Весна пришла неожиданно рано, солнце светило ярко, совсем не по-мартовски обманчиво. Захотелось сразу открыть все форточки, высунуть нос и глубоко вдохнуть яркий прозрачный воздух.
Он залетел в окно московской квартиры с громким резким криком, порядком всех напугав. Сначала маленькая пичужка истошно металась по кухне, билась о стенки нового финского кухонного гарнитура, цеплялась за веселые шторы с синими чайничками, пытаясь как-то на них повиснуть.
— Уйди, уйди! — Люба схватила полотенце и попыталась выгнать птицу обратно в открытую форточку. — Господи, да откуда ты только взялся? Кыш, тебе говорю!
Птица трепыхнулась в очередной раз, нервно дернув зеленым хохолком, легко взлетела на деревянный карниз, зацепилась за большие коричневые кольца и затихла.
Люба, поняв, что не сможет самостоятельно достать возмутителя спокойствия, позвала на помощь:
— Леш! Иди скорее! Я боюсь! Господи, делать-то что?! К нам какая-то пичуга залетела!
На зов, естественно, прибежала маленькая Юля.
— Ой, мам, это же попугай! Какой маленький! Прямо Говорун изумрудный, — запричитала девочка. Девочка в данный отрезок времени самостоятельно осваивала "Волшебника Изумрудного города" и всех вокруг сравнивала с веселыми человечками из книжки. — Откуда он взялся?
— Говоруны синие, — на автопилоте поправила Люда, — это у Гудвина все были зелеными. Вот и я не понимаю, откуда. И как его теперь достать. — Люба, не переставая, размахивала полотенцем, как пропеллером, но птичке, похоже, было на это наплевать. — Юля, где папа, мне одной не справиться.
Да уж, вот они, неудобства хваленых сталинских домов. Высота потолков в квартире, где жили Глебовы, зашкаливала за четыре метра. Многие соседи уже давно сделали в одной из комнат второй этаж. Встать в полный рост на так называемом втором этаже было невозможно, но, к примеру, поставить лежанку и использовать помещение под спальню — очень даже. Идея вполне уместная, тем более учитывая габариты жилого помещения.
Планировка квартир в огромном строении на Ленинградском проспекте была более чем странной. О чем думал проектировщик, непонятно. Глебовы занимали двухкомнатную квартиру на третьем этаже семиэтажного дома. Достаточно большой, коридор, однако, не позволял поставить даже небольшую переносную вешалку, не говоря уже о шкафе. Все стены коридора занимали двойные двери: в обе комнаты, на кухню, в ванную и в совсем крошечную каморку, где находился выход к мусоропроводу. Вроде бы две комнаты, но что толку? Одна из комнат больше походила на пенал (не будем здесь употреблять другого слова, которое как-то использовал лучший друг Леши Володя Мировой).
— Отсюда можно вперед ногами не выносить! Закрыл на ключ, и покойся себе с миром.
Комната действительно казалась мрачной и неуютной, вмещалась в восьмиметровку только кровать. Шкаф закрыл бы полностью окно.
— В высоту больше, чем в ширину! Сюда просится, конечно, антресоль, — задумчиво разводил Леша руками, когда семья Глебовых въезжала в квартиру, — но тут и так ничего не видно.
Понятное дело, что в этом узеньком пенале второй ярус сделать было проблематично. Что это за комната такая, стало ясно из документов БТИ. Оказалось, что в соответствии с планом она была смежной с большой. Бывшие жильцы заложили дверь кирпичом. Собственно, так сделали все в квартирах по этому стояку. Может, раньше эта комната была кладовкой или гладильной, кто ее знает.
Ах, времена, ах, нравы! Нет, в наше время какие уж тут гладильные. Маленькая, неудобная, но все-таки отдельная комнатка. Кто-то из жильцов дома приспособил пенальчик под детскую, кто-то разместил в ней библиотеку. У Глебовых полноправной владелицей комнатенки стала восьмилетняя Юлька.
Вторая комната, та, которая большая и светлая, тоже была бестолковой и неуютной. Три больших окна опять же не давали разгуляться фантазии.
Вот такая бестолковая и по московским меркам очень большая (и даже вызывающая зависть) двухкомнатная квартира досталась Глебовым после смерти Лешиного дяди. Счастью не было конца. В центре Москвы, две комнаты, огромные двери, окна! Это уж потом они поняли, что не все так просто. Без знаний и умений проектировщика и дизайнера здесь делать было нечего. Люба надеялась на сообразительность технически образованного мужа, но тут она крупно просчиталась. Леша только вздыхал и разводил руками.
— Из этой камеры-одиночки можно сделать только кладовку с полочками.
— Побойся Бога, здесь будет жить твоя дочь.
— Вот и пусть смотрит себе практически в космос. И вообще, не нужно перегружать помещение деталями. Все должно быть органично.
— Уюта же хочется! А где у нас уют? В одной комнате кровать с трудом помещается, в другой — диван и шкаф, как два пенька во чистом поле.
Леше было смешно да и, говоря откровенно, все равно. И вообще он был из разряда мужиков, у которых руки не из того места растут. При этом имел за плечами техническое образование достаточно престижного МАИ.
— И чему тебя только в институте учили? — удивлялась Люба.
— Меня учили строить самолеты! — парировал муж.
— Но ведь здесь легче...
— Правильно! Поэтому я и не буду утруждать перепланировкой мои светлые мозги! Эта квартира того не стоит.
Ну да, того не стоит. Наверное. Люба в который раз поразилась спокойствию мужа и взяла обустройство неудобной квартиры в свои сильные руки. Молодая женщина купила десять метров мебельной ткани спокойной расцветки, вызвала из службы быта мужика, который, разделив в уме непомерно большую комнату на три части, закрепил рельс на потолке. Две трети комнаты теперь служили гостиной, а одна треть — спальней. Все равно все было слегка бестолково и со странной геометрией; тем не менее у каждого появился свой уголок. От Леши жена получила снисходительную благодарность:
— Ну вот, и при чем тут мое техническое образование. В конце концов, я закончил не швейный техникум.
Действительно, подумала Люба, не швейный. Можно подумать, что она портниха. Ну да ладно, во всяком случае, молодая семья теперь обладала хорошей, можно даже сказать, престижной квартирой практически в центре Москвы. Привилегия коренных москвичей с их бесконечными дядями, тетями, которые, отходя в мир иной, иной раз успевают переписать свои богатства в виде жилплощади на не очень-то удачливых племянников. Глебова ситуация не была исключением. И Люба старалась гасить вспышки своего недовольства, с благодарностью поминая безвременно ушедшего в небытие Лешиного дядю. До этого молодые жили с Любиной мамой и младшим братом. В той квартире и Юлечка родилась.
А вообще-то Глебовы были нормальной современной семьей. Юля училась во втором классе, родители работали. Вечерами родители прочитывали поочередно какие-нибудь хорошие книги, и все вместе читали "Волшебника Изумрудного города". Как правило, их взгляды на прочитанное совпадали. Нравились им одни и те же фильмы. Кроме того, и Леша, и Люба скептически относились к классической музыке, но оба любили джаз.
Относительно домашних животных они договорились еще в начале своей семейной жизни раз и на всегда. Жить в Москве и завести собаку-кошку — издевательство над животными. С какой стати бедные животинки должны путаться под ногами, ютиться в тесных и душных помещениях. Что это за жизнь? Нет, нет и нет. Никогда! Это было общим мнением родителей.
В свое время Юлька просила хотя бы хомячков. Больших трудов стоило уговорить ребенка отказаться от этой идеи, ссылаясь на запах и необходимость постоянной уборки. Последнюю точку в затянувшихся переговорах поставил рассказ одноклассницы Юльки — Арины, которая со слезами рассказала, как их хомяк-мама сожрала свое потомство. Юлька долго плакала, отказываясь верить.
— А мы и не будем верить. Арине это показалось. Но на всякий случай хомячков покупать не станем. Ни к чему нам эти страсти-мордасти.
На этом все и согласились и жили счастливо. У всех свои заботы. Школа, продленка, маршрут работа — дом. Вечером у Любы стирка, готовка, у Юли — уроки, на Леше — глажка-пылесос и тоже уроки. День за днем. Обычная московская семья. Выходные начинались с генеральной уборки, потом шли вместе на рынок закупать продукты на неделю, обязательная прогулка всей семье. Вечерами смотрели телевизор и читали книги. Иногда что-то читали вместе. Обычно это происходило так:
— Пап, почитаешь?
— Давай!
Люба очень любила такие вот воскресные вечера. Как правило, она тут же откладывала другие дела, брала в руки вязание и вместе с Юлей с удовольствием слушала любимого всеми Алексея Алексина. Сначала читали, потом обсуждали.
Она даже не хотела второго ребенка. Им было хорошо втроем.
Юлька подросла, и можно жить друг для друга.
Люба с Юлей смотрели на ярко-зеленого маленького возмутителя спокойствия и не знали, что делать.
Леша присвистнул:
— А кто ж ты, дорогой друг?
— Сам кто такой, дурак вонючий! — вдруг что есть силы заорала птица.
Лешка разинул рот от возмущения, Люба тут же велела:
— Юля, выйди.
— А чего это я должна... — Девочка не успела договорить. Ее перебил хриплый голос попугая:
— Должна! Ты мне теперь всю жизнь должна. Давай наливай!
Люба с Лешей переглянулись.
— О! Тут дело не простое!
— Подожди, я сбегаю к Матвеевне на первый этаж. У них вроде клетка от канарейки была. —
И Люба, поменяв тапки на уличные туфли, понеслась вниз по лестнице.
Через час беготни со стремянками и швабрами семье удалось-таки затолкать попугая в клетку.
Взмыленный Лешка закрыл дверцу на крючок. Все это время птица орала как ненормальная:
— В клетку, да? В каталажку? Дармоеды!
А после того, как поняла, что сопротивляться бесполезно, вдруг мирно проговорила:
— А давайте выпьем! Закуска есть? А давайте выпьем? Или ты мне не товарищ?
— Звать-то тебя как? Как пить-то, не познакомившись? — Леша плюхнулся на диван без сил.
— Кеша я! — бодро представилась птица. — А давайте выпьем!
В эту ночь никто из Глебовых не спал. Кеша всю ночь истошно голосил, предлагая выпить.
Утром в дверь позвонила Матвеевна с первого этажа. Видимо, решила проверить, по какому назначению Глебовы используют дорогую ее сердцу клетку.
— Кто пришел? Это ты, карга старая? — прищурившись, проорал попугай, на этот раз басом. — А ну хромай отсюдова. Ишь, нарисовалась. Может, взаймы надо? А выкуси.
— Что это у вас? — обалдело спросила старушка.
— Это у нас в клетке такое чудо.
— Так накройте его. Одеяло есть какое или платок?
Люба вытащила из шкафа большую павлово-посадскую шаль свекольного цвета, с красивым узором из розовых и зеленых огурцов. Кеша затих в тот же момент.
— Это надо, голосистый какой. Всю ночь спать не давал! — Матвеевна присела к столу. — Я думала, может, гости? Только никогда к вам такие матерщинники не приходили, Господи, прости. Это ж надо, сколько слов эта божья птичка знает. А на вид — махонькая такая.
Леша, завязывая ботинки, тряхнул головой:
— И не говорите, он постоянно разговаривает разными голосами. Бывает ж такое. Вероника Матвеевна, вы не слышали, может, кто ищет?
— Ну, в нашем подъезде такого точно нет. У нас вроде люди интеллигентные живут. Этот же, прям, от алкаша какого сбежал. А вы объявления повесьте, может, кто отыщется.
Люба на работе подготовила с десяток листовок и по пути домой расклеила на всех соседних домах.
"Найден волнистый попугайчик, ярко-зеленый, зовут Кеша. Много разговаривает".
Хотела еще прибавить "активно ругается матом", но не знала, а можно ли вообще писать такие вещи.
С этой расклейкой домой пришла последней. Леша с Юлькой сидели перед клеткой, а Кеша давал концерт:
— Чего уставились? Может, вам делать нечего? А может, выпьем? Это кто пришел? У, старая карга! Давай, хромай отсюдова!
— Мам, смотри, какой умный. — Юля выбежала в коридор, услышав поворачивающийся в замке ключ. — Сразу понял, что это ты пришла.
— А как это ты определила? Потому что он про хромую каргу кричал?
