после того как Степан м-м-м… отказался от нее — она осталась неполной. Неполноценной. ("Умственно неполноценной", — любила выражаться свекровь.) Которая, представьте себе, жила себе где-то на окраине города и все ждала своего давно уже чужого Степана... Настя надеялась, что она благополучно вышла замуж (все эти брошенки так или иначе как-то устраиваются) и забыла о ее Степане, и вот в тот день Настя ясно увидела, что надежда ее в случае этой девушки, увы и ах, не имела под собой никаких оснований. И самое ужасное: куда ей, Насте, теперь было деваться от этой правды?! Как с ней жить?
И Настя каждый день закрашивала широкой малярной кистью с белой краской (так советовала мать) ту девушку вместе с ее ребенком в цветастом голубом платьице. В конце ее трудов (рука болела почти взаправду) девушки с ребенком вроде бы не существовало, и остаток дня Настя чувствовала себе увереннее.
Вот только с некоторых пор Настя опасалась заходить в церковь — там изо всех углов на нее смотрела женщина с ребенком на руках, с нежным изгибом губ, ждущая, зовущая. В ее бесконечно страдающих глазах Насте почему-то виделась та. И Настя окончательно уверилась, что там, в храме, ей со всех полотен грозили возмездием.
— Ты ни в чем не виновата! — с жаром восклицала мать. (Вот уже несколько лет как Настя перетащила в город на Неве всю семью.) — Он — может быть! Но ты — нисколько! Знаешь, какие сейчас бывают девицы: сами в постель залезают и специально беременеют!
Иногда Насте снился крик той девушки. Страшный крик. Как будто Степан тогда, на лестничной клетке, ударил ее. Может, ударил? Ах, какая разница! Лучше бы ударил. Тогда Настя хотя бы знала, что ему не все равно.
А еще после того визита она какое-то время всерьез боялась выходить из дома — оглядывалась. Озиралась на детских площадках, словно вор на ярмарке, как будто украла! А она всерьез боялась, что та девушка могла подкараулить ее, Настю, накинуться на нее из-за угла, вцепиться в ее Ивана. И Настя привыкла ходить с Иваном всюду за руку.
Дома она подходила к своему Степану, неизменно сидящему за компьютером, обнимала его за шею, если он позволял ей это, смотрела на это удивительно красивое лицо, глубоко одухотворенные черты, прекрасные глаза — в которых виделось намного больше, чем там было на самом деле... Он был одержим наукой, обожал свой институт, оставался трогательно преданным матери и бабушке, был добрым товарищем малютке-сыну — но она боялась его прекрасных глаз. В них не было ни единого воспоминания о его девочке.
Ах, если бы этой девочки не было на свете! Тогда бы Степан принадлежал только им двоим! Тогда бы Настя смогла стать, наконец, счастливой, как все!
Деньги, квитанции, расчетные листки по зарплате в их семье хранились в фамильном хрустале за стеклом — всем этим заведовала Настя. Еще Настя пользовалась его банковскими картами — и, по совету матери, отслеживала все суммы, которые с них уходили. Особенно тщательно она следила за его счетом после того, как пару лет назад под вечер к ним в квартиру заявилась какая-то старуха опустившегося вида: Настя заметила разорванную местами куртку, тонкий запах, исходящий, не исключено, из гнезда на голове у старухи, полуприкрытый, вероятно уже насовсем, один глаз, к которому старуха инстинктивно тянулась пальцами, когда ей надо было что-то разглядеть. Степан сам открыл ей дверь и беседовал с этой сумасшедшей как со знакомой и довольно долго стоял с ней в их новом тамбуре — им все-таки удалось оттяпать часть общего коридора. Как сквозь сон Настя слушала (нет-нет, никакого крика не было и в помине, наоборот, у старухи оказался на удивление звучный и приятный голос), что он вскружил голову, обещал жениться, сделал ребенка, испортил жизнь, ребенок болеет, она болеет, а ведь так быть не должно — и что, конечно, ни разу он даже не подумал послать денег... Да, конечно, ее цель была деньги: на чувства старуха здесь не рассчитывала.
— Но у меня действительно нет денег, — вкрадчиво возразил Степан.
