Иных судеб пересеченье —
слепого случая игра —
не помнится через мгновенье,
как недостойная мура.
Но небанальное начало,
красивое, как пируэт,
как будто смело обещало
им долговременный сюжет.
Она — милашка и уфимка,
он — сноб, москвич и ловелас...
Их встреча стала как заминка
с намеком призрачным на связь.
Она ему шутя призналась
в придуманной ею любви,
в стихах представив эту шалость,
не побывав с ним визави,
а лишь его услышав песни
и прочитав его стихи,
что были чуточку известней,
чем ловеласовы грехи.
Она держала скромный бизнес,
и сам Париж бывал готов
предоставлять ей даже в кризис
модели шляп любых сортов.
Владела кое-как французским,
ну а Париж, как Мекку мод,
любила истинно, по-русски,
как вкуса высшего оплот.
Еще она писала песни
и исполняла их сама,
они, без всякой лишней лести,
бывали недурны весьма.
На почве песен, между прочим,
знакомство их и началось,
прельщая замыслом порочным,
где секс таит свой наглый спрос...
Она — лихая бизнесвумен,
он — рифм слуга и бонвиван.
Их вечер был слегка безумен,
суливший бешеный роман.
Он пригласил ее на ужин,
ну а потом — к себе домой.
Она была ему послушна,
хоть видела его впервой.
.Рекой лилось киндзмараули.
Симпатий вспыхнувшая власть
велела, чтоб они нырнули
в соитья пагубную страсть…
Но не случилось. Их несходство
безумья снизило поток…
.Она играла в благородство,
а он был признанный ходок.
Она хотела светской дружбы,
бесед о таинстве стихов.
Ему другое было нужно —
альков и без обиняков.
Он видел в ней шальную самку,
и не скрывал свой интерес,
и не хотел играть в обманку
и сразу вел упрямо в секс.
Атака поцелуев долгих
склонила к близости почти...
Но спрятанное чувство долга
ее заставило уйти.
Она была замужней дамой
с набором вычурных манер,
считавших, что так, сразу, прямо
нельзя бросаться в адюльтер.
И убеждала бонвивана,
что секс с ней нанесет, ей-ей
его душе такую рану,
что проклянет он близость с ней.
Его природное беспутство
тут возмутилось вихрем бурь.
Провинциальное занудство
его взбесило, словно дурь.
Он высмеять решил зануд
соленой шуткой площадной,
представ попутно на минуту
как греховодник записной.
Черкнул прикольное условье
ей на имейл, почти картель:
"Ты дай мне справку о здоровье
пред тем, как лечь со мной в постель,
раз ты призналась мне невольно,
что мне от близости с тобой
невыносимо будет больно,
и я замучусь, как больной."
Он ждал ответа, как обратку:
мол, и тебе бы, дуралей,
мне предоставить надо справку,
что со здоровьем все о’кей.
На этот пас крутого стёба
он и рассчитывал в душе,
но победила просто злоба
на столь фривольном кураже.
Подначка крепкого посола
была не понята мадам,
ибо прикол на грани фола
был явно ей не по зубам.
Сегодня модно оскорбляться,
и вот уже прикольный стёб
стать может верхом святотатства,
как будто в каждом спрятан поп.
И вспыхнул гнев провинциалки
базарной склочностью словес
в безудержности перепалки,
словно в нее вселился бес.
Он попытался было ловко
стихами женский гнев унять,
но эта милая уловка
не повернула ссору вспять.
Она на грубость нарывалась,
несла такое, е-мое,
такую гнусь, такую гадость,
что стыдно было за нее.
Ему, конечно, было жалко
ее, глупышку, но потом
он понял, что пора на свалку
отправить этот весь дурдом.
Их эсэмэсками азартно
недолгий завершился бал...
Все начиналось так занятно,
и так уродлив был финал.
Ведь зарекался не однажды:
с провинциалками — ни-ни,
они воспитаны неважно
и дурновкусию верны.
А вкусом обладать хорошим
во взглядах, навыках, во всем, —
важней, нужней и даже больше,
чем обладать большим умом.
Провинциальные же нравы —
обычно скучный моветон,
заметный, словно оттиск травмы,
возникшей века испокон.
Превратно понимая блага,
они всегда держали курс,
как на огни универмага,
отнюдь не на высокий вкус.
Конечно, стёба дерзкий выверт
обидчив, груб, лукав и зол,
рисковый, как игра на вылет,
но обалденный, как прикол,
увы, не оцененный дамой,
а зря, прикол предполагал
не ссору в стиле мелодрамы,
а шанс ответа наповал...
Был пошлому скандалу близок
мотив разрыва напрочь, вдрызг.
Лишь память бередил, как призрак,
как отблеск тайны одалисок,
ее губ натиск и изыск.
Он не корил себя нисколько,
что вляпался, как в анекдот…
И все ж в душе саднило горько
за столь нелепейший исход.
Его прикол был тем посылом,
что пустошь будней заполнял
и вывертом своим постылым
смирял тоски девятый вал.
Ему банально было скучно,
и дабы скуку укротить
он случай приспособил ушло
взбодрить самца святую прыть.
Хотя, коль уж признаться честно,
избыв корректности елей,
когда столь двое несовместны,
разрыв чем раньше, тем верней.
Он мог свалиться в штопор секса,
их разделял один шажок
от жадной прихоти рефлекса,
но Бог, как видно, уберег.
Да, уберег от самоедства,
от неминуемой тоски,
когда душа взыскует средство
не распадаться на куски,
когда, как прежде, невозможно
возлюбленной в глаза смотреть,
когда двойной игры негожей
невыносима кривды клеть,
когда как будто смутно слышишь
укор единственной своей
и прочь бежишь по воле свыше
от самой гнусной из затей...
Похоже, есть промысел Божий,
он и спасает в миг, когда
в безвременье и в бездорожье
слепая близится беда;
он бережет от искушенья,
смиряет вожделенья шквал,
готовый враз, без промедленья,
в секс броситься, как в карнавал;
он словно повернет сознанье,
на похоти поставив крест,
как будто чувствует заранее
заснувшей душеньки протест.
И вот свалившемуся в штопор
дается выход из пике,
чтобы блудливой плоти шепот
уж не держал на поводке,
и с грешною душою чтобы,
как с незабвенною зазнобой,
не оказаться в тупике.