— При чем здесь карга?! Это он так всех женщин называет. А мужчин — паразит сраный! — Довольная Юля произнесла совершенно нехарактерное для нее слово, хитро посматривая на мать. Мол, это же не ее слова, а просто повторила дословно; интересно, будут ее ругать или нет.
— Леша, — истерично закричала Люба, — немедленно накрой это чудовище.
Леша вышел встретить жену, помог ей снять пальто.
— Да ладно! Ты только послушай, что он говорит. Я вроде с мужиками тоже в баню хожу, но таких длинных выражений никогда не слышал. Это ж песня. Прям записывать за этим Кешей нужно.
— Засранцы! Куда все подевались! Уже давно выпить охота. Ты где ходишь, карга старая?
— Мама дорогая. — Люба схватила свой парадный платок и прямо в сапогах бросилась в комнату. — Вот тебе, получай. — И она накрыла попугая шалью.
На объявления никто не откликался, Глебовы старались без надобности клетку не раскрывать, но кормить птицу и убирать клетку все равно было нужно. Кеша сидел, нахохлившись, на жердочке и всегда был наготове. Каждый раз начинал с приветствия:
— Ну что, дармоеды, проснулись? Где вас черти носили?! Уже три часа!
Три часа было всегда, независимо от времени суток.
— Показывайте, что принесли. И кому вперед? — При этих словах Кеша начинал быстро переступать с одной лапки на другую, раскачиваясь и хлопая яркими пестро-зелеными крылышками. — Охренели, что ли? Это ж даже дворничихе не хватит.
Каждому члену семьи Кеша с ходу дал кличку. К Любе прилипла "старая карга". Лешу попугай практически полюбил, называл его не иначе, как "братан". И после принятия пищи каждый раз, всхлипывая, говорил:
— Братан, последним делюсь. Для тебя ничего не жалко. Хлопнем по последней.
Маленькая Юля каждый раз приветствовалась так:
— А это кто у нас еще такой? Ну-ка, ну-ка, подойди поближе. А чё маленькая? Может, больная?
Любу не так коробила "карга", как вот эта "больная" по отношению к дочери.
— Я этого не вынесу. Давай его выпустим! Пусть летит себе к чертям собачьим!
— Вот видишь, уже и ты начала выражаться.
— Да мы скоро все тут такому научимся! В дом никого привести нельзя! Это ж позор какой.
— Аттракцион!
— Я бы сказала, смертельный номер. И почему никто не откликается? Слушай, он же что-то про дворничиху говорил. Надо через дворничиху искать.
Для мужа с дочерью Кешка действительно был развлечением. Они хохотали от души, а Кеша был рад стараться, приплясывал, периодически разбавлял свои тирады матерными частушками. После скандала, устроенного Любой, клетка чаще всего оставалась накрытой, но женщина была совершенно уверена, что без нее домашние слушают птицу.
— У тебя же дочь! Чего она здесь нахватается! Она ж в итоге что-нибудь где-нибудь ляпнет!
— Не ляпнет, она у нас умная, зато расширит словарный запас. Тут такие перлы!
Кеша чувствовал Любино отношение к себе.
— Опять мордой тормозила?! С тобой за одним столом сидеть противно. Всех друганов мне распугаешь. Вон, братан обидеться может. Ну-ка, быстро кыш отсюда.
— Я вот тебе сейчас устрою, драная ты птица! Вот прекращу тебе корм покупать, будешь знать.
— Пугать? Пугать меня вздумали? Каталажкой? Порву! Никого в живых не оставлю. Вон! Вон!
— Леша, — не выдерживала Люба, — это что ж такое делается, в собственном доме меня обзывают, а ты даже не пытаешься меня защитить.
Леша хохотал и как мог успокаивал Любу:
— Любань, ну ты же взрослый человек. Он же просто рефлекторно повторяет то, что когда-то запомнил. Он не знает ни кто я, ни кто ты. Ему все равно, он просто копирует, воспроизводит.
— Воспроизводит. Что ж он меня братаном не зовет?
— Совпадение! — уверенно отвечал Леша.
Совпадение? Люба начинала уже бояться птицу.
Особенно после того, как Кеша, склонив голову набок, тихо произнес, глядя куда-то в сторону:
— Дело мне шьешь? Халявы лишить хочешь? Устрою тебе вольную жизнь рядом с парашей.
— О господи, того не легче!
В ближайшую же субботу Люба отправилась на поиски дворничихи.
По описаниям Кеши, это должна была быть женщина немолодая, прихрамывающая и часто с фингалом под глазом. Подходящий (по уверениям бабушек на скамейках) экземпляр нашелся в третьем дворе. Люба с трудом достучалась в квартиру в полуподвальном этаже. Дверь ей отворила немолодая женщина с седыми спутанными волосами и, действительно, с фингалом под глазом.
— Чегой-то? Надо тебе от меня чего? Какая птица?
Люба сбивчиво пыталась объяснить про залетевшего Кешу, который беспрестанно ругается и постоянно призывает Глебовых с ним выпить.
— А, так ты про этого дурака безмозглого? Давно нужно было ему башку отвинтить и суп из него сварить. Да разве из него что путное сготовишь? Даже с голодухи жрать не станешь.
— Слава богу, значит, вы его знаете.
— Я бы сказала, имею несчастье, — пафосно произнесла дворничиха. — А чего в гости и с пустыми руками? Ты давай, может, сбегай в ларек, мы с тобой и обсудим все.
— Это как? — Люба опешила.
— А вот так! А запросто, так, нечего людям мозги канифолить. Выходной у меня. — И дворничиха ловко захлопнула дверь перед самым Любиным носом.
Люба покупала водку в ларьке первый раз в своей жизни. Ей казалось, что вся очередь смотрит только на нее. Как назло, бутылка не влезала в сумку, кошелек не хотел закрываться, руки тряслись.
Это же надо, из-за какого-то попугая! Тем не менее молодая женщина взяла себя в руки, сообразила купить еще буханку бородинского хлеба и двести граммов любительской колбасы.
— Вам порезать или кусочком? — печально спросила продавщица. Вопрос Люба тоже расценила как догадку противной тетки о готовящемся закусоне. "И почему люди такие любопытные? Ну, купила я бутылку, и что? Разные же ситуации в жизни случаются. Всем подряд не будешь же рассказывать про попугая. Сочтут за ненормальную, пожалуй".
Дворничиха ждала гостью. На столе уже красовалась достаточно чистая скатерть, две рюмки, правда, разнокалиберные, но вполне даже чистенькие. На потрескавшемся блюдце с отбитым краем лежали горкой соленые огурчики, в глубокой тарелке достаточно аппетитно смотрелась квашеная капуста.
— Сама солю, коли не брезгуешь.
Люба поняла, что просто отдать бутылку и тут же все выспросить не удастся. Дворничихе важен был процесс. Налить, выпить, закусить, а потом уж и поговорить. Причем сначала про себя, потом про мерзавцев-соседей, потом, понятное дело, про ЖЭК, какие там обормоты и дармоеды работают. Вот она песком дороги не посыплет, и пусть они себе ноги переломают. Узнают, кто такая Семеновна.
Семеновна жила небогато, но чисто. Старая раскладушка была застелена тонким, почти солдатским одеялом, но наволочка на подушке была белая, а сверху еще и прикрыта накидкой, связанной крючком. Обшарпанный шифоньер, два продавленных
стула, цвет обивки которых было уже сложно определить, и стол. Вот и вся обстановка. Если бы переклеить обои, то вполне можно было бы жить. Семеновна, тем не менее, пыталась создать уют. Особенно грязные места на стене она заклеила картинками из "Огонька". В основном на стенах красовались репродукции известных картин, но все больше какие-то трагические: "Иван Грозный убивает своего сына", "Тройка", "Утро стрелецкой казни". И почему не вырезать и не развесить, например, пейзажи, удивилась Люба? К чему эти страсти?
Люба постоянно боялась, что дворничиха вырубится раньше, чем расскажет про Ваську-прохвоста, владельца Кеши.
Как только Люба заводила песню: "Так что с хозяином?" — дворничиха мгновенно отзывалась:
— От ведь прохвост! И ведь не он один. Вот ты только послушай! В седьмой квартире тоже фрукт не лучше живет. У него тоже кошарь вечно бесхозный по двору шлёндрает. Да ты, подруга, гляжу, не пьешь?! Это не дело!
В итоге дворничиха выдала информацию.
Фамилия Васьки Федотов, живет он в этом самом доме, в квартире за номером четырнадцать, но в данное время обитает в больнице, забрали с воспалением легких. Чего там с ним сейчас и каково состояние больного, дворничиха сказать не может, потому как не интересовалась. А попугая она сама и выпустила, а то орет как зарезанный. Она и не сомневалась, что активная птица обязательно найдет себе новых хозяев.
— Так несогласные мы, — заплетающимся языком сопротивлялась Люба. — Матерится же он, — и, набрав побольше воздуха, произнесла сложное: — трехэтажно!
— Он так свое отношение к жизни выражает. И что?!
— Так ребенок у нас, девочка.
— И хорошо. Пусть к жизни привыкает. А то небось растите ее в оазисе. — Перед сложным словом дворничиха громко икнула. — Ну ладно, иди давай, некогда мне, работать нужно. — И она будто без чувств рухнула на продавленный, весь в пятнах диван и тут же захрапела.
Люба с трудом натянула пальто и, слегка покачиваясь, побрела домой.
— Люба, где ты была? — открыв дверь, опешил Леша. — Что это с тобой?
— Надралась, как свинья! — констатировал из кухни Кеша.
Василий Федотов оказался маленьким и щуплым. Казалось, что под простыней и нет никого. Одна голова торчит, взлохмаченная, из-под байкового одеяла. Мужчина недоверчиво смотрел на Любу.
— Ты кто?
— Да не важно, кто я. — Люба решила не отягощать Васю лишними знаниями. — Попугай ваш к нам залетел. Хотела спросить, когда вы его обратно заберете?
— А почему уверена, что мой?
— Мне дворничиха рассказала, она по словам определила.
— Раз говорит много, точно, мой. А ты его хоть кормишь? — строго спросил Вася.
— Конечно. Не в этом дело, мне не жалко. Но понимаете, он никак не может у нас больше находиться. У нас ребенок, девочка, это невозможно, чтобы она слушала такие ужасные выражения.
— А чего он такого говорит? — испугался мужичок.
— Ругается! Со страшной силой.
— Ой, господи, перепугала. Подумаешь. Да нет, я не отрекаюсь, как меня выпишут, я его тут же и заберу. Тут же нельзя. Нормы санитарные. Видишь, вон, шваброй грязной Зинка машет. Два раза в день. Вот Кешке бы у нее школу пройти. Так, как она выражается, никто не может. Высший класс.
— Василий, а когда вас выписывают?
— Говорят, в субботу.
— Ну так вы к нам сразу и приходите.
— А куда ж я денусь, пиши адресок.
Люба достала блокнотик, вырвала листок и четким почерком записала подробный адрес.
— Вот.
— Ты погоди, красота, а чё говорит-то, меня не вспоминает?
Люба призадумалась: как понять, его вспоминает Кеша в нецензурных руладах или кого другого?
— По имени вас ни разу не назвал.
— Так меня никто по имени не зовет, — обрадовался пациент. — Я и сам забыл, как меня зовут. Скучаю я по нему. Прям как по младенцу. — Василий всхлипнул. — Ты ему привет передавай и водичку будешь наливать, песочку насыпь, он любит.
Обратно домой Люба не шла, а летела. Наконец-то! И все думала про песочек. Песочек-то к чему? Может, это у попугаев с пищеварением как-то связано?
— Сахар это, тундра, — объяснил дома муж.
Хорошо, что хоть не карга старая, подумала про
себя Люба и насыпала в Кешину поилку сахарного песка.
Вася пришел в понедельник, поздно вечером. Гладко причесанный, в стареньком пиджачишке и видавшей виды сорочке с замахрившимся воротничком. Люба как раз открыла клетку, чтобы насыпать птице корм.
Кеша почувствовал хозяина сразу. Нервно переминаясь на жердочке с лапки на лапку, он неуверен
но заговорил, почему-то слегка пришепетывая и коверкая буквы "ж" и "з":
— Он, он? Не он? Не может быть! — Как только Вася показался в кухне, Кеша захлюпал: — Выпить не давали, паразиты проклятые. Ты им задай, чертякам. — И птица громко заголосила. С другой стороны клетки прослезился Вася:
— Родной мой, а уж я как скучал. Ты не волнуйся, уж я им задам, иродам. — И по-деловому повернулся к Любе: — А может, с клеткой отдашь?
