— Саша, ты каждый день слышишь, как мы с бабушкой и мать с отцом говорят на идиш — и не можешь его выучить? Английский в школе учишь? А что ты на нем можешь сказать? Смеешься? Идиот… а спроси нас, что хочешь, задай любой вопрос, мы тебе на трех языках ответим — на русском, молдавском и на идиш! Зельцер восыр — это зельцерская вода, а фисташки — такие орешки, не знаю, почему их сейчас нет. При румынах в городском парке было кафе, твоя бабка, когда была девушка, любила туда ходить, там подавали зельтерскую и мороженое с фисташками... да, она любит об этом вспоминать. Когда было лучше: при румынах или сейчас? При советской власти лучше. Конечно, при румынах можно было свое дело иметь. У нас было свое дело. Ты видел котлован, который вырыли для нового дома быта? Там отрыли фундамент, так это фундамент нашей маслобойки. Я не ошибаюсь. Откуда знаю? Как мне не знать! Я на этой маслобойке с братьями три года отработал! А что потом? Случился неурожай семечек, и мы разорились. Обанкротились! При румынах было трудно. Я месяцами без работы ходил! Белый хлеб видели только по праздникам… а молдаване в деревне хлеба не знали, одну мамалыгу ели. Нет, при советской власти лучше. Смотри, Саша, я тебе объясню: самое главное всегда — это накормить семью. И вот сейчас ты идешь в магазин, покупаешь за двадцать шесть копеек белый хлеб, литр молока за копейки, сахар и рис и варишь большой казан сладкой рисовой каши, и все — обед готов, вся семья сытая! Это главное, а не мороженое с фисташками… Почта была? Дай мне, пожалуйста, «Известия».

На осенних каникулах в шестьдесят шестом году вся наша семья гостила у родственников в городе Черновцы. Я учился тогда в третьем классе, а мой брат Павлик в пятом. Квартира, в которой жила родня, была большая, четырехкомнатная, с длинными, прихотливо изогнутыми коридорами, и мы с троюродным братом Лёней весело носились по ней, видимо, очень мешая взрослым отмечать ноябрьские праздники. Наконец, одна из наших тетушек сказала:
— Лёня, а что вы с утра до вечера сидите в квартире? Возьми братьев и покажи им город! Поброди с ними по улицам, отведи их на Ратушную площадь, кстати, там в кинотеатре идет новый фильм про войну. Сходите в кино, поешьте мороженого!
И вот мы не спеша прогуливаемся по очень красивой улице имени Ольги Кобылянской. Холодно и сыро, льет противный мелкий дождь, в лужах отражаются строгие фасады домов. Но мы холода не чувствуем, нам втроем хорошо, мы рассказываем друг другу разные веселые истории и анекдоты. В то время не было смешнее анекдотов, чем про Никиту Сергеевича Хрущёева.
— А этот, ребята, знаете? Никита Сергеевич приезжает на свиноферму, а ему поросята приветливо: «Хрю, хрю, хрю!» «Кормить лучше. В следующий раз чтобы выговаривали!».
— Лёнчик, а вот этот, приезжает Хрущёв в колхоз. «Ну, как живете»? — шутит Никита Сергеевич. «Да ничего живем», — шутят в ответ колхозники.
— А как Хрущёв был в сумасшедшем доме?
— Ну, их много!
— Слушай, Павлик, а песенку про Хрущёва ты слышал?
— Нет, не слышал.
— Помнишь, Кобзон на «Огоньке» пел «Куба любовь моя»? Так вот сейчас есть такая же песенка про Хрущёва!
Лёня остановился, подмигнул нам, выпрямился, сделал вид, будто у него в руках автомат, и тихонько, вполголоса, запел:

— Лёнь, когда вернемся, ты мне запишешь этот стишок?
— И мне, пожалуйста, — попросил я.
— Конечно, ребята, мне не жалко! — великодушно согласился Лёня. — В нашем дворе все ее уже знают!
— Слушайте, робя! — возбужденно закричал Павлик, когда мы вышли на Ратушную площадь, — Вот что я придумал! А что, если этот стишок написать на бумаге и подсунуть незаметно в сумку какой-нибудь училке, хоть твоей классной, Саня, Варваре Александровне!
— А для чего?
— А для смеха! Она за платком — а там стишок! Вот будет хохма!
— Здорово ты, Пашка, придумал! Но я бы этого не смог, — сказал, улыбаясь, Лёня.
Через несколько дней мы вернулись домой, началась вторая четверть, но идея, которую я услышал на прогулке в Черновцах, сильно меня увлекла. Я только и думал о том, как бы незаметно записать стишок о Хрущёве и подложить его в сумку классной руководительнице. И вот однажды на большой перемене, увидев, что кроме двух дежурных и Варвары Александровны в классе никого нет, я вырвал из тетради в линейку двойной лист, достал из пенала новое перышко, вставил его в ручку и, обмакнув перо в чернильницу, стал осторожно выводить букву за буквой и слово за словом. Я писал медленно, красиво, с нажимом и очень боялся поставить кляксу — я же писал этот стишок для учительницы! Вот, наконец, и последние два заветных слова «на х..й». Розовым квадратиком промокашки осторожно осушил написанный текст. Вторую часть плана — как подсунуть этот листок в сумку училки, я обдумать не успел. Чья-то наглая, предательская рука выхватила его у меня и закружила над головой.
— Варвара Александровна! — торжествующе закричал дежурный по классу Коля Олару, — Смотрите, а Саша Либуркин глупости пишет!
…Они пришли к нам домой, классная руководительница и директор школы. Дед стоял навытяжку перед ними, растерянно улыбался, а рядом на стуле сидела моя парализованная бабка.
— Товарищ Халфин, — громко, с горечью говорила Варвара Александровна, выложив на стол злополучный листок, — я не понимаю, чему вы учите своего внука? Вы же советский человек, фронтовик, вам не стыдно? Куба — это же наш друг!
— Я шесть лет в параличе! — причитала в ответ бабка, приподымая над столом левую руку с сжатой в бессильный кулак пятерней. — Что я могу? Это все улица, улица виновата!
— Завтра с утра ждем родителей мальчика в школу, — решительно сказал директор. — Если они не придут, мы будем вынуждены сигнализировать по месту работы в партийный комитет. Поймите, — вздохнул он, — это дело политическое!
С тех прошло почти пятьдесят лет, своих старых — уже покойных учителей я давно простил, но я помню, я не забыл этот писклявый — отвратительный голосок доносчика: «А Саша Либуркин глупости пишет!».
Нет, я его не простил. И, наверное, не прощу!

В тот день, зимой семьдесят первого года, я вернулся домой поздно.
— Где ты болтался? — спросил дед.
— Сегодня четверг, дедушка. Я был на станции юных техников. Мы строим железную дорогу.
— Тебя ждет Виталик. Час уже, наверное, сидит.
Я вошел в комнату. Мой друг поздоровался и тихо сказал:
— Уйдем отсюда, нужно поговорить, я бы не хотел, чтобы нас слышали.
Мы вышли на улицу, за калитку, и остановились. Было почти темно, нас освещали только бледная луна и слабый свет звезд.
— Саша, — взволнованно сказал Виталик, — ты понимаешь, что через десять, ну, максимум, пятнадцать лет… мы точно будем жить при коммунизме?
Потом взглянул мне в лицо и спросил:
— Слушай, а ты готов жить при коммунизме?
— Не знаю. Я еще об этом не думал… но, наверное, да… готов. А ты, Виталик?
— Я тоже готов. И знаю, каким нужно быть, чтобы жить при коммунизме. Главное — быть честным! И еще — не жадным, уметь отдавать все другим… понимаешь? Другим! Смотри, я дам тебе книжку, ночью прочтешь, а завтра после уроков обсудим. Мне пора домой, тетя ждет. Пока! До завтра!
Я вернулся в свою комнату и прочитал название книги: Иван Ефремов, «Лезвие бритвы».

