В этих аллеях

С кленов и тополей тихо летят, летят
вялые-желтые, словно казенные бланки.
Доктор не сдался и выписал долгий яд
тем, кто с утра ускользает в больничный сад
от недоеденных страхов и жидкой овсянки.
Мокнут скамейки, мокнут штанины пижам,
если курить, то до фильтра, сестра карцинома.
Если побег, то в тапочках, без багажа,
но за ребристым забором кружат, кружат
грустные-милые. Носят бутылки боржома,
книжки про силу молитвы и просят: держись.
Знать бы, за что держаться... а впрочем, ладно.
В этих аллеях такая густая тишь —
дышишь и дышишь. И будто по грудь стоишь
в собственных палых мыслях.
И это — жизнь.
Это, а не пилюли в тумбочке прикроватной.


Анкор, еще Анкор!

Мой старик в запое, ругаю, кричит: Не тронь,
у меня столько поводов, сколько на свете войн!
Заряжает кассетник и слушает про огонь
батареи батяни комбата.
Допивает водку, шлифует моим мускатом,
ближе к вечеру тащится в гастроном.
Возвращается скоро, гремит трехэтажным матом —
продавщица, курва, затронула честь солдата,
назвала старпёром и алкашом!
Говорю: Забудь, я налью тебе выпить, и ляжешь спать.
Верещит: Отставить! Я кончался в Афгане за эту лядь!
Бреет щеки, утюжит брюки, велит подать
ордена, медали, парадный китель.
Я смотрю с балкона, как он отправляется воевать
с гнусным миром, который его обидел.
Мой старик упертый, покажет торговой гниде!
Прав батяня комбат, нам некуда отступать.


Про мышку

Тихая серая мышка идет в магазин за картошкой,
Мерзлые лапки в карманах худого пальтишка.
Ей бы спешить, дома злится голодная кошка,
Мышка бредет кое-как, у нее передышка.
Мышка не ищет чудес, ей хватает витрин и неона,
Грязного снега и шороха узких покрышек.
Дальше не видно, мешают края капюшона,
Дальше — излишки
                                        для тихих потерянных мышек.