Это была сущая правда. Денег не было. Деньги только что были уплачены за перелет и апартаменты на Тенерифе, куда они отправлялись послезавтра.
В самолете восторженный Иван изображал пилота, а Настя молилась, чтобы они не разбились. И в море по-прежнему не выпускала его руки из своей. И в номере не оставляла ребенка одного. И не пила вина за ужином, чтобы не расслабиться и даже на самое малое время не выпустить Ивана из виду. (Одна их знакомая пара однажды вернулась с отдыха без ребенка.)
Настя боялась.
— Вы страшный человек, — сказала старуха тогда, прежде чем уйти навсегда. Кажется, с ней случился инсульт, и ее очень быстро не стало.
На следующий день Настя снова сидела на веранде, с какой-то бесполезной, ненужной книжкой (а что еще ей оставалось делать?!), и ждала мать, которая должна была вернуться из города с продуктами, а может, и кое-какими вещами для маленького. Настя уже сто раз поднимала глаза от книжки и смотрела на дорогу: тщетно.
Вдруг у калитки показалась запыхавшаяся соседка и, увидев Настю, побежала к ней по тропинке, не сбавляя хода. Настя испуганно приподнялась.
— Ты знаешь, что случилось?
— А что такое?!
— Блэкаут! Ничего не работает. Нет ни электричества, ни сотовой связи. Полная неизвестность. Все рванули в город. Мы с Сашкой едем с Козменками, а ты иди попросись к Романовскому в машину. Он тебе не откажет. Давай-давай! Бери сумку и сверху накинь на себя что-нибудь и быстренько. — Соседка окинула опытным взглядом Настин живот. — Лучше я сама тебя отведу.
— Тетя Нина! — позвали ее с дороги.
Настя пришла в себя.
— Идите, Нина Павловна, Романовские через два дома, я сама.
Произошло что-то ужасное? Может, война? Какие глупости! Очередной "черный август", все это уже было. Ну и куда бежать? В город или в поле? Дети мегаполиса, они все-таки все рвутся в город.
Когда Настя, довольно скоро, подошла к дому Романовского, хозяина и машины уже не было. Настя взяла в руки мобильник — ни один вызов не работал. "Спокойно, без паники", — сказала она себе. Она действительно ничуть не испугалась. Наоборот, ею овладела непонятная бравада.
Она вернулась в дом, попробовала позвонить оттуда (безрезультатно), переложила вещи в рюкзачок, добавила туда кое-что, присела на дорожку, заперла дверь и вышла на тропинку, ведущую в сторону Павловска. Вообще-то у нее был выбор: можно было выйти на шоссе и попытаться поймать попутку. Но как знать, возможно, они все переполнены. Настя посмотрела на горизонт: солнце уже начало садиться, нельзя было терять ни минуты. Если она все рассчитала правильно, то меньше чем через полтора часа она дойдет до Павловска.
Нет, ни перед Новым годом, ни на другие праздничные даты никаких переводов ее муж не делал.
Жизнь катилась на хорошо смазанных колесах: они каждый год продолжали ездить на море, иногда даже не по одному разу. Какие там Турция с Египтом! Шри-Ланка, Гоа, Рейкьявик. С какой быстротой и легкостью она, девушка из заволжских лесов, научилась калькулировать свой собственный тур на маленьком волшебном экранчике, обязательно с символикой "Эппл"! Но каждый детский утренник, каждый пляж, каждый аквапарк, площадка, куда они выходили своей счастливой семьей, превращались в мучение, потому что она, даже не глядя в сторону мужа, все время терзала себя тем, что пыталась угадать, смотрит он на маленьких девочек или нет. Нет, не было в его жизни дочери. Не было ей там места.
В своих фантазиях она доигралась до того, что в голову ей пришла еще более дикая, абсурдная мысль: то, что Степан выбрал ее, Настю, в сущности, это была случайность…
— Какая она была? — спрашивала та давнишняя и еще наивная Настя на простынях у Степана, имея в виду, конечно, ту, к которой так сильно его ревновала.
— Смешная была. Всему верила, — нехотя улыбался Степан.