— Отдам, отдам.
— А шаль? Ты ж шалью его накрывала. А то мне его не донести!
— Ни за что!
— Мам, не жадничай, пусть у Кешки память о нас останется. Он хороший, — тут уже заревела Юлька.
— Ой, да берите уже, — у Любы и у самой комок к горлу подступил.
Жалко было и одинокого Васю, и суетливую птицу, которая не знала, как ублажить своего хозяина, и на всякий случай решила обругать людей, которые ее пригрели.
Люба с Юлькой еще долго смотрели из окна вслед семенящему Василию с огромной клеткой, накрытой шикарным Любиным платком. Леша наблюдал молча, задумчиво покусывая дужки очков. Сколько прожил у них Кешка? Недели две? А ведь они прикоснулись, сами того не желая, к какой-то совсем другой жизни.
Люба погладила голову дочки, по обычаю поцеловав в макушку. Юля живо отреагировала:
— Мам, — просяще начала девочка и тут же подбежала к отцу в поисках поддержки.
— И даже не заикайтесь! Никогда!
Люба вытерла глаза и пошла готовить ужин. В квартире было необычайно тихо и как-то грустно.
Ну дела...

Ника любила поезда и то необыкновенное чувство разделенного одиночества, возникающее только в них. Ты сливаешься со стуком колес, с пейзажами за окном. Можно ни с кем не разговаривать, а просто смотреть и смотреть, отсчитывая километры по мелькающим за окном столбам, удивляться чередованию лесов и равнин средней России и тому, что жизнь есть не только в Москве и что здесь она совсем другая. Стемнело, деревья стали сливаться, и в стекле Ника уже видела только себя. На нее вместо покосившихся домов смотрели огромные глаза худенькой девочки. На голове у девочки была замысловатая тюбетейка, на тонкой шее — несколько рядов бисерных бус, через плечо — холщовая сумка.
Ника себе никогда не нравилась. И не только сама себе, ей не нравилось и все ее окружение: мама-певица, бабушка-виолончелистка и вся бесконечная их богема. Она хотела вырваться из этого круга. Любыми путями. Отказывалась учиться в музыкальной школе, одевалась как ей вздумается. Ненавидела наряды, привезенные матерью из-за границы, пыталась неумело шить сама и, как ей казалось, доказывала таким образом свою индивидуальность.
В следующем году Ника заканчивала школу, и ей абсолютно было все равно, куда идти дальше, что делать. Ничего не хотелось. Все эти взрослые дела: бесконечные тусовки, сборы у них дома после спектаклей, выяснение за полночь — дурак все-таки дирижер или нет. Как же Нике все это надоело!
Правда, был еще отец — обычный инженер, и Ника никак не могла понять, что может связывать абсолютно разных людей. Хотя их, в общем-то, ничего уже давно и не связывало. Вот и отдыхать Ника ехала с матерью и бабушкой. У отца был, как всегда, аврал на работе. Или он так уже просто говорил? А на самом деле ждал, когда Нике исполнится восемнадцать лет, чтобы от них уйти. О чем-то таком Ника догадывалась из постоянно вспыхивавших скандалов между родителями.
— Ты живешь не по средствам! — кричал отец.
— Нет, это ты не интересуешься моей жизнью! Ты даже не был на последней премьере, — задыхалась в ответ мать.
— Да я в это время деньги зарабатывал! На что бы ты устраивала здесь свои полуночные посиделки, если бы я не работал, Нина?! Может быть, тебе хорошо платят за твое пение?
— Платят достаточно, — гневно парировала мать глубоким контральто, театрально заламывая полные руки.
— Достаточно? Тогда где же это "достаточно"? Может, все ушло на новую шубу? — На этом этапе отец начинал, по обыкновению, нервно бегать по квартире. Худой, высокий — полная противоположность пышнотелой и неторопливой матери.
— Значит, тебе шубы для меня жалко. Я — актриса, Борис, не забывай, я должна достойно выглядеть, у меня поклонники!
Здесь Ника, как правило, хватала свою любимую холщовую сумку, нахлобучивала на лысую голову привычную тюбетейку и, хлопнув дверью, выбегала из дома.
Постриглась наголо она после очередного родительского скандала. Зачем, объяснить не смогла ни себе, ни им.
В тот вечер скандал возобновился снова, и посвящен он был уже Нике. Бабушка принимала валидол, мама — театральные позы. И все это из-за гордо во
шедшей в квартиру Ники, постриженной под ноль. В принципе реакцией Ника была довольна. Концерт удался на славу. Не все же матери в примах ходить. Она тоже кое-что может!
— Нина, ты не в театре, тебя все равно никто не видит, а мне все равно, — небрежно бросила она в сторону матери. И направилась в свою комнату.
Она давно уже называла мать по имени. Это было принципиально. Как ей казалось, они давно уже перестали быть друг для друга матерью и дочерью. Нике больше нравилось воспринимать их отношения как просто родственные или как между соседями, и даже не очень добрыми.
Мать тут же взяла себя в руки.
— Ну ты же не собираешься так ходить?
— Нин, я уже так хожу. Вот из парикмахерской пришла, сейчас схожу еще в туалет и пойду спать.
— А есть? — невпопад спросила бабушка.
— Есть пойду уже завтра. — И Ника хлопнула дверью своей комнаты.
Тамара Георгиевна и Нина переглянулись. Бабушка тоже была актрисой, хотя и виолончелисткой, но театрально пить валидол у нее получалось здорово.
— Мам, что будем делать? — Нина повернулась к матери.
— А что тут сделаешь? Возраст. Вот что ты Борису скажешь?
— Мама, не начинай, надоело. То один дверью хлопнул, то теперь другая. Вот пусть сам теперь посмотрит, до чего доводят эти его выяснения отношений.
— Нина, ну ты же понимаешь, нет дыма без огня. И ты действительно его давно уже в грош не ставишь, живешь своей жизнью, он — своей.
— Ну не на завод же мне к нему устраиваться!
— Не на завод. — Тамара Георгиевна по привычке начала смахивать ладонью несуществующую пыль со стола. — Вот только я все успевала. И обед у меня для мужа был, и улыбка, и время.
— Ну, это, мама, твое грузинское воспитание. И потом, папа все-таки работал в театре. Хоть как-то мог тебя понять. Да и проследить за тобой тоже.
— Нина, Нина. Виновата я и только я: не так тебя воспитала. А Ника, что, разве она меня слушает? Хотя, знаю, любит, только все наперекор делает. Да это все пройдет, не страшно. Вот только то, что молчит последние дни все время, — это плохо. Все в себе. Это очень плохо. — Тамара Георгиевна вздохнула: — Или эти ее словечки новые, не поймешь, о чем говорит. Дети, дети...
Ника весь этот разговор слушала из-за своей двери, глядясь в зеркало. Ну и зачем она это сделала? Кому, что хотела доказать? Правда, не сказать, что новая прическа ее как-то обезобразила. Нет. Глаза стали еще больше, выразительнее.
Ника уже перестала расстраиваться из-за своей внешности. Красавицами были бабка, родом из грузинских дворян, да и мать переняла ее гордые черты. Как и осанку. И полнота не могла этого скрыть. В Нике всего этого уже не было. Разве что глаза. Мать по этому поводу не церемонилась:
— Нет, ну в кого ты у нас такая уродилась? Уж точно не в нашу родню. Еще и слуха нет! Ну ничего, может, зато умная будешь, как отец!
Слух у Ники был, только она это скрывала. Она с детства поняла, что на сцене, кроме музыкального дарования, еще нужна выразительная внешность. Как у Нины, например.
— Если даже чувствую, что могу в ноту не попасть, не страшно! Возьму паузу, взлет бровей, взмах руки и царственный взгляд. Всё, уже отдышалась. И продолжаем петь.
Где Нике взять этот взлет бровей? Да и руки у нее тонкие, длинные непомерно. Нет, ей на сцену никак. Значит, будет, как отец.
А ведь Борис любил Нину, даже дочь в честь жены назвал. Просто Нине было смешно находиться рядом со своим вторым "я" у себя дома, поэтому придумали Нику. На самом деле так должны были назвать ребенка: ждали мальчика, и он должен был быть Николаем, Нико на грузинский лад. А родилась девочка, Нина.
Из Ники второго "я" и не получилось. Получилось что-то совсем своеобразное, непонятное: ни в отца, ни в мать. Как же сложно, когда ребенок изначально должен родиться гениальным, а получается обычным. И вот он это постоянное разочарование видит на лицах родителей каждый день. Но вот и они пусть видят свое чадо таким, каким его видеть уж совсем не хочется. А пусть! Так им и надо! А Нике все равно. Она уже привыкла быть другой, не такой, как все. Ходила в широченных штанах, в просторных рубахах с вышивкой. Ко всему этому антуражу теперь прибавится еще и новая прическа. Она открыла шкаф и, вывалив все на пол, нашла в закромах смешную тюбетейку. Напялила ее на лысую голову и довольно улыбнулась. "А вот теперь вы мне все вообще не указ — ни инженеры, ни певцы, ни дирижеры".
Разочарования не было, было определенное чувство освобождения. Освобождения от родительской власти.
— Ника, может, ты зайдешь в купе? Ты уже целый час так стоишь. — Нина выглянула в открытую дверь.
— Это кому-то мешает?
— Бабушка хочет попить чаю.
— Сейчас я ей принесу.
— А ты? Хочется же попить всем вместе. — Нина попыталась запахнуть поплотнее халат на полной груди.
— Нина, нельзя делать все, что только хочется, ты меня сама так всегда учила.
— Боже, — Нина застонала, — ну не придирайся ты к словам! Что за манера не отвечать на вопросы, а демонстрировать свой странный юмор, причем тебе одной понятный. Выражения эти твои странные. Ника, ну есть же русский язык, неужели ты не можешь употреблять простые советские слова.
— Могу: "Пролетарии всех стран, объединяйтесь!"
— Мама, — Нина схватилась за голову, — ты понимаешь, о чем здесь идет речь? — Она повернулась к матери.
— Бабуль, не обращай внимания, — крикнула Ника, обращаясь к бабушке, — Нина сегодня в роли Мими из "Богемы". Сейчас я тебе чаю принесу. Нина, тебе тоже. Иди в купе, береги связки!
— Неси, — устало произнесла мать. — Нет, ну что я ей сказала, мама? Она вытягивает из меня все жилы. Какая после этого Мими из "Богемы"? Теперь только комиссар из "Оптимистической" из меня и получится.
— Не волнуйся, Ниночка, она вырастет и поумнеет, а про комиссара не думай. Все равно тебе в военный мундир никогда не влезть, с твоими-то формами.
Тамара Георгиевна заняла самую мудрую позицию. Она не воспринимала Никины выпады всерьез. В глубине души она сочувствовала внучке и знала, что это — непростой возраст, и та должна пережить взросление сама. Бабушка будет от нее недалеко. Но что делать, если девочке достались такие родители? Их не переделаешь. Ради чего живут вместе, ради кого? А Ника мучается и все старается как-то их объединить своими дурацкими выходками. Главное, чтобы силенок у нее хватило. Но Тамара верила в силу грузинской крови. Женщины в их роду многое пережили и выстояли, несмотря ни на что. И хоть Нина не замечала в дочери своих черточек, Тамара знала: рано или поздно они проявятся.
Ника стояла в очереди за чаем и рассматривала карту маршрута. Так, ехать еще больше суток. Хорошо. Нику страшно тянуло на море. Вот в этом, она не сомневалась, южные корни давали себя знать. Уж как ненавистны ей были эти совместные поездки с матерью и бабушкой, но пересиливало желание увидеть море, поесть фруктов вдоволь. Шататься по берегу, босые ноги обжигая о горячие камни, торговаться на базаре... Этой поездки Ника ждала каждый год. Хотя опять будет театральная тусовка, опять будет жеманничать Нина, которую Ника в эти моменты ненавидела. Она уже не представляла мать вне роли. Та постоянно кого-нибудь изображала. Хорошо хоть бабка была рядом. Тоже артистка, конечно. Но она ж всю жизнь сидела со своей виолончелью и по большей части в пол глядела, поэтому таких ярких театральных ужимок за ней не водилось. И потом, Нике порой казалось, что Тамара все про нее понимает. Только вид делает, что раздражается, а на самом деле по ее глубокому мудрому взгляду Ника догадывалась, что бабке многое о ней известно. И про то, что переживает, и про комплексы, и про то, как ранят ее своею руганью родители. Бабка умная, это точно. Но все равно, она на стороне взрослых и не очень, по большому счету, от них отличается.
