Мне было лет семь, когда врачи решили, что причиной моих частых простуд являются полипы, произрастающие у меня в носу, и было принято окончательное, не подлежавшее обжалованию решение — полипы вырвать. Поскольку к этому возрасту я уже имел опыт вырывания зуба, слово "вырвать" звучало для меня зловеще. К тому же эту операцию должны были делать не в какой-то там районной поликлинике, а в детской больнице, где я никогда до этого не был.
Моей двоюродной сестре Нине, которая старше меня на четыре года, недавно вырезали гланды. А потом ей дали много мороженого, чтобы горло не нагревалось. А может быть, мороженое ей дали до операции, чтобы гланды не нагревались. Я не запомнил точно, но это и неважно. Мороженое — это мороженое, что до операции, что после. И мороженого дали много.
А мне вот должны были удалять полипы, и не вырезать ножиком, а рвать, как рвут зубы, только не изо рта, а из носа. А нос же не откроешь широко, как ни старайся.
Я отчаянно трусил и категорически не соглашался на операцию. Но папа пообещал, что после операции купит мне плитку шоколада или игрушечный пистолет.
Пистолет мне был просто необходим. В детский сад я не ходил, а в первый класс должен был пойти только осенью. Дома были две сестры на шесть и восемь лет старше меня, а на полянке что через дорогу, я играл с соседскими девчонками, и ни у кого из них пистолета не было. Настоящий игрушечный пистолет явно помог бы мне выделиться среди девчоночьей компании.
А с другой стороны, плитка шоколада. Я, правда, толком не понимал, что это такое. На новый год и на 1‑е мая папа приносил мне с работы профсоюзный подарок: маленький целлофановый мешочек с конфетами, в котором обычно была и оранжевая мандаринка. И в этом мешочке обязательно была и шоколадка. Но она была маленькая, не больше конфеты. А тут — целая плитка!
Плитки у нас дома было две: одна газовая на две конфорки, а другая — поменьше, электрическая. Ею мы пользовались, когда газ в баллоне заканчивался, а новый баллон еще не привезли, или, когда зимой газ замерзал, потому что баллон находился не на кухне, а на улице в специальном железном ящике. Впрочем, иногда зимой и электрическая плитка тоже не работала, оттого что из-за сильного ветра и снега провода в нашем переулке обрывались. В такую непогоду обычно и водопровод замерзал, и мы с мамой шли за водой к колодцу, который был в десяти минутах ходьбы, под старой шелковицей.
Когда я был маленьким, у нас водопровода вообще не было, и мы ходили по воду каждый день, и зимой, и летом. Но летом, конечно, было интересней. Мама сажала меня на шелковицу, и пока доходила наша очередь, и мама наполняла два эмалированных ведра, я рвал и ел черные и красные ягоды; их сок лился по щекам, подбородку и шее, и капал мне на майку. Я торопился, потому что боялся, что гусеница упадет мне за шиворот и еще, если честно, я боялся упасть с дерева. Бояться было стыдно, и я перелезал с ветки на ветку, чтобы все думали, что я не боюсь.
Но это было летом, а зимой ягоды не росли и вода, выплескивающаяся из ведер, сразу становилась льдом. Но зато, если хорошо разбежаться, можно было прокатиться по утрамбованному снегу на ногах, хотя мама и ругала меня за то, что я порчу ботинки.
Когда мы возвращались домой, мама ставила ведра на табуретки на кухне, а я снимал промокшие носки и вешал их сушиться возле печки.
Я любил эти зимние приключения, и, когда мама зажигала закопченную керосиновую лампу, я представлял себя Робинзоном Крузо на необитаемом острове. Только на острове было жарко, а у нас скорее холодно, но если прислониться спиной к кафельной печке, то не очень.
Так вот, эта плитка шоколада. Будет она размером в газовую на две конфорки или поменьше, как электрическая? Мы всегда делили конфеты на пятерых: мне, сестрам и папе с мамой. Но даже если плитка будет поменьше, как электрическая, и на пятерых, то все равно получается много. Можно есть целый год.
А с другой стороны, все равно рано или поздно эта плитка закончится, а с пистолетом можно играть всю жизнь. М‑да, вот это была проблема!