— А тебе верить нельзя? — широко распахивала глаза Настя. Уже играла.
— Мне — можно, но только мне одному! — Степан целовал ее в голову, и этот простой любящий жест убеждал ее в том, что да, ее Степану верить можно. — Просто мы с ней не совпали — ни в чем.
Слова, слова, очень много слов. Слишком много. "Вы страшный человек", — снова вспомнилось старухино напоследок. Выходит, и она, Настя, тоже страшный человек?! Человек, который правды боится больше всего на свете?
Она шла с рюкзаком за плечами по розовой тропинке и ревела уже не от его измен, а оттого, что догадалась, как страшно ей с ним было все эти годы жить. Всякий раз она смотрела на него, и у нее дух захватывало при виде этого великолепного животного, гибкого, страстного, чарующего, подчиняющего себе всех вокруг. Он не слышал крика той девушки. Ни сейчас, ни тогда. Респектабельный и благообразный, с бородкой и портфелем в руке, в неприлично дорогих очках, он наклонялся над коляской и влюбленными глазами глядел на своего сына — и никому из зрителей даже в голову не приходило, что для того, чтобы вот так любить одного ребенка, он бросил другого. И никогда не искал того, другого, среди гомонящей толпы детей. А ведь у того, другого, были его глаза, его ресницы, его пальцы, его улыбка.
Всю свою жизнь с ним она готовила себя… нет, не к изменам исподтишка (этого у них и так было предостаточно), но к какому-нибудь ужасному событию, к настоящему предательству — к тому, что однажды он оставит ее с Иваном. Признался же он ей когда-то, что "хочет быть честным с ней". А если уж ей быть честной, то всю свою жизнь она до смерти боялась, что он пойдет туда — боялась и ждала этого. Пойдет узнать, посмотреть, исправить — забрать вот это счастье у них, у Насти с Иваном, и отдать той девушке и ее ребенку… Боялась и ждала. Она ждала — а он нет! Ему этого было не нужно. Она себе все придумала! И его — тоже! И свою жизнь… придумала? Свою жизнь вместе с ним? И, значит, себя?!
Из Настиной головы все никак не шли ноги в серых колготках, и она сглатывала злые слезы, потому что ноги эти, несмотря на потертые квадратные носы ботинок, были красивые. И он, Степан, ха-ха, был первым обладателем этих ног. Первым и единственным, если это правда из того, что тогда наговорила старуха.
И еще ей было очень жаль себя оттого, что обладательницу серых колготок ее Степан никогда не узнает иной, нежели молодой и красивой, обожающе глядящей ему в рот, доверчиво прыгающей ему в руки, а вот ей от него, теперешней, с ее оплывшими бедрами и гусиными лапками на лице — никуда не спрятаться. Она одна из всех его женщин ему жена, но именно она перед ним так беззащитна! И Настя плакала, потому что расплатиться за чужую загубленную жизнь, как и за свою собственную, оказывается, невозможно.
Да, ей было страшно, страшно рядом с ним всю их жизнь! Страшно — быть одной плотью с мужчиной, который бросил своего ребенка и не знает своей вины.
Ее собственный ребенок внутри нее, три двести, затихарившийся перед процедурой появления на свет, ее волновал мало. Она намеренно не спрашивала пол ребенка на УЗИ. Восьмилетней сын, оставшийся в городе с мужем, — впервые, пожалуй, она разлучилась с ним…
Она попыталась ощутить привычную тревогу за сына — и не смогла: все прежние чувства в ней словно умерли… А ведь как она боялась оставлять его одного! С мужем, с матерью — боялась, что не доглядят, и что-нибудь случится. Что-то ужасное, непоправимое. Как она всегда каменела, когда слышала в новостях, что на таком-то шоссе разбилась легковушка, погибли водитель и ребенок. Она думала об оставшейся в живых матери ребенка и почти теряла сознание от ужаса, представляя, что на месте ребенка мог быть ее Иван.