— Мальчик, ты за чаем последний?
Ника поняла, что обращение адресовано ей. Она оглянулась. За спиной стоял симпатичный паренек лет восемнадцати и приветливо улыбался.
— Нет, я за лимонадом.
— А что, теперь в поездах лимонад вместо чая дают? — опешил парень.
— Дают. Но только мальчикам. А девочкам и дяденькам, как и раньше, чай. Или вы, может, тетенька?
Парень окончательно был сбит с толку.
— Почему я тетенька? — И, приглядевшись внимательно, расхохотался. — Так ты девочка! Прости меня, не сообразил. Никогда не видел лысых девочек.
— А мальчиков видели?
— И мальчиков не видел!
— Ну и зачем же вы тогда сказали, что я — мальчик?
— Послушай, ты меня запутала вконец.
— Я вас не путала. Вы ведь за чаем? Вот и стойте себе молча, аппетиту набирайтесь и думайте о пищеварительном процессе, а не угадывайте, кто тут — кошка, кто — собака! — Ника отвернулась.
— Ладно, не обижайся. Меня Никита зовут, можно просто Кит и на "ты". А тебя?
— А меня тоже из этой серии, можешь догадаться, если не хочешь про кошку с собакой.
Парень опять засмеялся.
— Нет, про кошку с собакой больше не хочу, ты всю охоту отбила. Давай погадаю. Из той же серии. Хм. Не соображу.
— Это я уже поняла. Бедный ты, Кит, и несообразительный. И девочку от мальчика не отличаешь, и имен не знаешь. Ты, наверное, в спецшколе учишься. Ну, для таких специальных детей.
— Эй-эй, ты давай не зарывайся! Я училище строительное в Воронеже закончил. Да брось ты дуться. Ну, ошибся! Сама посуди: все-таки внешность у тебя не очень стандартная. — Ника открыла было рот, но Кит не дал ей вставить слово, понимая, что опять может получить по мозгам. — Сейчас угадаю, значит, имя похоже на мое. Хорошо. Если на Кита, то, может, ты Кира? Или Никанора? Есть такое имя?
— Нет такого имени. Ну ладно, ты не расстраивайся, я же не знала, что ты на строителя учишься, я думала, на писателя, к примеру, или психиатра. А так
тебе, конечно, не угадать. — Ника помолчала немного для важности. — Меня Ника зовут.
— Ника? Какое красивое имя! Никогда не слышал, и действительно, наши имена похожи, интересно. А ты с кем едешь?
— Я — с двумя инвалидами, вот чай сейчас им несу. Я у них сиделкой работаю.
Никита опешил.
— Надо же, тяжело, наверное.
— Тяжело, знаешь, они обе здоровые какие, обе под сто килограммов.
— Как же ты справляешься? Ты ж худая какая. Может, помощь нужна, ты только скажи! Еще сутки ехать, до нужника их довести. Говори, не стесняйся, я помогу.
Ника прыснула.
— Ладно, вон чай уже готов. Давай, строитель, развивай кругозор по части анатомии человеческой. Думаю, еще встретимся. — И Ника, схватив два стакана с чаем, побежала к своему купе.
Утром в дверь купе постучали. Ника на верхней полке читала Булгакова, Тамара Георгиевна вязала очередной замысловатый шарф, Нина пыталась наложить на лицо огуречную маску.
— Войдите, — привычным контральто пропела она.
— И что зазря петь, наверняка проводник, — с верхней полки прокомментировала Ника.
В дверях стоял Никита, в руках он держал две скрученные и завязанные узлом простыни. На какой-то миг в купе воцарилась тишина.
— Молодой человек, вы кого-то ищете? — нашлась Тамара.
Никите все стало ясно.
— Да мальчика одного, он тут санитаром при инвалидах подрабатывает, — сказал Кит, обращаясь к свесившей с верхней полки голову Нике.
Сказал, развернулся и ушел, с силой закрыв за собой дверь.
— Ника, я ничего не поняла. — Тамара Георгиевна сняла очки и отложила вязание. — То есть инвалиды — это мы с Ниной, что ли?
Ника неуклюже пыталась сползти вниз.
— Ба, не расстраивайся, он, наверное, что-то не понял, видишь, думает, что я мальчик.
— Ника, по-моему, твои фантазии заходят слишком далеко. Это уже не смешно. Ты только подумай, что ты говоришь! Накаркать же, в конце концов, можешь. И потом — про родных людей! — Тамара говорила совершенно серьезно.
— Мам, ты думаешь, это она все про нас с тобой?! — очнулась Нина.
— Я ничего не думаю, я констатирую.
— Вот, бабуль, и не думай, думать вообще вредно! Пойду этого горе-строителя успокою.
— А нас? Кто будет нас успокаивать?
Нахлобучивая в дверях тюбетейку, Ника оглянулась:
— Вот друг друга и будете успокаивать. На то вас и двое.
— А авоську-то свою зачем взяла? Что у тебя там, сигареты? — уже вдогонку крикнула Нина.
— Нина, я не курю, ты же знаешь! — И Ника побежала искать Никиту.
Будущий строитель курил в соседнем тамбуре. Ника встала рядом. Было прохладно. "Хорошо, что тюбетейку надела", — подумала она. У ее экстравагантной прически был один конкретный недостаток: мерзла голова.
— Обиделся, да? Обиделся! Вот люди! Это ж — аллегория.
— Я слов таких не знаю, в институтах не обучался.
— И мы не обучались, — радостно заметила Ника. Больше всего она боялась, что Кит просто промолчит, сделает вид, что ее вообще не существует. — Аллегория — это сравнение такое. Как будто бы. Вот ты пришел, посмотрел, и видишь — сидят две абсолютно здоровые женщины, только упитанные очень. Ну согласись, про сто килограммов я же не наврала! — Никита повернул голову и молча посмотрел на Нику. Ника вздохнула с облегчением: значит, первый шок прошел, — и вдохновенно продолжила: — Вот ты знаешь, кто они? Они обе — артистки Большого театра, и обе народные. Та, что все время носки вяжет, — она виолончелистка; правда, уже на пенсии. Привыкла смычком-то водить, вот и вяжет теперь по привычке, чтобы руки чем-то занять. Не будешь же смычком махать без дела. А та, что помоложе, но потолще — она певица, все ведущие партии в Большом поет. Вот. Ну и скажи ты мне теперь, где я тебе наврала? Они в душе инвалиды. Представляешь, всю жизнь на сцене, это ж рехнуться можно. Вот они и... Сам понимаешь. Немного того... Нет, с виду, конечно, не скажешь.
Кит смотрел на Нику с любопытством, и та совершенно спокойно продолжила дальше:
— А вообще-то, "инвалид" про них — это я говорю тебе серьезно, без дураков. Когда две артистки в доме, это, доложу я тебе, мрак.
— А отец?
— Не, он инженер, на заводе работает, да они плохо между собой ладят, ругаются по поводу и без повода.
— Ну, ладно, — примирительно вздохнув, произнес Кит, — считай, что мы — квиты. А ты, Ника, интересная девчонка. Пойдем в вагон, а то уже продрогла вся.
Целый день Ника проговорила с Китом. Она даже не ожидала, что вот так может все про себя выболтать первому встречному пареньку. Сколько
всего накопилось в ее детской душе, было не пересказать. И ни с кем и никогда она этим сокровенным не делилась. Отец постоянно в обиде на мать, ему не до Ники, нужно было выяснять отношения, подозревать жену, выводить ее на чистую воду. Нина была человеком творческим и, по большому счету, действительно давно уже не принадлежала ни себе, ни семье. Нике было обидно, ужасно обидно; ей очень хотелось быть с мамой и именно с ней поговорить перед сном, рассказать, как на нее посмотрел Валерка из 8 "Б" и какой эта Светка с лестничной площадки оказалась интриганкой. Только рассказывать приходилось не маме, а Дездемоне или Виолетте.
Ну что делать? А когда давали "Травиату", Нина с утра начинала подкашливать. Ясное дело, ей же вечером от чахотки умирать. Ника понимала, что мать — талант. И талантов в доме вокруг девочки было много, а матери — не было. Оставалась еще бабушка. Но бабушка есть бабушка. Она не мама. Хотя Ника и видела, что Тамара Георгиевна ее понимает, иногда даже поддерживает молча или какими-то жестами, только это — все равно не мама.
Обо всех своих переживаниях Ника без остановки рассказывала Киту. Он, в свою очередь, говорил про себя, про сестренку, про маму-медсестру, тихую и работящую. И про отношения в семье. Мама воспитывала их одна, и, конечно, было непросто, но всегда в семье царило хорошее настроение; ощущались чувство локтя, поддержка. Поэтому Кит и в училище пошел — нужно было профессию получать, матери помогать.
— Так тебя же в армию заберут?
— Конечно, заберут. Отслужу как положено. И матери легче будет, все-таки им вдвоем с Аленкой меньше надо. Ну, а вернусь, заживут они, ни в чем себе не отказывая, уж я постараюсь.
На маленьких полустанках Кит с Никой выскакивали на перрон немного пройтись, подышать свежим, уже почти морским воздухом. Мимо сновали торговки, предлагающие кто — горячую картошечку, кто — соленые огурчики. Ника с Китом видели только друг друга и огромные южные звезды.
— Ника, хорошая ты девчонка, настоящая.
Кит взял Нику за руку.
— И ты настоящий, Кит, я таких еще в своей жизни не встречала. Хочешь, я тебя из армии ждать буду? Письма тебе писать. Хочешь? Я знаешь, какие сочинения пишу, у меня и по русскому, и по литературе одни пятерки.
Глупенькая ты еще и маленькая. Тебе десятый класс надо заканчивать, в институт поступать. Столько всего еще впереди. Сама не знаешь. — Никита не выпускал Никину руку, теребил ее пальцы и все говорил, говорил: — Я тебе сам напишу. Ты же мне адрес дашь? А через два года обязательно встретимся. Там и посмотрим. Знаешь, ты мне всю душу разбередила. Только не стригись наголо больше. Ты на самом деле очень красивая, не уродуй себя. А то, что в семье неприятности, так это у кого их не бывает?
— А у тебя?
— Э-э, не сравнивай. Я без отца вырос; этого, знаешь, никому не пожелаешь. У меня совсем другое. Не думай, что ты одна несчастная, а у других все замечательно. Это как посмотреть. Все от человека зависит. Взгляд на жизнь измени. И домашних перестань расстраивать. Сама ж говоришь, мать — достояние страны. Ну так страну пожалей!
Все три недели в Коктебеле Ника была счастлива. Нина с Тамарой ее не узнавали. Отрос ежик, Ника наконец сняла холщовые штаны, надела сарафан. К концу отдыха она превратилась в миловидную девушку. Правда, немного романтически задумчивую. Она все время думала о Никите, вспоминала их прогулки по ночному перрону, разговоры под южными звездами и ничего не находила прекраснее этого. Жизнь приобрела смысл.
В конце концов Ника начала рваться домой: а вдруг он уже написал, вдруг ждет ее ответа. Хотя она понимала, что он тоже не добрался еще до дома, да и где гарантия, что он напишет вот так сразу. Образ Никиты потихоньку стирался из памяти, остались только лучшие черты, и то, что сначала смущало (например, достаточно сильный налет провинциальности), она из своей головы выбросила.
— Бабуль, я смотрю, ты уже тоже домой собралась. И как это ты всегда шерсть умеешь просчитать? Как довяжешь последний носок, значит, на поезд пора.
— Ника, я вяжу шарфы, ты же знаешь. Смотри, какое чудо сотворилось. Это для Елизаветы Карловны.
— Ты же ей уже вязала.
— Я теплый вязала! А этот — под вечернее платье. Ну что делать, если день рождения празднуют люди каждый год. Иди, посиди со мной. — Тамара отложила спицы и обняла за плечи подошедшую Нику.
— Твоей Елизавете Карловне скоро будет сто лет, какие еще вечерние платья? — Ника прижалась к бабушке.