В середине семидесятых годов в маленьком молдавском городе жила одна женщина. Ее звали Голда. Кроме племянника Бори, которого она воспитывала с трех лет, родственников у нее не было. Голда была малограмотной, работала разнорабочей на заводе, а по вечерам еще мыла полы в какой-то конторе. Женщина эта была очень бедной и откладывала каждую заработанную копейку, мечтая пошить племяннику хороший костюм, купить модные туфли и рубашку — она хотела, чтобы ее Боря на выпускном вечере выглядел не хуже других ребят. Возвращаясь домой поздно вечером, она гремела на кухне посудой, а потом заходила в комнату.
— Боря, почему ты не съел фаршированные шейки? — удивленно спрашивала тетя Голда, щуря подслеповатые глаза. — Может, тебе их подогреть?
— Я вчера их ел. А сегодня не хочу! — отвечал племянник.
— А что же мне теперь с ними делать? — взволнованно говорила она. — Выбросить что ли? Там еще полказана осталось!
— Делай, что хочешь. Выбрось или ешь сама. Мне все равно!
— Как же так? Я же на них деньги потратила! — приходила в сильнейшее беспокойство тетя. — Сейчас же иди на кухню и ешь шейки!
— Ешь сама свои шейки! А я не буду!
— Ах, так! Не будешь?!
— Нет, не буду!
— Ну, тогда ты увидишь, что будет! — в ярости говорила она. — Я сейчас выйду на улицу и буду кричать «геволт». Пусть все знают, какой у меня племянник!
— Иди, иди, покричи, — усмехался Боря, — пусть все соседи увидят, какая ты сумасшедшая!
Тетя Голда выбегала на улицу, приподнималась на цыпочки и пронзительно кричала, зажмурив глаза:
— Л-ю-юди! Л-ю-юди! Гев-о-о-олт! Гев-о-о-олт!
Боря выбегал за тетей на улицу и ласково обнимал ее за плечи
— Тетя, — говорил он, — пойдем в дом, я съем куриные шейки, вынесу мусор и даже вымою ноги на ночь. Не кричи. Ты разбудишь соседей.

Мой одноклассник Витя уходил в армию и пригласил меня на проводы. Он позвонил и сказал, что очень хочет увидеться и что его отец уже съездил в деревню к родне, откуда привез клевое вино — «Изабеллу». Витя добавил, что собирает он только самых близких друзей, все мы друг друга знаем, и девчонки будут очень симпатичные. В назначенный день, ровно в шесть часов, я пришел к своему другу. Витя познакомил меня с двоюродной сестрой Катей, веселой белокурой девушкой. Она мне сразу очень понравилась. Катя была уже студенткой, училась на втором курсе пединститута. Мы успели перекинуться только несколькими словами, и тут нас пригласили к столу. Когда все расселись, отец Вити поднялся и сказал тост, он пожелал сыну хорошей и легкой службы. Родители посидели с нами еще минут десять и, пожелав всем приятного вечера, ушли и больше не появлялись. После их ухода мы еще немного поболтали и попили вина, а потом стол быстро отодвинули, освободив место для танцев. Витя потушил верхний свет, оставив гореть ночник, который отбрасывал на стену таинственный зеленый отсвет; я пригласил Катю, и мы все стали танцевать под музыку вокально-инструментального ансамбля «Цветы». Катя обвила мою шею руками и спросила: правда ли, что я знаю наизусть много стихов, ей сказал об этом Витя. Я ответил, что да, особенно много Есенина, Блока, и такого хорошего поэта, может, она не знает, — Константина Бальмонта. Она сказала, что слышала, но не читала.
После этого разговора я прижал к себе Катю теснее, и она доверчиво положила голову мне на грудь. Потом был быстрый танец, а вслед за ним Витя объявил «белый», и Катя пригласила меня. Я стал целовать ее, сначала в щеки и шею, а потом мы стали целоваться в губы, взасос, но рукам я воли не давал, потому что считал, что для первой встречи это было бы слишком. Я только два раза танцевал еще и с другими девушками, а вообще мы с Катей весь вечер были вместе.
Когда объявлялся перекур, выходили на веранду, где стоял большой старый диван и стулья. Разговоры велись обычные среди призывников: кто в какую часть может попасть на службу. Все единогласно согласились с тем, что нет ничего хуже, как попасть во флот, окажешься на корабле и тяни лямку целых три года, да и служба там тяжелая. Дима сказал, что неплохо было бы попасть в стройбат, конечно, там работать надо, но если повезет, вернешься домой при деньгах, и у родителей на первое время просить не нужно. Меня попросили почитать стихи. Я прочитал Блока, Есенина и по просьбе Вити одно стихотворение Бальмонта «Хочу», которое ему всегда нравилось:

Я очень волновался, когда читал это стихотворение — Катя не сводила с меня внимательного взгляда еще и потому, что, если честно признаться, в свои семнадцать лет я ни с одной девушки и ни с одной женщины никаких одежд еще не сорвал. Вечеринка прошла очень хорошо, прилично — никто не напился, и к половине двенадцатого все стали прощаться и расходиться. Ребята пошли провожать девушек, а Катю никуда провожать не нужно было — она жила в том же дворе, в соседнем доме. Я тоже собрался идти домой. «Жаль, что нужно уходить!» — вздохнул я вслух. «Слушай, Санечка, а давай я тебя провожу, — сказала Катя, взяв меня под руку, — заодно и прогуляюсь, так, недалеко, до парка». «Не заблудишься?» — спросил, улыбаясь, Витя. «Не волнуйся, не заблужусь», — улыбаясь, ответила Катя. «Ну, Саня, — шепнул Витя, обнимая меня на прощанье, — ты, в общем, не теряйся. Катька… с ней можно! Эх, не была бы она моя сеструха!». Мы с Катей вышли на улицу. Наверное, надо было ей рассказать какую–то смешную историю или почитать еще стихи, но мне почему-то ничего не приходило в голову. Все было так странно и хорошо, меня провожала замечательная девушка — раньше такого со мной не случалось. Я только спросил Катю, не холодно ли ей, и она ответила, что да, прохладно, и я накинул ей на плечи пиджак.
Мы вошли в парк, свернули на боковую тропинку, в сторону от главной аллеи, остановились под деревом и стали целоваться. Вдруг Катя неожиданно отстранилась. «Ты что?» — спросил я испуганно, но она постелила пиджак на листья и, ни слова не говоря, легла на спину, закинув правую руку за голову. Я растерянно сел рядом. «Так… не теряйся, — лихорадочно думал я, — Витя сказал, что можно… но как?! Сначала, конечно, поцеловать… а потом? Рукой под юбку? А дальше? А потом?!»
Пока я так раздумывал, ну точно, полминуты — не больше, Катя встала и сказала, что уже поздно, что завтра ей рано на учебу, что непременно еще увидимся, а провожать ее не нужно, ей близко. Она ушла, и я остался один под деревом...
Когда Льву Николаевичу Толстому было тринадцать лет, его старшие братья, Григорий и Сергей, повели будущего писателя в бордель к проститутке. После того, как все произошло, Лев Толстой, осознав свое падение, стал перед этой доброй женщиной на колени, плакал, рыдал и просил прощения. Но, как он сам потом написал в своем дневнике, с четырнадцати до тридцати двух лет ни одной хорошенькой женщины мимо себя не пропускал, будь она хоть простого, хоть дворянского происхождения.
Какие замечательные братья были у Льва Толстого! Они его правильно воспитали! Меня же семья, школа и всесоюзная пионерская организация имени Ленина воспитали, наверное, неправильно.
А с Катей я больше уже никогда не встречался, но иногда ее вспоминал. Она была очень хорошая девушка, у нее были красивые внимательные глаза и ласковые, нежные губы.