Я чувствовал, как от этих мыслей голова моя тяжелеет и клонится книзу, а глаза слипаются. Засыпая, я все еще пытался решить, что же мне выбрать. Мне снились Робинзон Крузо и Пятница, которые, обливаясь потом, с трудом тащили громадную плитку шоколада в свою хижину. На боку у Робинзона болтался пистолет в кобуре.

Не знаю, как у вас, а у меня любимый месяц — май. Во‑первых, в мае мой день рождения. Во‑вторых, в мае появляется первая черешня. И, наконец, в мае прилетают майские жуки.
Раньше, когда я был маленьким, я проводил на полянке, что через дорогу, почти весь день, охотясь за кузнечиками, бабочками и жуками. Прошлой осенью я пошел в первый класс и свободного времени у меня стало меньше, но в конце мая начнутся летние каникулы, которые будут целых три месяца, и я опять смогу играть на полянке весь день.
Вы только не подумайте, что я не люблю ходить в школу. Мне просто не нравится рано вставать, особенно зимой. Идешь по улице, а еще темно, фонари горят. А вот моя подружка Авридка, которая живет в соседнем доме и ходит во второй класс, учится во вторую смену и утром может рано не вставать. Зато, когда она идет на занятия, я уже возвращаюсь и могу играть до самого вечера. А когда она возвращается, уже темно.
Когда первая смена идет домой и встречается со второй, которая идет в школу, всегда случается что-то забавное. Они смеются над тем, что мы одеты в пальто и теплые шапки, потому что к тому времени уже совсем не холодно. А нам смешно, что мы уже идем домой, а они только в школу собрались.
Но это — зимой, а сейчас наступил май — мой любимый месяц. Вы, наверное, удивитесь: ну что хорошего может быть в начале мая, ведь каникулы еще даже не начались? Может, вы и правы, но мне очень нравится, когда цветут яблони и акации, а на маминой клумбе зацветают тюльпаны: красные, бледно-розовые и желтые. Пчелам и бабочкам это, наверное, тоже очень нравится, потому что их становится все больше и больше.
В это время появляется первая черешня. Ее продают бабушки на автобусной остановке. Они заплетают на веточку с десяток ягод и продают ее за 20 копеек. Это очень дорого, но иногда мама мне такую веточку покупает. Дома можно черешню расплести и не торопиться есть, а повесить на уши, как сережки.
Однажды я появился с такими сережками на полянке, и Витька стал меня дразнить и говорить, что я — девчонка. Мне было ужасно обидно, я толкнул его и сказал:
— Сам ты девчонка. Я — индеец!
Май для меня начинается 30 апреля. Оттого что накануне — день рождения моей старшей сестры Полины, и две недели между нашими днями рождения — мои самые любимые.
В этом году Полине исполнилось 16, а мне будет только 8, поэтому она важничает и не хочет играть со мной "в Чапаева".
Может быть, вы не знаете, как играть "в Чапаева" и думаете, что вам нужны конь и шашка, и даже бурка, которая прикрывает ваши плечи, пока вы рубите беляков налево и направо. Да нет, шашка для игры нужна не стальная и острая, а пластмассовая и круглая, та самая, которая прыгает через другие шашки наискосок по черным полям и может, если повезет, стать дамкой. Я в шашки играю так себе и редко провожу дамки, а вот "в Чапаева" — очень даже неплохо. Тут главное — хорошенько прицелиться и, щелкнув пальцем свою шашку, сбить с доски шашку противника. А особенно здорово, если между двумя вашими шашками находится несколько шашек неприятеля. Тогда вы можете каждую из ваших двух прижать указательными пальцами, а потом "сделать ножницы", то есть стремительно свои шашки соединить, и все вражеские шашки, что между ними, сбросить одним ударом с доски.
"В Чапаева" можно играть круглый год, но в мае есть дела поважнее. Нужно не пропустить появления майских жуков. В прошлом году они начали летать еще в апреле, и когда я пришел на полянку, у Авридки уже были два жука в спичечном коробке. Мне было досадно, что я прозевал начало охоты, и я очень старался поймать хотя бы одного, но в тот день жуки, как назло, на нашу полянку больше не залетали.