— Э, дорогая, женщина и в сто лет должна оставаться женщиной. Расскажи лучше про Никиту. Он будет писать?
— Обещал.
— Значит, напишет, по-моему, он хороший мальчик.
Ника подняла на Тамару удивленные глаза.
— Ты думаешь?
— А ты нет?
— А я теперь вообще только про него думаю.
Тамара улыбнулась.
— Это замечательно, это прекрасное чувство. Учись чувства беречь. Не важно, как сложатся отношения, главное, чтобы сердце не зачерствело. Вот так.
— Бабуль, а ведь мы с тобой об этом никогда еще не говорили.
— Потому что не было повода.
— А сейчас, думаешь, есть?
— Думаю, что пока тоже нет, но у тебя появилась потребность это обсуждать.
— А расскажи мне о том, как ты влюбилась в первый раз, это был дедушка?
— Нет, что ты. Дедушку мне родители привели. Показали и сказали: "Он будет твоим мужем!" Тогда все за нас родители решали.
— Ну ты, баб, даешь! Ты ж с высшим образованием была! Консерваторию закончила. И без любви замуж вышла.
— Я вышла замуж по уважению. И ни разу об этом не пожалела, слышишь, ни разу! Из уважения родилась любовь, большая и на всю жизнь. А первая любовь была совсем другой. Мальчик жил в нашем дворе. С огромными глазами, вот как ты, и в тюбетейке ходил. Только он меня не замечал. Я маленькая была, некрасивая: с огромным носом, волосы в разные стороны. Не ангел, это точно. — Тамара улыбнулась своим воспоминаниям. — Он потом с очень красивой девочкой встречаться начал. Я плакала, переживала, мама моя, твоя прабабушка, меня успокаивала. Но мне было не объяснить. Такое горе было! Так что первая любовь была печальная.
— А мама с папой, — они же вроде по любви женились.
— О, еще по какой любви! Все им завидовали: любовь красивая, пара красивая, условия для жизни были. Но только это в жизни не главное — такое начало.
— Бабуль, а что — главное? — Ника внимательно смотрела на бабушку.
Главное, Нико, — Тамара сделала ударение на последнем слоге — так она частенько называла Нику в детстве, на грузинский манер, в моменты особых откровений, — главное, это суметь эту любовь сохранить. Или как у нас с дедом покойным — сначала в себе воспитать, потом удержать. Это, знаешь, труд. Нам тяжело было, не скрою. Он много старше, совершенно чужой мне человек, я для него — просто девочка из интеллигентной семьи, с хорошим образованием. — Тамара Георгиевна задумалась. — Я очень и очень благодарна Резо. Он проявил необыкновенную чуткость, терпение. И в конце концов я его полюбила. Он с самого начала относился ко мне немножко как к дочери. Так до конца и осталось. Да, у меня не было в жизни страсти; знаешь, про которую сейчас все так много говорят. Но у меня был покой в душе. И уверенность в своей семье. Знала, Резо не предаст, не обманет. А вот теперь покой потеряла: Нина, Борис да ты еще.
— Тамрико, ладно уж про меня-то.
Тамара улыбнулась, слезы блеснули в глазах — так называл ее Резо и маленькая Ника, подражая деду.
— Ты счастье мое, кровиночка моя, и похожа ты на деда. Он красавец в молодости был, и брови эти сросшиеся на переносице — это все его. Разве могу я на тебя обижаться, Нико? Все это пустое.
— А Нина с Борисом? Что же будет?
— А вот этого я не знаю. Может, и будет все плохо — предчувствие у меня какое-то нехорошее есть. Только давай не будем ни гадать, ни каркать. А может, нам с тобой все кажется.
— Это у нас как будто с тобой галлюцинации? Дома битва идет, а мы себя уговариваем, нам вроде кажется. Ну ты, баб, даешь.
— Ника, не наше дело, сами разберутся.
— Хорошо, ну а Никита, как думаешь, напишет он мне? Только не говори, что мне нужно про учебу думать.
— И не скажу! Какой же дурак в шестнадцать лет про учебу думает? Это было бы даже странно! Нет. Нужно мечтать. Это здорово, Нико! Ты знаешь, мне твой Никита очень понравился. Он — хороший парень, знаешь, настоящий такой. Как он нам сразу на помощь ринулся, а? — Ника покраснела. — Да ладно, забыли! А напишет ли? Может, и не напишет. Будь к этому тоже готова. Но это не главное. Главное, что он уже есть в твоих мыслях.
— Тоже скажешь, на кой мне одни только мысли. Лучше уж пусть напишет.
— Это конечно, — согласилась бабушка.
— О чем тут сплетничаете? — В дом вбежала Нина, вся запыхавшаяся. — Всё, нужно худеть! Невозможно. Ну посмотрите, на улице уж и жары такой нет, а я вся мокрая. — Последнюю фразу Нина пропела.
— Нин, а мне кажется, ты здесь немного похудела, или загар тебя стройнит?
— Ой, Никушка, спасибо тебе. Правда, да? — Нина подбежала к зеркалу. — Так про что разговоры? — крикнула она из спальни.
— Вот, обсуждаем новую шаль для Елизаветы Карловны. — Тамара подмигнула Нике. — Твоя дочь утверждает, что в возрасте Елизаветы нарядные платья уже пригодиться не могут.
— Ой, мам, честно говоря, я тоже так считаю, — произнесла Нина, открывая холодильник. — У нас есть что-нибудь перекусить? Так есть хочется. И потом, этой Карловне уже лет сто!
Все трое дружно рассмеялись.
— Нина, немедленно закрой холодильник, ты же худеть собралась!
— Да? И вправду. А я уже забыла!
Вдруг Нина заговорщицки оглянулась на Тамару.
— Мам?! — и неожиданно для всех, подняв обе руки вверх, вдруг тихо затянула: — Там-тара-там, там-тара-там!
Тамара Георгиевна мгновенно поняла дочь и подхватила в терцию, раскачиваясь в такт и хлопая в ладоши:
— Там-тара-там.
Нежная грузинская мелодия полилась по комнате. Ника не могла усидеть на месте. Так же, как Нина, подняв руки, она гордо поплыла в танце навстречу матери. Такого голоса дочь не слышала у Нины давно. Кармен? Тоска? Нет. Мама. В танце кружились мать и дочь.
Письмо действительно пришло. Только оно было не от Никиты, а от Бориса. Оно лежало незапечатанное на круглом обеденном столе. На конверте было написано "НИНЕ".
Нина подошла к столу, быстро выдернула из конверта листок бумаги, прочитала и положила письмо обратно на стол.
— Тут для всех, можете прочитать, — и молча ушла в свою комнату, тихо прикрыв за собой дверь.
Тамара Георгиевна прислонилась к косяку двери.
— Нико, прочти, я что-то устала.
— Ба, ты сядь. — Ника придвинула к Тамаре стул и схватила листок со стола. — "Нина, прости, я очень виноват. Я ухожу не от тебя и не ушел бы никогда, но так случилось. Я ухожу к Егорке, вчера ему исполнился месяц". — Ника оторвала взгляд от письма. — Бабуль, Егорка — это кто?
— Больше ничего нет?
— Есть! А про Егорку?!
— Читай до конца. — Тамара говорила твердым, властным голосом.
— Так, "...исполнился месяц. Я позвоню на днях. Постарайся все объяснить Нике. Я ее всегда любил и буду любить. Тамару тоже. Борис". — Ника посмотрела на бабушку. И опять поднесла письмо к глазам. — "Вчера исполнился месяц... объяснить Нике... Тамару тоже"... — Ника подняла глаза. — Смотри, и про тебя написал. Ба, что делать будем?
Тамара молча смотрела на Нику. Враз постаревшая, она пыталась собраться с мыслями.
— Мать спасать. А там видно будет. — Тамара Георгиевна встала со стула и решительно прошла в спальню к дочери. Ника, все так же с письмом в руках, двинулась следом.
Нина стояла у окна и смотрела вдаль. Не плакала. Со стороны она казалась абсолютно спокойной.
— Вот так! Всей стране нужна, а мужу своему, выходит, нет. Мужика проворонила. Что, мам, скажешь, сама виновата, ты же всегда это говорила. — Нина оглянулась на мать.
— Нет, не скажу. Потому что Борис поступил не по-мужски. Он тебя сейчас обидел, как женщину обидел. А я своего ребенка в обиду никому не дам.
— Мама... — К Нине подошла Ника и взяла ее за руку.
От этого "мама" у Нины сразу перехватило горло.
— Ну, мам, ну ты чего? Ну давай. Татьяна Ларина, действие первое, третья картина. Думай про это, ты же можешь, ты же сильная!
— Никушка моя, все непросто, но папа тебя очень любит...
— Мама, — жестко отстранилась Ника, — он ушел к другой женщине, я его больше знать не желаю. Я всегда с тобой буду, ты не думай. — И неожиданно для себя самой заплакала.
Так же, как месяц назад смеялись и пели от души три близкие женщины, так же сейчас они плакали. Как быстро может измениться жизнь. Что их ждет впереди, выдержат ли они?
Следующее письмо пришло глубокой осенью, и опять оно было не от Никиты. Веселый расписанный конверт: "Лети с приветом, вернись с ответом".
— Ника, из Воронежа, это тебе!
— Как-то по-детски, ба, ты не находишь?
Ника не ошиблась, письмо было от Аленки,
младшей сестры Никиты. Коряво, с массой грамматических ошибок, Аленка просила прислать набор фломастеров. 6 штук, а лучше 12.
— Ба, ну ты только погляди! Вот детская непосредственность или провинциальность. А про Кита ни слова.
— Считай, перевернутая страница. Хотя мы ему, этому мальчику, все благодарны должны быть. Вовремя он тебе на пути попался, всем нам. Иногда это очень важно. Такой попутчик может целую жизнь изменить. Мысли по-другому направить. Мы эти три месяца не выдержали бы просто, если бы врозь были. Как будто он специально нам встретился. Не знаю, есть там Бог где-то или нет, а только Никита нам специально послан был. Вот для того, чтобы мы эту историю пережить смогли. Как считаешь?
— Наверное. Я про это не думала.
— А про Никиту? Переживаешь?
— Нет, бабуль. Ты что? Не до него теперь. Главное, мать в себя пришла. И голос наконец-то вернулся. Правда, она вчера хороша была? Но я весь спектакль в напряжении сидела. Шутка ли, три месяца не пела.
— Да, Нико, маме сейчас тяжело, но вместе мы это переживем. И ты ее очень поддержала!
— А этот, дирижер-то? Видела, какой ей букетище подарил?
— Это да, только ей, конечно, еще опомниться надо. Не все сразу. Но, по большому счету, ей всего-то сорок!
— Всего-то?! Целых сорок.
— Эх, Нико, моя Нико, маленькая ты моя. А смотри, как волосы у тебя выросли. Поступать-то куда будем? Ты-то кем будешь? Решила?
— Да ладно, ба, времени впереди много. Придумаем.
— Времени-то много, да бежит оно быстро.
Тамара Георгиевна притянула Нику к себе и потрепала ее по голове.
"Жизнь, она сложная штука, — подумала она про себя. — Только все у меня опять хорошо. Было и будет".

— Мама, папа, я вас очень люблю, у меня к вам серь езный разговор!
Марья Михайловна с Петром Федосеевичем даже не напряглись. Голос при этом у дочери был звонким, глаза веселыми, в общем, всё было как обычно.
Для Татьяны всё и всегда было серьезно. Родители к этому привыкли. Она у них была единственной, такой долгожданной, в ней была вся их жизнь. И что бы она ни говорила, для них всё и всегда было серьезным. Любая мелочь, любая оценка школьная или недопонимание с подружкой. Всё и всегда выносилось на семейный суд, обсуждалось и решалось вместе. Такими доверительными отношениями с дочерью Миллеры гордились. Почему так случилось, что они для этого делали? Да вроде бы ничего специально. Просто были всё время рядом, никогда дочь не отталкивали глупыми вопросами, разговорами, заведенными не вовремя. Понятное дело, не у всех взрослых хватает времени и терпения на собственного ребенка. Танюша была поздним ребенком. Наверное, потому и отношения были такими трогательно доверительными. Хотя и сложностей было много. Каждая девочка проходит тот возраст, когда мамой хочется гордиться, молодой мамой, красивой, модной. А когда во дворе школы кричат: "Танька, за тобой бабушка пришла!" — это, конечно, обидно. И Тане обидно, и Марье Михайловне.