— Саша, наш дом стоял в центре города возле Николаевской церкви. Его разбомбили во время войны. Отец умер, и мы стали сдавать комнаты заезжим еврейским коммерсантам. Название у заведения было, а как же! Гостиница «Бристоль»... не три комнаты, Нусим, а четыре. Ну, что ты споришь, четыре! Прислугу мы не держали, моя мама сама убирала, а я ей помогала. Нет, Саша, комсомолкой не была. Меня один раз пригласили на заседание подпольной ячейки, но мать мне запретила, и я не пошла. Вот слушай, что было, однажды я зашла в комнату, чтобы убрать, но жилец, оказывается, еще не ушел, и стал ко мне приставать. Как ты не понимаешь… приставать! А я же была барышня, взяла и ударила его по лицу... попала прямо в нос! У него пошла кровь. И тут открывается дверь, и входит моя мама. «Мадам, — говорит он, — какая ваша дочь жестокая. Посмотрите, что она сделала». Мама сказала: «Вы, наверное, с моей дочерью себя некорректно вели». Она дала ему платок, и мы ушли. Нусим, ты что, еще не топил? Очень холодно. Принеси мне стакан чаю!

— Что ты все время горбишься, сынок? Выправка, осанка — вот что важно! Выпрями спину! Знаешь, как нас учили в армии? Смотреть нужно не в землю, а на десять-пятнадцать метров вперед. Плечи расправь. Голову выше. Посмотри на меня, как я делаю. Вот. Вот так все время и ходи. И осанка всегда будет у тебя хорошая. Опять сгорбился… зря, сынок, ты не пошел служить!

— Либуркин, подойди ко мне. Почему ты не выбежал к сетке? Не успел? Нужно успевать! Болтаешься на задней линии, как кишка! И что у тебя за осанка? Плечи согнуты, живот выпятил… Ты же спортсмен. Теннисист! Выпрями спину! Втяни живот! Подними голову! Ладно… иди… поработай на стенке. Не знаю, что из тебя получится!

— Саша, у тебя вид идиота. Что, не так? А я скажу. Плечи согнул, живот выпятил. Ты что, не можешь разогнуть спину? Выпрямись, наконец! И почему с тебя все время спадают штаны? Дырки в ремне не хватает? Так пробей! А может, тебе подтяжки купить, а? Боже… где были мои глаза, когда я выходила за тебя замуж?

— Сашенька, а мне у тебя нравится. Встань, приготовь кофе. Я не понимаю, что ты все время горбишься? А ну, выпрями спину! Говоришь, осанка такая? Глупости! Осанку можно исправить. Тебе нужно заниматься йогой и делать позу «змеи». Ну и что, что пятьдесят, миленький. Пятьдесят — еще не вечер. Тонкое одеяло есть? Я тебя научу… Смотри, это же легко. Ты у меня будешь стройным, как юноша!

— Либуркин, вставай!
— В чем дело, Володя? Я лег в четыре утра!
— Молодец, ты хоть два часа поспал, а мы все спорим. Вечеринка закончилась — весь запас виски выпили! Схожу на кухню, ребят потороплю. Вам пора, метро уже открылось.
Я с трудом поднялся, вышел в коридор и остановился, как вкопанный. В коридоре, у открытой двери в спальню стояла Наташа. Она была в одних плавках и, близоруко щурясь, спокойно смотрела на меня. Ее большая грудь была прекрасна.
Я подошел к ней и робко сказал:
— Наташа, можно мне потрогать твою грудь?
— Нет, Саша, — строго ответила она, — нельзя. Ты думаешь, что мы с Володей сейчас будем трахаться? Нет, ничего такого не будет, ни-че-го. Мы просто ляжем в одну постель, повернемся друг к другу спиной и тихо уснем... Холодно... Я пойду?
— Ладно, иди...
Еще, наверное, минуту я стоял, прислушиваясь к тишине, а потом, отыскав пальто, стал одеваться. Из кухни вышли Иван, Дима Шабанов, за ними Володя.
— Так ты все для себя решил? — громко спросил Дима.
— Да! — твердо ответил Иван. — И разрешение у меня есть. Так что через месяц улетаю в Израиль. Навсегда! Есть в этом доме ложка для обуви?
— На вешалку взгляни, — сонно произнес Володя.
Я вспомнил Наташу, ее большую и прекрасную грудь, и сказал:
— Ваня, а как же Родина?
— А что Родина, Саша? — ответил Иван, зло завязывая шнурки. — Мне сорок лет. Здесь нет социального лифта!
Мы попрощались с Володей, вышли на улицу и направились к метро. Огромная желтая луна освещала наш путь.