Сумерки сгущались. Тропинка уже давно должна была вывести ее на широкую аллею парка… Или на асфальтированную дорогу, если она что-то перепутала. И люди! Люди перестали попадаться совсем! Настя ощутила, как страх противной холодной жижей начинает разливаться в груди, а потом просачиваться ниже, ниже. Неужели она пропала? Неужели погубила себя и своего почти готового ребенка по глупости, оттого что обиделась на весь свет?! И эти ржавые отблески дня на темно-розовом гравии — последнее, что она видит?! Паника накрывала с головой снова и снова, так что становилось нечем дышать. Казалось, вот-вот, еще одна волна, и она задохнется…
А потом ее резанула боль в пояснице, которую ни с чем не спутаешь. Та самая, которую она ждала. И от этой первой схватки, сбивающей с ног, она, наконец, пришла в себя.
Все очень просто. Она сильная, сильнее всех ее соперниц. И Степан, это великолепное животное, как никто другой чувствует ее силу — поэтому он с ней. Вот и все. Она победительница. Победит и сейчас. Обязательно победит.
Сейчас, если боль не прекратится, она встанет на четвереньки и продолжит двигаться к своей цели. А на время особенно нещадной схватки просто приляжет на бочок и стиснет зубы. На крики и стоны она тратить силы не станет. Она будет дышать — по инструкции. И так обязательно дотянет до цивилизации. Все очень, очень просто.
Через несколько часов все было позади. Настя, подобранная на подъезде к Павловску какой-то супружеской парой на машине, находилась в городской больнице в реанимации после кесарева сечения, которое ей сделали, как и другим двум ночным страдалицам, — для подстраховки, с испугу… Тем более что никто не протестовал.
Ни мужу, ни матери она звонить не стала, хотя связь была давно восстановлена. Пусть поищут ее, мужу это будет полезно. Когда после обеда Насте сообщили, что они здесь, мать и муж, она встала и, чуть согнувшись, придерживая живот, захромала в детское отделение.
Оставаясь незамеченной, она стояла и рассматривала через стекло мать, склонившуюся над младенцем в прозрачной кювете, лепечущую что-то и не помнящую себя от радости. Настя усмехнулась. Если это все-таки девочка, впору назвать ее Викторией. Теперь она выдавит ту насовсем, навсегда. Уж Настя позаботится о том, чтобы выдавила. Она, Настя, и правда победительница. Как она раньше не догадалась? Она выиграла, пожалуй, самое главное — время. Сорокапятилетний Степан влюбится в ее дочку без памяти, и теперь ни ради какой самой замечательной огневушки-потаскушки не станет делить с Настей квартиру, машину, дачу и… детей.
Степан тоже стоял, наклонившись над тем, что было запеленуто в кювете; он рассматривал новорожденного с любопытством ученого-антрополога, у которого сегодня удачный день — небольшое, но все-таки открытие! Вот-вот он намеревался выдать какую-то остроту теще и присутствовавшей там молоденькой медсестре, и Настя, чтобы не слышать его, не видеть его, скользнула дальше по своему коридору, так и не открывшись им.
Да, они навсегда останутся мужем и женой, только она будет не любить его — она будет иметь его. Он начнет с большим удовольствием пропадать в командировках, непонятные звонки станут раздаваться чаще и бесцеремоннее, он будет все дольше задерживаться по вечерам, а она будет звонить ему каждые пять минут — и он, находясь в компании какой-нибудь молоденькой дурочки, будет врать ей, что уже выходит с работы, — а дурочке врать, что не разводится только ради детей. Она будет звонить ему снова и снова, сатанея, — и он будет сочинять, что находится у метро, при этом сжимая кралю в объятиях, а потом придумает, что… Да мало ли что он придумает? Ведь она проглотит все! А когда ввалится, наконец, в квартиру — никакого вранья уже будет и не нужно. Но если только она позволит себе больше чем два слова на этот счет — он заорет, что ему надо работать и хлопнет дверью своей комнаты.
И он не пошлет туда ни рубля, потому что у него "на самом деле" не будет денег — она и об этом позаботится.
Он никуда от нее не денется, но будет от нее еще дальше… Так, значит, они, двое, никогда и не были одно? Они были… как все?!
Напрасно она так тряслась за Ивана всю его жизнь — и те пять лет, что ждала его. Возмездие уже давно было тут, с нею.