Но что тут поделаешь, Таня родилась, когда им обоим было по сорок пять. Когда была потеряна всякая надежда. Сколько же было хожено по докторам, сколько поставлено диагнозов, принято лечений. Не вспомнить и не пересказать. А сколько пролито слез. Марье Михайловне, наверное, было где-то даже легче. Действительно, можно было поплакать на плече у мамы. А что было делать Петру Федосеевичу? Когда в который раз — и опять всё мимо. Не было долгожданной беременности у жены, не было долгожданного наследника. И это при том, что Миллер уже в сорок лет был профессором, его научные работы в области ядерной физики давно стали известны всему миру. Он был известным человеком не только на родине. Бесконечные конгрессы, симпозиумы, почет и уважение. А дома практически трагедия — нет детей.
Спасала удивительная привязанность друг к другу мужа и жены. Любовь? Сейчас это слово полощется на каждом углу, тогда об этом много не говорили. Хотя, наверное, это самая настоящая любовь и была. Проверенная временем, испытанием, общей бедой. Они умели успокоить друг друга теплым словом, взглядом, просто прикосновением руки.
Вместе заканчивали Московский университет. Только Маша училась на факультете журналистики, а Петр заканчивал физфак. Они сразу потянулись друг к другу, сразу поняли какое-то удивительное внутреннее родство. Маша никогда не была красавицей. Только разве что коса до пояса да застенчивая улыбка с ослепительно белыми зубами. Но Петр выбрал именно ее. Видимо, взяла она его своей скромностью и трогательной добротой. Всё начинали и строили вместе. Было сложно. Но они были вместе, и никакие трудности им были нипочем.
Видимо, своей честной жизнью, верностью друг другу заслужили они этого долгожданного ребенка. Может, Маша и молилась потихоньку, — Петр об этом не знал. Член партии, он себе такого позволить не мог. Но когда Марья Михайловна наконец забеременела, никто сначала даже не обратил на это внимания. Между собой они тему эту давно не обсуждали, смирились, жили для себя и уже практически счастливо, не оглядываясь на то, что в жизни их что-то не так. Странные Машины симптомы с головокружением, с тем, что подташнивает, и слабость невероятную воспринимали как перегрузку на работе. Отдыхать не ездили уже два года, Петр сдавал очередной проект, было не до этого.
В больницу Машу отвезли прямо с совещания из кабинета главного редактора. Упала в обморок. Очнулась уже в палате Кремлевской больницы. Мужу по статусу было положено. Вокруг суетились врачи.
— Марья Михайловна, не волнуйтесь. Обычное переутомление. Полежите, обследуем, витаминчики поколем, и всё у вас будет отлично.
И только вечерняя нянечка, древняя старушка, внимательно посмотрев на нее, произнесла:
— А ты ведь, дочка, беременная. Неужели не поняла до сих пор? И эти-то, дохтора (она смешно произносила слова с каким-то среднерусским акцентом), ничё разобраться не могут. Утомление! Какое
утомление? Беременная ты, девка, меня слушай. А родишь ты девчонку. Маленькую, правда, но справную. Да не волнуйся ты и не плачь. Сказала же, всё у тебя хорошо будет! Ой, девка, девка, — нянечка обняла плачущую и боящуюся верить в чудо Марью, — видно, намаялась ты. Потому вы без Бога живете. Вот и мечетесь, мечетесь, по дохторам бегаете. Что они тебе сказать-то могут. Утомление. Сейчас уколы начнут ставить. У Бога просить надо было! А Он всё на свои места и сам расставил. Вот пришло время, и придет тебе ребеночек на свет.
Старая нянечка не ошиблась, в свое время в той же Кремлевской больнице Марья Михайловна родила маленькую девочку. Привез их Петр уже в квартиру в высотке на Котельнической набережной. Сказать, что Петр был разочарован рождением дочери? Нет, не то, хотя, безусловно, всю беременность говорил жене:
— Никому не верь, у нас будет только сын. Раз уж чудо свершилось, это будет чудом до конца!
Всю беременность он носил Машу на руках, не знал куда посадить, чем накормить. У них и так никогда не было крупных размолвок, жили в полном согласии. Сейчас же теплота друг к другу просто переполняла их. Или все-таки любовь? Нет, они не любили этого слова.
А родилась все-таки девочка, маленькая, курносая, крупнолицая, вся в Машу. Когда Петр услышал новость, сначала понял, что просто всё нормально и, главное, что мама чувствует себя хорошо. Небольшой, конечно, вздох внутри случился. Но думать времени особо не было. Нужно было покупать ванночку, кроватку, пеленки, распашонки. В Москве 60-е годы. Всё найти не просто, даже имея в виду всевозможные блага и разнарядки, которыми пользовался Петр, по тем временам уже достаточно крупный ученый. Блага были все-таки для взрослых. В совминовском ателье можно было сшить мужской костюм и заказать ондатровую шапку. Ползунков и чепчиков там не продавали. Поэтому думать особо было некогда, какого пола родился ребенок. Хорошо, помогли жены сослуживцев, которые вместе с Петром бегали по магазинам, мыли квартиру, стирали и гладили детские вещи.
Ну а когда наконец жену разрешили забрать из роддома и Петр наконец увидел обеих, сердце у него перевернулось и так до сих пор и продолжает стоять в груди как-то немного боком, ни на секунду не давая забыть, что у него есть дочь. Сначала он увидал усталые, счастливые и совсем по-другому спокойные глаза Маши, а потом совсем такие же глазенки, серьезно смотрящие на него из-под платочка. Какой мальчик? При чем тут мальчик! Вот оно, счастье. Петр трясущимися руками взял девочку из рук медсестры.
— Деньги! — испуганно шепнула Маша.
Улыбающаяся медсестра уже оттопыривала карман накрахмаленного халата.
— Сколько? — так же шепотом спросил Петр.
— Тебе повезло, сэкономил, девочек выдают по пять рублей.
Петр не мог уже выпустить дочь из рук. Маша сама доставала кошелек из его пиджака, отсчитывала деньги. Петр, не отрываясь, смотрел в глаза дочери. Неужели это его дочь? Неужели он дождался и есть у него теперь этот ребенок?
— До машины бежим бегом, — его привел в чувство голос Маши.
— Я бегом боюсь. А что случилось?
— Что случилось! Ты мне ни трусы, ни чулки не принес. На улице мороз, между прочим. Да ничего, Петь, добежим. Зато где ты такие розы среди зимы достал?
Жизнь потекла совсем другая. Всё было подчинено маленькой девочке, их ненаглядной Танюшке. Маша уволилась с работы, старалась дать девочке всё, что только возможно. Таня училась музыке, занималась языками, ходила на бальные танцы. Петр, как всегда, много работал, но каждый вечер к ужину бежал домой. За столом обсуждалось всё, что произошло за день. Дела каждого члена семьи были одинаково важны. И Танины — кто из подруг сломал совочек, и Машины — как подорожала картошка на базаре, и Петра — почему правительство не выделяет достаточно денег на новые разработки. После ужина обычно Петр читал Тане вслух в большой кухне-столовой, пока Маша мыла посуду. А потом играли в лото или, если была хорошая погода, на полчасика еще выходили на улицу.
Всё было размеренно и предсказуемо. На выходные в Пушкино, на правительственную дачу; на всё лето — в Ялту. Как правило, Петру удавалось вырваться к своим девочкам на месяц. Больше не получалось. Девочки тоже знали, как занят папа, какие серьезные вопросы ему необходимо решать, по пустякам старались его не расстраивать, ценили каждую минуту, проведенную вместе.
Танечка школу закончила с медалью, легко поступила в университет, и тоже на физический факультет. Петру было грех жаловаться на отсутствие сына. Хотя лицом и фигурой Таня была в мать, способности ей передались отцовские. Уже года в три Петр постепенно начал лото заменять шахматами и почувствовал недетскую логику в Танином мышлении. Пошли первые задачки, формулы, Тане всё было интересно. А потом начались и первые победы, сначала на школьных, а потом и городских олимпиадах.
Марья Михайловна сомневалась: все-таки девочка — и вдруг физика. Соединимо ли это?
— Машенька, что ты переживаешь? Посмотри на нашу дочь. На "синий чулок" она уж никак не по
хожа. Но если такие способности есть, почему же их было не развивать? Пусть физика. А там видно будет.
В студенческую жизнь Таня окунулась осторожно. Всё было новое, всё необычное. Лекции, семинары, сессии. Новыми друзьями девушка обзаводилась трудно. Привыкла, что всегда в ее жизни лучшими друзьями были папа и мама. Школьных подружек было всего две, но они теперь учились в разных концах Москвы, и встречаться часто не удавалось. А в университете... Таня с первых же дней поняла, что она другая. Мальчишки и девчонки легко знакомятся, тут же идут в обнимку, целуются после танцев. Таня так не могла. А где же чувства, а за руку походить где-то с полгода? И потом, рассказы мамы о том, как она выходила замуж. Про всю ту целомудренность и скромность. И о том, что папа был бы счастлив, если бы его дочь была воспитана так же. Мнение папы было для Тани абсолютным. Той самой константой, в которой сомневаться не имело смысла. И потом, она видела отношения родителей. В них не было ничего показного, просто милые, обращенные друг к другу улыбки, желание всегда прийти на помощь друг другу, принять любую ситуацию. Простить. Таня не помнила, чтобы родители когда-либо ругались. Неужели не было такого? В детстве Таня думала, что, конечно, не было. Когда стала взрослеть, то поняла, что это невозможно. Даже в природе небо хмурится, а тут живые люди. Просто и Маша и Петр умели из любой ситуации выходить достойно. И главным правилом всегда и везде было: только не при Тане. Мнение должно быть у родителей одно на двоих, и прав будет тот, кто выскажет его первым вслух. Другой спорить уже никогда не будет. После рождения Тани Маша больше не работала, но от этого ее статус в семье никак не принижался. Петр советовался с женой во всем, всячески старался ей показать, как дорожит ею. Всегда понимал, что бросить журналистику Марье тоже не очень просто. Но нужно было выбирать, и выбор был сделан: покой в семье, всегда готовый обед, выглаженные рубашки, а главное — их Танюша.
Таня выросла практически в идеальной семье. Вы скажете, так не бывает. А вот бывает. Было же так у Тани. Как же ей было после таких отношений, которые она видела у родителей, вступить в свои, со своими сверстниками?
Она почувствовала себя одинокой впервые в жизни. Ей не хватало уже маминой и папиной любви. Ей хотелось чего-то большего, она была готова к совсем другим чувствам, а их не было. Надо сказать правду, мальчишки с потока ею не интересовались. Красавицей она не была, заводилой тоже. Она была умной — вот это в ней ценили и с удовольствием разбирали с ней сложные задачки. А еще она была скромной. И до этого уже никому не было дела. По этому на танцы мальчишки бегали на соседние факультеты или вообще в пединститут.
Как-то Татьяна вызвалась купить методички для всей группы. Помочь предложил Егор:
— Слушай, нас, слава богу, десять человек, не дотащишь! Давай помогу.
— Давай. — Таня действительно не сообразила, что справиться ей будет тяжеловато.
Поездка была веселой, ехали на метро, Егор рассказывал анекдоты, хохотали, потом выбирали в книжном методички, рассовывали их по пакетам. Внезапно хлынул дождь.
— Давай ко мне домой, — крикнула Таня, — я тут недалеко живу, а то все учебники сейчас промочим. Кто нам деньги-то возвращать будет!
И побежала вперед. Егор не отставал. Уже забежав в парадное, он присвистнул, остановившись:
— Ты что, в этом доме живешь?
— Ну да, а что такого?
— Ничего такого. Только я первый раз общаюсь с девчонкой из Высотки.
— Ну, допустим, не первый. Мы с тобой уже полгода как общаемся.
— А чего ж ты никогда не рассказывала, где живешь?
Таня растерялась:
— А нужно было?
Теперь растерялся Егор:
— Да нет. Наверное, необязательно. Послушай, — он опять остановился, — а твоя фамилия ведь Миллер?
— Егор, да что ты, в самом деле! Как будто меня первый раз в жизни видишь! Что тебя так удивляет?
— Подожди, подожди, а академик Миллер? Неужели твой дед?!
Таня насупилась:
— Ну почему дед? Это мой папа.