Мы сидели с поэтом Женей Мякишевым в пассаже напротив Владимирской церкви и пили кофе. Я смотрел на проходивших мимо хорошо одетых, красивых людей, на новую, прекрасно изданную книжку стихов Жени, потом взглянул на его спокойное, сытое — безмятежное лицо и вдруг... вспомнил о Байроне!
— Женя, — сказал я грустно, — а не пора ли нам записаться в ополчение?
— Дурак ты, Либуркин… — лениво ответил поэт.
Он достал из сумки табак и стал неторопливо скручивать сигарету.

— Папа, где ты взял эти штаны? — удивленно спросила дочь, когда я вошел на кухню, и стал наливать кофе.
— Арон прислал из Америки, — спокойно ответил я. — Мне они очень нравятся.
— И ты ходил в них на службу?! В этих… зеленых в клетку штанах?
— Конечно! Отличные брюки. На работе все смотрели на меня с восхищением и спрашивали, где я такие достал.
— Папа, папа... ты же чиновник! Ведущий сотрудник социального отдела, муниципальный советник первого класса, в конце концов! Так не принято, существует дресс-код… и  вообще, если хочешь знать, в Петербурге в таком виде никто не ходит. На мой взгляд, это даже небезопасно!
— Но почему?
— А ты догадайся!
— Так что же… мне их больше никогда не надевать? — уныло произнес я. — Они такие удобные и красивые…
— Ты можешь ходить в них на курорте, в санатории, — задумчиво сказала дочка … вот! — радостно воскликнула она, — носи их в своем Коктебеле!

Мы идем с Сашей Барбухом в Коктебеле по направлению к ресторану «Московский», на мне любимые зеленые штаны. Навстречу поэт Оля Скорлупкина.
— Саша, — шепчу другу на ухо, — я понимаю, сейчас время — полдень, для съемки самое неудачное… но ты же мастер, посмотри: она прекрасна… сделай что-нибудь!
— Оля!
Несколько коротких фраз и восклицаний, она кивает в знак согласия и доверчиво протягивает свою ладонь.
— Станьте здесь, — сказал Саша Барбух, — забудьте обо мне… забудьте обо мне и смотрите друг другу в глаза, а потом на небо…

В «святые девяностые» я часто посещал кафе «Рассана».
Оно находилось на улице Фурманова. Ходили туда разные люди. Там бывал поэт Бауэр, его всегда сопровождали красивые девочки, любил заходить врач и киновед Циткин, нередко там проводил время утонченный бандит Макс, безвременно ушедший от нас в начале двухтысячных. Я приходил один или с поэтом Димой Г-ко, внуком профессора, он однажды показывал мне в своей квартире диванчик, на котором спал Бродский. А барменом в кафе работала Таня, позже она перешла в «Борей» и стала кинозвездой. За посещение туалета брали два рубля, плата небольшая, однако Дима платить не хотел и ходил во двор или в подъезд напротив. Он утверждал, что поступает так из экономии и из принципа, но я его не понимал. Киновед Циткин из-за туалета часто ругался с хозяйкой. Он говорил, что это жлобство — брать деньги, пусть и небольшие, в заведении, где торгуют пивом. Хозяйка отвечала, что в наше время невозможно найти человека, который бесплатно убирал бы туалет, а кому не нравится ее кафе, те могут найти себе другое место. Циткин умолкал и шептал мне на ухо, что вызовет когда-нибудь санэпидемстанцию, но я знал, что он этого никогда не сделает. Ибо если он это сделает, где же еще мы будем так приятно сидеть, пить пиво и вести такие умные — интеллектуальные разговоры?