— Дела!
— Да что дела? Изменилось, что ли, что-нибудь? Всё, пошли домой греться. Нас мама чаем напоит, простудимся еще.
Так началась дружба Егора и Тани. Он провожал ее после лекций до дома, иногда заходил. Но чаще они бежали гулять в парк или в кино, ездили в Сокольники, в Ботанический сад.
К этой дружбе Марья Михайловна и Петр Федосеевич сразу отнеслись настороженно. Не то чтобы им не нравился Егор. Им не нравилось, с чего началась эта дружба. Но, с другой стороны, они видели, как горели у Тани глаза, как она была счастлива.
— Танюш, Егор тебе нравится?
Марья Михайловна разливала вечерний чай.
— Даже не знаю, мам, как тебе сказать. Мне нравится, что он за мной ухаживает. Что у меня теперь
парень есть. И, наверное, он очень хороший. Только он, знаете, немного другой. Злой, что ли. Это потому, что отец их бросил, когда он маленьким был. Он теперь всё ему доказать пытается, что вон он какого сына потерял. Вот он прославится, отец к нему приползет, а он ему куска хлеба не подаст.
— Боже мой, Таня, что ты говоришь! — Родители переглянулись между собой.
— Да нет, я сама всё прекрасно понимаю. Только я же с папой воспитывалась, да еще с каким. Мама, папа, как же я вас люблю!
Таня вскочила и поцеловала по очереди обоих родителей.
Петр Федосеевич, как всегда, расплылся в улыбке.
— Танюш, сядь, я никогда с тобой не говорил на эту тему. Мы с мамой не говорили, — поправился он, взглянув на жену. Марья Михайловна незаметно кивнула. — Только ты должна запомнить, что с противоположным полом все-таки надо быть осторожной. Я сейчас скажу тебе очень неприятную вещь. Все твои будущие женихи являются твоими только на десять процентов. Мне очень жаль тебе об этом говорить. Только на пятьдесят процентов это женихи мои — твоего папы-академика, а на сорок — вот этого самого замечательного дома. Ну а десять — это уж точно твое. Все-таки ты у нас умница, золотая медалистка, студентка престижного вуза, просто хороший человечек. Но всё это только десять процентов, Таня.
— Папа! Что ты хочешь этим сказать?! — Таня вскочила, гневно переводя взгляд с отца на мать. Марья Михайловна, как всегда, сидела неподвижно, ничем не выражая своего собственного мнения. Говорил Петр, значит, он говорил правильно, и другого мнения у нее просто быть не может.
— То есть меня полюбить просто так не за что. За то, что я просто Таня?!
— В том-то и дело, голуба моя, ты не просто Таня и никогда уже просто Таней быть не сможешь. Потому что ты Татьяна Петровна Миллер, дочь академика Петра Федосеевича Миллера. Ну не отречься же тебе от меня? К сожалению, есть такой порок у людей. Он называется корысть. Как тебе это объяснить... Вот твой Егор. Ты знаешь, он, наверное, неплохой парень. Ведь на такой факультет поступил сам, заметь, папа-академик с ним не занимался. И то, что он сейчас про отца говорит, что куска хлеба ему не подаст. Может, это и не так уж страшно. Парень обижен и мать защитить хочет, видел, как непросто ей с ним было. Это мне всё понятно. Но с тобой-то он стал дружить, только когда к подъезду нашему подошел. А до этого ты ему была неинтересна.
Петр, — осторожно вставила Марья Михайловна, — ситуации бывают разные. — Она выразительно посмотрела на мужа. — Танечка, деточка наша, — мама подошла к дочери и прижала ее голову к себе, — разговор папа затеял не очень приятный, но он своевременный. Я не буду говорить банальностей про то, что мы хотим тебе только добра. Это и так всё ясно. Но действительно, папина должность накладывает на нас на всех и ответственность, и определенную тяжесть, порой и несправедливую. Просто мы бы хотели тебя предостеречь. Присматривайся к людям, не верь всем и каждому, советуйся с нами, если есть в тебе сомнения. И обязательно тебе встретится твой человек, который полюбит тебя, не папу-академика, не дачу государственную, а просто нашу Таню.
— Ну а понять-то как, и почему вы решили, что Егор? Ах да, потому что дружить только сейчас стал... — Таня задумалась. — А знаете, вы ведь правы. Он же всем на курсе растрепал. А я еще смотрю, что это вокруг меня народ виться стал? Пап, неужели ты прав? — Танины глаза начали наливаться слезами. — Мама, папа, я вас очень люблю, мне надо подумать. — И Таня убежала в свою комнату.
Марья Михайловна и Петр Федосеевич остались сидеть за накрытым к вечернему чаю столом. Чай давно остыл, а они всё сидели и смотрели друг на друга.
— Петя, ты был прав, спасибо тебе за то, что ты взял на себя этот неприятный разговор. Мы обязаны были поговорить с дочерью. Это было своевременно.
Петр сжал руку жены в своей. Какая же она у него мудрая и как он был в тот момент благодарен ей за эти слова. На душе скребли кошки, было ужасно жалко Танюшу, обидно за нее, и, конечно, был он несдержан. Со стороны Маша всё это видела, но она понимала, что опора сейчас нужна и Петру тоже. И она поддерживала в первую очередь его, чтобы потом, собравшись с силами, они могли вместе поддержать свою дочь. Какое счастье, что есть у него его Маша! Какую нежность испытывал он к ней вот сейчас. Или всё-таки это была любовь?
— Мама, папа, как же я вас люблю! Мам, да сядь ты наконец, говорю же, серьезный разговор. Я наконец влюбилась. Мама, папа, я выхожу замуж!
— Да, уж лучше мне, наверное, сесть. — Марья Михайловна присела на край стула.
— Татьяна, ну что ты вечно нас пугаешь? Что еще стряслось? Всего месяц тебя не было. Не в Ялте же ты, надеюсь, жениха нашла. Отсюда вроде, когда уезжала, кандидатов не намечалось. Или это все-таки Егор?
Марья Михайловна и Петр Федосеевич недоуменно смотрели на дочь.
Таня бегала от отца к матери, поочередно обнимая и целуя их.
— Ой, ну какой Егор? Пап, я так рада, что ты мне тогда открыл глаза. Нет, безусловно, это был для меня удар. Но лучше раньше. Вы, как всегда, были правы. И сейчас тоже. — Таня подошла к отцу и обняла его сзади за шею. — Папа, ты угадал! Мы познакомились в Ялте! Нет, ну представляете, как романтично. Море, солнце. Чудо, одно сплошное чудо. И главное, всё как ты, пап, мне советовал. Я ему ничего не рассказала ни про тебя, ни про дом, ни про дачу. Даже про университет не рассказала. Мама, папа, он полюбил просто Таню. Просто вашу дочь Таню! Я счастлива! Ну что вы молчите, ну скажите же, что вы рады за меня.
— Просто Таню из Москвы, — тихо произнесла Марья Михайловна.
— Мама! Опять!
— Да нет, Танюша, это мама так, к слову. — Петр Федосеевич взял себя в руки. — Ну конечно, хорошо, и мы очень рады, просто неожиданно как-то, и потом, ты только два курса окончила, тебе еще учиться и учиться. Прекрасно, что вы встретились, прекрасно. Это просто счастье. Да, Маша? — с нажимом спросил Петр.
— Конечно, конечно, просто действительно для нас с папой неожиданно. Только давай по порядку. А то ты сразу жениться. Расскажи нам про мальчика подробно, из какой он семьи, где учится. Ой, чай же! Господи, всё остывает. Мы будем пить чай, а Танюша нам всё будет рассказывать. Идет?
Мария Михайловна сумела взять себя в руки и успокоиться. Спасибо Петру, как же вовремя он смог остановить ее. Нет, уж к этому они действительно готовы не были. Решили первый раз отпустить дочь одну отдыхать. То есть они, конечно, так не решали. Но Таня настояла на своем: поеду одна. И это было сказано так, что оба поняли: да, в этот раз она действительно поедет одна. Таня всегда была на редкость послушной девочкой. И еще, больше всего на свете она боялась обидеть родителей. Но бывали моменты, когда она проявляла твердость, характер, как хотите. Это никогда не было самодурством, блажью. И семья всегда тонко чувствовала: а вот здесь надо отойти в сторону, здесь она будет решать сама и шишки набивать сама. И потом, Петр Федосеевич и Марья Михайловна всегда уважали в дочери личность и никогда не подавляли ее, могли мягко направить. И только. И вот вам, пожалуйста, результат.
— Ой, как же я по вас соскучилась! Родные вы мои! Мам, и по твоему печенью соскучилась. — Таня просто светилась от счастья. — Ну ладно, всё по порядку. Его зовут Юра. Правда, красивое имя? Пап, ну что ты молчишь?
— Таня, Юра — это действительно прекрасное имя. Никто не спорит.
Родители натянуто улыбались, надеясь, что кроме прекрасного имени им сейчас расскажут что-нибудь еще.
— Вот! Пап, ну какой институт? Он работает на заводе. Пап, ему двадцать семь лет. Отслужил в армии. Морфлот! Три года. Нет, ну вы представляете?
— Танюш, конечно, представляем. Ты же знаешь, я активно работаю с нашим заводом в Троицке, часто там бываю. Там работают очень уважаемые люди, — как можно более спокойно старался реагировать Петр. Марья так и сидела с наклеенной улыбкой.
— Вот! Пап, ты меня понимал всегда! Я знала, ты дашь пройти мне свой собственный путь. Пап, это благородно. Мамочка, ну что ты молчишь?
— Танечка, всё хорошо. Но только ты еще не всё рассказала. Мы с папой поняли. Мальчика, — Марья Михайловна запнулась, — зовут Юра. А что за семья, завод? Интересно, что могут производить в Ялте. Рыбу, что ли? Петь, ты не в курсе? — Марья Михайловна с надеждой посмотрела на мужа.
Таня рассмеялась.
— Ой, ну вы смешные! Рыбу! Да он не в Ялте работает, он из Свердловска. Северная столица, между прочим. Юра работает на машиностроительном заводе. Нет, мы всё уже обсудили: я заканчиваю институт и еду к нему. Тоже буду работать на заводе. Один прикладной физик в семье есть — считай, свой вклад в науку семья Миллеров уже внесла. Я буду производственником. Как вам такая перспектива? Пап, ты же не против?
Родителям не надо было даже переглядываться, они всё так же с напряженной улыбкой смотрели на дочь и надеялись, что со стороны не видно, шевелятся у них волосы на голове или нет. Одно вроде утешало: что-то Татьяна проговорила про институт и про его окончание.
— Ну, дочь, ты всё как-то с конца. Мы с мамой от тебя рассказа про отдых ждем, про Ялту, а ты про завод. И потом, тебе же учиться еще три года.
— Именно три года! Это вы правы. Столько ждать не-воз-мож-но. Да и ни к чему. Я, правда, с Юрой еще не говорила, но можно перевестись и туда. В Свердловске есть университет.
— Таня! О чем ты говоришь! Ты учишься в Московском университете, главном вузе страны, этим не бросаются! — Петр Федосеевич вскочил с места. Марья Михайловна подбежала к мужу.
— Танюш, ну что ты, в самом деле! Но ведь это не завтра всё будет. Всё, всё, успокоились. Наконец-то снова вместе, почти месяц не виделись. Мы с папой так скучали. Давай по порядку. Что за турбаза была, с кем жила. Чем кормили. Давай, цыпленок, всё по порядку.
Марья Михайловна незаметно усадила мужа. Подлила ему горячего чаю и села рядом, не выпуская его руки из своей.
Таня рассказывала про отдых часа полтора, не останавливаясь. Было, конечно, там и про дворец Ливадийский, и про Ай-Петри. Но про Юру было больше. В основном были эпитеты. Высокий, красивый, сильный, надежный и еще самый. Всё это было "еще" и со словом "самый". Родители пытались не терять спокойствия и слушать дочь как можно приветливее. И всё думали. Откуда столько эмоций? Таня была всегда очень ровная. И в отношениях, и в своих суждениях. К таким же ровным отношениям она привыкла в семье и знала, что это самое надежное и правильное. И тут вдруг на тебе! Вон, оказывается, какой огонь-то внутри пылает. А Петр с Марьей думали, что они знают свою дочь.
И они знали. Знали то, что спорить с ней сложно, запрещать нельзя ничего и никогда. До всего должна дойти сама. Что делать? Она поедет в Свердловск? Марья краем глаза наблюдала за Петром. Неужели он готов отпустить единственную дочь? И она видела, что скорее всего готов. Боже, что же делается на этом свете?
Дни полетели своим чередом. Таня уже на два дня опоздала на занятия, поэтому нужно было догонять, переписывать, договариваться о пропущенных семинарах. Дома вся семья собиралась поздно. Но изо всех сил все делали вид, что ничего не случилось и все довольны сложившейся ситуацией. Таня загадочно и задумчиво улыбалась, Петр Федосеевич и Марья Михайловна сохраняли спокойствие. Учить уже было некого и нечему. Чему могли, уже научили. А жизнь рассудит — правильно или нет.
Среди ночи семью разбудил звонок в дверь. Не понимая, что произошло, открывать дверь пошел Петр Федосеевич. Марья Михайловна выглядывала из дверей спальни.
— Вы, собственно, к кому? — слышалось из коридора.
Марья Михайловна поняла, что кто-то приехал, и пошла навстречу нежданному гостю. Напротив ничего не понимающего и заспанного мужа стоял молодой человек.
— Я к Татьянке, я ее жених.
Марья Михайловна и Петр Федосеевич ничего не могли понять со сна. Что? Какой жених? И почему он здесь? Таня знала и не сказала? Этого точно не могло быть. И потом, этот молодой человек точно не может быть Таниным избранником. Во всяком случае, если судить по его внешним данным, так точно!
Родители невесты не знали, как себя вести, что сказать. Жениха своей дочери они представляли не таким. Не говоря уж вообще, о ком мечтали, но даже этого конкретного Юру. А где же обещанный самый? Тот, который и высокий, и красивый, и необыкновенный?
Перед ними стоял ничем не примечательный молодой человек. Такого в толпе не приметишь, взглядом на нем не остановишься. Среднего роста, щупловатый, шатен с уже немного поредевшими волосами. И потом это "Татьянка". Они никогда не называли так их Танюшу. Но самое примечательное в нем было — чемодан. Петр Федосеевич и Марья Михайловна смотрели на этот чемодан не отрываясь. И не потому, что чемодан был каким-то особенным. Нет, просто закрались смутные подозрения. Чего это он с чемоданом-то? Петр Федосеевич попытался взять себя в руки. Прокашлявшись, он произнес:
— А Танечка спит. Времени-то уж сколько. Может, вы завтра утром зайдете? Хотя с утра она в университет очень рано уезжает. Вы знаете, приезжайте вечерком, часам к семи. Как раз к ужину. Будет очень приятно пообщаться.
— А мне идти некуда. Да и не знаю я в Москве никого. Вот решил сюрпризом нагрянуть. Чтобы еще радостнее было.
Родители стояли как вкопанные. Куда уж радостнее!
— Да вы как будто не рады?! — Парень явно не понимал, почему никто не кидается ему на шею. — Я ж жениться приехал, или вы не в курсе?
— Петя! — Марья Михайловна застонала, как от зубной боли.
— Ничего, Маша, не переживай, сейчас мы во всем разберемся. Видите ли, молодой человек, Таня нам, конечно, рассказывала, что у нее появился новый знакомый, и даже о том, что существуют какие-то планы. Мы, честно говоря, не очень всё это приняли всерьез. Да и, знаете, как-то времени особо на это у нас не было.
— А чего ж вы не приняли-то? Я слово держать привык. Обещал жениться — значит, женюсь. Так чемоданчик-то куда позволите поставить?
— Петя! — уже не застонала, а практически вскрикнула Марья Михайловна.
На шум в коридоре из своей комнаты показалась Таня.
— Что вы добрым людям спать не даете? Юра?! — Таня остановилась, сначала не понимая, что происходит и как ей отнестись ко всей этой ситуации. Это сон или это явь? Сначала было недоумение, потом радость небывалая. Потом какое-то неудобство перед домашними. Всё это бурей пронеслось на Танином лице.
Она не знала, как правильно поступить: имеет ли она право сейчас броситься к новоиспеченному жениху, или это может обидеть папу с мамой. Ситуацию решил взять в свои руки Петр Федосеевич.
— Ну вот что, милые люди, поступим, стало быть, так. Сейчас три часа ночи. Завтра всем на работу, в университет. План действий предлагается такой. Юрию нужно, наверное, помыться с дороги. Постелет вам Марья Михайловна у меня в кабинете. И всем спать. Вы, молодой человек, завтра поспите
подольше. Мы свой распорядок, простите, изменить уже не сможем. Были не предупреждены-с. А вечером, как я уже сказал, в семь часов встретимся и за ужином обсудим эту ситуацию.
— Но, папа! — Таня что-то хотела возразить.
— Ты что-то хотела сказать, или я не прав?
В голосе отца было столько металла, что Таня поняла: спорить сейчас не нужно.
— Хорошо, тогда до завтра, и всем спокойной ночи.
Уж какая там могла быть спокойная ночь! Хотя для одного человека она была точно спокойной. Юрий уснул сразу. Едва прислонился головой к подушке. Остальным жителям большой квартиры в высотке этой ночью уснуть не удалось.
Утром Юрий проснулся от слепящего глаза солнца. Сначала даже не понял, где он и что случилось. Через какое-то время в прояснившейся голове всё восстановилось, и Юрий начал оглядываться по сторонам. Старинная мебель, высокие потолки. Да и спит он не на кровати, а на кожаном диване. Ну просто как на картинке про дедушку Ленина. Интересно, вроде Татьянка про такие красоты и не упоминала. Быстро одевшись, он вышел в коридор. На кухне суетилась женщина. Видимо, Танина мама.
— Доброе утро, хозяйка, — бодро произнес парень.
Марья вздрогнула то ли от непривычного обращения, то ли потому, что она теперь всю жизнь вздрагивать будет.
— Доброе утро, меня зовут Марья Михайловна. Завтракать сейчас будете или умываться сначала?
— Да нет, умоюсь пойду. У вас вон вода горячая. У нас в общаге только холодная. И вообще, в хоромах живете. Это за какие такие заслуги?
Марья Михайловна поджала губы и решила не отвечать. А что говорить? Что это всё заслуги папы-академика? Нет, уж пусть академик вот с этим парнем сам и разбирается. Она так устала за эту ночь, что не хотела уже ни думать, ни придумывать.
— А Татьянка моя где?
Его, главное! Что делать? Нет, ну что же делать? Марья начала тихо паниковать. И главное, Петра нет рядом. Она так привыкла, что вместе им ничего не страшно. А сейчас? Что ей прикажете делать с этим странным молодым человеком? Может, он вообще уголовник? Ходить, что ли, по квартире за ним, чтоб чего не взял? Таня у них такая доверчивая. Вот жениха черт принес! Про такого не скажешь "Бог подарил", это уж точно.
— Ну что, будущая теща, готов к завтраку. Пардон, мамой пока назвать не могу. Не имею права.
Что вы, что вы! И вообще, давайте не будем торопиться. Завтрак на столе. А потом, я думаю, вы, может, по Москве пойдете погуляете? Что вам дома-то сидеть, дело молодое.
— Да у вас такой дом, что гулять никуда ходить не надо! Вот здесь гулять и буду. Но сначала подкреплюсь. Да, богато живете, ничего не скажешь. Скрыла от меня Татьянка, такое скрыла. Она же мне как говорила: "Я к тебе в Свердловск приеду". А я пораскинул мозгами — ну и что она у меня в Свердловске делать будет? Сам в общаге, пока на очередь поставят, пока комнату дадут... намаемся. Я-то привычный. А она хоть и жилистая у вас, и не боится ничего, а всё равно — жалко девку. Понятно, что всё это не про нее. А всё равно — огонь! — При этом Юрий подмигнул Марье Михайловне.
Та уже устала охать и стонать. Видимо, жизнь у нее дала осечку, это теперь совсем другая жизнь будет. Кто этот человек, почему он сидит на их стуле и рассуждает тут про их с Петей дочь? Про их Таню. Причем для него это всё вопрос решенный. Что делать? Нет, что делать? Неужели у Тани с ним любовь?
— Хозяйка, мне бы чемоданчик разобрать. Где мне полочку определите?
Марья Михайловна наконец очнулась и взяла себя в руки.
— Давайте договоримся: меня зовут Марья Михайловна, вас зовут Юрий. Вещи вы разбирать не будете, пока не придет Татьяна. Поймите меня правильно, я вас почти не знаю, вы меня, впрочем, тоже. Вечером соберется вместе вся семья, и мы всё решим, кто где будет жить, где вещи держать. А сейчас будьте так любезны, пойдите все-таки погулять. А то мне еще и по магазинам, и готовка. А так я собраться с мыслями не могу. Если вам, к примеру, деньги на трамвай нужны, так я дам, — про трамвай Марья понимала, что дала лишку, это уже было от полного отчаяния.
— Ну как знаете, а на трамвай у меня и у самого есть. Рабочий класс, как-никак. Обижаете.
И Юрий неторопливо, враскачку, направился к двери.
Марья Михайловна лихорадочно закрыла за ним дверь на все замки и плюхнулась на табурет прямо в коридоре, не зная, про что думать в первую очередь.
Почему ходит-то так странно? Может, болеет? Ах да, Морфлот же. Господи, господи! Может, чемоданчик проверить, пока нет никого? Ой, да нет же, всё не то.
Марья Михайловна тяжело поднялась и побрела в спальню. Достала заветную иконку и стала молиться. Конечно, муж знал и про тайное место, где иконка хранилась, и про эти Марьины молитвы шепотом, только он на это закрывал глаза. К Богу жена обратилась после рождения дочери. И где-то Петр даже завидовал ей. Вот у Марьи есть такая возможность, а у него никогда не будет. А с Богом-то оно как-то легче.
— Папа, ну я сама не понимаю, почему он вот так приехал. Мы хотели друг другу писать письма, всё утрясти сначала на местах. Ну а уж потом... Только я рада, что он приехал! Значит, любит!
Это был уже вызов. Миллеры сидели за столом уже час, Юрий всё не приходил.
— Ну хорошо, и где же он сейчас?
— Может, он заблудился? Или вообще, с человеком что-то же могло случиться!
— С такими ничего обычно не случается, — вставила мать.
— Мам, ну зачем ты так!
— Всё, девочки. Успокоились. Танюш, ну ты нас тоже пойми. Мы же были совсем не готовы. Вот сейчас как раз и хотели всё проговорить. Действительно, не будем обсуждать человека за глаза. Вот сейчас придет — и примем все решения. И давайте ужинать. Танюш, ну прости, я так есть хочу, умру прямо. И потом, ты нам с мамой ни разу не сказала сегодня, что ты нас любишь.
Таня улыбнулась:
— Мама, папа! Как же я вас люблю!
Детская присказка разрядила обстановку, Марья начала накладывать мужу плов, и на какое-то время всем показалось, что ничего не произошло.
Юрий пришел в девять. Было видно, что он немножко навеселе. В руках он гордо держал две бутылки пива.
— Так. Все собрались. А что грустные? Помер кто?
Юрий сам же и посмеялся над своей, как ему показалось, удачной шуткой.
— Нет, молодой человек, не помер, просто мы вроде договорились, что встретимся в семь, а сейчас девять. Вот волновались за вас, да и устали мы, а потом, нам ведь завтра на работу. Наши отпуска закончились. — Петр Федосеевич был жёсток.
— Это вы меня вроде как упрекаете. Вроде как вы тут все работаете, а я Ваньку валяю? Ну, положим, работают у вас тут тоже не все. — Юрий выразительно посмотрел на Марью Михайловну, та невольно вжалась в стул. — А я дня без работы не сидел, со флота — сразу на завод! К станку! Грамота за грамотой!
Юрий совсем разошелся. Опять же, чувствовался принятый градус.
— Ну, ну, Юрий, даже и не знаю, как мы сейчас будем обсуждать наши серьезные вопросы. Не переносить же на завтра. Давайте все-таки все к столу. Думаю, для пива уже поздно. А вот чай. Как вам, Юра, чай? Маша, ты ведь предложишь нам чаю?
— Безусловно.
— Ну вот и прекрасно. Танюш, доставай из буфета чашки. А вы, Юра, расскажите, кем вы работаете и как же вас отпустили с завода сразу после отпуска. За свой счет взяли?..

Продолжение читайте в pdf-версии