Когда мне было восемнадцать лет, я мечтал стать доцентом, кандидатом филологических наук. «Это же не жизнь, а сказка, — думал я тогда, — зарплата целых триста рублей, а делать особо ничего не нужно: читаешь в свое удовольствие лекции по литературе, ездишь на конференции и беседуешь там с умными людьми, а девчонки на филфаке — спорить нечего — самые красивые!». И вот для того, чтобы превратить жизнь в сказку и стать ученым, я купил много умных книг по литературоведению, философии и русскому языку. Но мечта, к сожалению или к счастью, так и не сбылась. А недавно, сделав ремонт, я разбирал библиотеку и понял, что эти книжки мне уже не нужны. Ученым не стану, да и читать их никогда больше не буду. И тогда подумал, что ведь и в наше время есть, наверное, молодые люди, мечтатели, которые спят и видят, как бы им стать кандидатами наук, а потом читать лекции, выступать на конференциях и получать большую зарплату.
Нужно мои книжки им отдать. Я позвонил в ближайшую библиотеку и спросил, принимают ли они литературу? Приносите, сказали, а на вопрос, не отправятся ли эти книги прямиком в макулатуру, возмущенно ответили, что говорю глупости. Мне объяснили, что это неправда, что в наше время люди перестали читать, и еще заверили — все книги, которые им отдают, разбирают студенты и знатоки литературы.
Вечером я позвонил поэту Шабанову.
— Дима, завтра нужна твоя помощь.
— Это надолго?
— Дело на час. Сначала отвезем книжки в библиотеку, а потом попьем водки и обсудим литературный процесс. Поговорим о потрясающем творческом взлете поэта Сары Зельцер.
— А во сколько?
— Приходи в два.
С утра я сходил в магазин, купил бутылку «Столичной» и мешки для книг. Водку поставил в холодильник, а сам сел на пол в комнате, у большой горы, состоящей из наваленных журналов и томов литературы, и стал ее созерцать. На душе у меня было неспокойно. Я брал, вздыхая, то одну, то другую книгу, зачем-то перелистывал их, некоторые откладывал в сторону, а какие-то бросал обратно.
«Прощайте, друзья! — мысленно говорил я. — Прощай, “Знаковость”, адье, Ролан Барт и Бодрийяр, прощайте, милые, так и не прочитанные томики НЛО и Эткинда! Вы мне верно служили! Сколько раз приходившие гости, беспокойным взглядом скользнув по вашим цветным корешкам, с почтением думали: “А ведь здесь живет не простой парень, а глубокий интеллектуал!”. Новые владельцы, возможно, вас внимательней прочитают, простым, остро отточенным карандашом расставляя на ваших полях им одним понятные знаки, а мы расстаемся навсегда!» С горечью я представил себе молодого студента, который идет по переулку, бережно прижимая к груди моего Бодрийяра, и возбужденно, взахлеб, говорит по телефону: «Вадик, Вадик, быстро в библиотеку, там какой-то чудак принес ценные книги! Представляешь, раздают бесплатно французскую философию! Да. Лаку-Лабарт есть. Беги скорей, пока все не разобрали!». И тут я чуть не расплакался и едва не передумал.
Наконец, в два часа пришел Дима и, деловито взглянув на книги и мешки, спросил:
— Ну, что? Будем паковать?
У нас получилась одна большая икеевская сумка и четыре мешка. Мы спустили их вниз, к ожидавшему такси, и минут через пять подъехали к библиотеке.
— Сюда, сюда заносите, — распахивала перед нами двери пожилая дама, — ставьте мешки здесь. Потом можете их забрать.
— Нет уж, берите вместе с мешками, — усмехнулся я.
Дима быстро стал разгружать сумку.
— Что же у вас так пусто? — спросил я с недоумением. — Где книги? Здесь одни старые журналы!
— Предыдущую партию всю разобрали.
— А это что? — сказал я, указывая на шесть томов Шолом-Алейхема, одиноко лежащие на столе. — Их тоже кто-то берет?
— Шолом-Алейхем? Он у нас уже два месяца, его никто не хочет брать. А может… может… вы возьмете?
— Шабанов, сумку!
Бережно, осторожно уложил тяжелые, драгоценные тома классика. А потом сказал, улыбаясь непонятно чему:
— Пошли домой, Димочка, попьем водки и поговорим о Саре Зельцер. Думаю, Шолом-Алейхем ревновать не будет.

Весь день бродить по теплому, солнечному городу с женщиной, которая нравится; пить недорогой коньяк с газированной водой, курить сигареты, болтать о пустяках…
Это и есть счастье. Все остальное в жизни — тяжелая забота.

Моему брату исполнилось шестьдесят, и я решил поехать в Москву, чтобы лично его поздравить — все-таки юбилей. Перед отъездом я купил бутылку французского коньяка и зашел в книжный магазин «Порядок слов». «Книги и коньяк, — подумал я, — нет лучшего подарка!». Хорошо зная вкусы моего брата по истории и литературе, я довольно быстро выбрал три интересных издания, а потом на секунду о чем-то задумался. И вдруг услышал, как меня кто-то тихо позвал:
— Саша!
Это была молодая художница Полина Заславская.
— Привет! — радостно сказал я.
— Привет! — откликнулась Полина. — Как поживаешь?
— Так, ничего… вот, книжки выбираю. Ты уже уходишь? — спросил я, увидев в ее руке сигарету.
— Нет, просто хочу пойти покурить.
— А можно с тобой?
— Можно.
Я отложил отобранные тома у кассира и вышел вслед за Полиной. Художница была не одна — у входа в книжную лавку курил Костя, куратор магазина, и какой-то незнакомый мне молодой парень в модных синих джинсах и в круглых очках, как у Джона Леннона. Я стал рядом и тоже закурил.
— Полина, — спросил я, — чем ты сейчас занимаешься?
— Так… рисую.
— А где твоя дочь?
— У друзей, за городом.
— Полина! — вдруг громко воскликнул Костя, взглянув на нее так, как будто видел впервые. — Какое на тебе красивое платье!
Платье и в самом деле было очень красивое.
— Да… — пробормотал я, смущаясь, — тебе оно правда очень идет.
— Мальчики… — с горечью вздохнула Полина, делая шаг назад. — Разве вы не видите? Это же не платье… это ком-би-не-зон!
— Черт! Как это я не заметил, — растерянно сказал Костя.
— Послушай, Костя, — сказал парень в круглых очках, — у вас в магазине сейчас что-то происходит?
— Конечно, происходит, — лениво ответил куратор. — Политическая дискуссия! Еще минут двадцать осталось.
— И кто ее ведет?
— Этот… как его… Паша Арсеньев! Кажется, он марксист.
— А как ты думаешь, скандал будет?
— Не знаю, — задумчиво ответил Костя, — хотелось бы обойтись без скандала.
«Политическая дискуссия! — подумал я. — Так это же здорово!»
Я тут же представил себе: звучат пламенные, зажигательные речи, один оратор быстро сменяет другого, то и дело раздаются острые реплики с мест… Сколько можно услышать разных мнений о Крыме, о Донбассе и о тяжелом положении трудящихся! И я, забыв о Полине, бросился обратно в магазин. Дверь в небольшой зал, где проходило мероприятие, была приоткрыта. Я распахнул ее и решительно шагнул через порог, но никаких зажигательных речей и споров я не услышал, и никто не обратил на меня внимания. Утомленные глаза полусонной публики были устремлены на сцену, где сидел Паша Арсеньев с каким-то молодым человеком. Оттуда, со сцены, раздавалось какое-то негромкое и неразборчивое бормотание, похожее на бормотание пономаря в церкви. Я сделал два шага вперед, но ничего разобрать не мог. Тогда я сделал еще шаг и внимательно прислушался: «Текст, — донесся до меня высокий голос, несколько схожий с козлиным блеянием — социальный конте-е-кст». Тут я понял, что ничего важного о тяжелом положении трудящихся я, наверное, не узнаю. Я осторожно попятился обратно к двери, плотно закрыл ее за собой, быстро рассчитался с кассиром и с легким сердцем направился на вокзал.