В этом году я не мог допустить такого промаха и каждый день придирчиво изучал каждый кустик, каждый островок травы на нашей полянке, но только вспугивал жирных кузнечиков, которые, прыгая, раскрывали свои голубые крылышки.
Иногда мне попадалась саранча. Она была длинная, узкая, шершаво‑скрипучая и летала лучше, чем кузнечики. Зато кузнечики были веселее. Еще реже попадались богомолы. Их называли так, оттого что они складывали свои лапки, будто молились Богу. Я никогда не видел, как молятся Богу, потому что все октябрята знают, что Бога нет. Вот Гагарин в прошлом году летал в космос и никакого там Бога не видел.
А еще мы с Авридкой ловили тарантулов. Тарантулы — это такие огромные, ядовитые пауки. Они могут вас очень больно укусить, и вы сразу умрете. Научил меня ловить тарантулов мой друг Мика. Ну, может быть, не совсем друг, а, скорее, приятель, ведь я видел его всего один раз. Он был большой, ему было одиннадцать лет, он курил настоящую папиросу и все время сплевывал через дырку между зубами.
— Эй, шкет, — сказал он мне. — Хочешь ловить тарантулов?
Я, конечно же, хотел.
— Тащи смолу, будем приманку делать.
Недалеко от нашего дома прокладывали какие-то трубы, и на стройке лежали большие черные куски смолы. Не знаю, для чего она нужна была строителям, но у меня и моих друзей смола пользовалась большим спросом: она была вкусная, как конфеты ириски, и ее можно было жевать очень долго, поэтому мы называли ее жвачкой. Мама меня за жвачку ругала, потому что зубы становились черными. Жвачку можно было в школе выменять на перышко. А перышко можно было вставить в ручку и писать, но еще лучше было просто играть им в "перышки". "Перышки" — это замечательная игра — ты поддеваешь лежащее на столе перышко противника носиком своего пера и, стукнув по своему, посылаешь чужое перышко в полет, и, если оно, взлетев, перевернулось, значит ты выиграл и можешь забрать его себе, а если не перевернулось, то ты проиграл и должен свое перышко отдать.
Так вот, из смолы делали приманку для тарантулов. Смолу долго жевали, пока она не становилось мягкой, как пластилин, а потом ее привязывали к толстой нитке. Эту приманку засовывали в дырку в земле, где должен был жить этот самый тарантул, и как только он эту приманку хватал, нитку нужно было вытаскивать вместе с несчастным ядовитым пауком, прилипшим к смоле.
В тот раз мы с Микой так тарантула и не поймали, потому что мама позвала меня домой. Потом мы с Авридкой много раз охотились на тарантулов, но то ли наша смола им не нравилась, то ли они куда-то из этих норок уходили по своим тарантуловским делам, но пока ни один из них нам еще не попался.
Но я опять отвлекся, ведь май был месяцем майских жуков, а вовсе не тарантулов. Вы можете спросить, для чего мне и моим друзьям нужны были майские жуки. Мы привязывали к ножке жука длинную толстую нитку и устраивали соревнования, чей жук полетит дальше. Наигравшись, мы клали наших летчиков в спичечные коробки и засовывали туда зеленые листики, чтобы жуки могли поесть и восстановить силы.
Жуков я ловил руками. И Авридка так ловила, и ее сестра Муся, и мой друг Милик. А вот Серёжа, который жил через дом от меня, ловил настоящим сачком.
Ни у кого из нас сачка не было, и мы Серёже немного завидовали. Правда, для ловли жуков и кузнечиков сачок был совсем не нужен, но зато Серёжа мог поймать сачком летящую бабочку, а руками поймать бабочку можно было только тогда, когда она сядет, если быстро зажать пальцами ее крылышки. Можно было, конечно, попробовать поймать бабочку и на лету, но если это даже и удавалось, то вы могли нечаянно повредить ее крылья или брюшко, а этого ни в коем случае делать было нельзя.
У Серёжи были очень хорошие игрушки, но он никогда не звал нас играть с ним, а сами мы просить не хотели.
И вот сегодня Серёжа захлопнул снаружи входную дверь в свой дом. Его мама была во дворе и у нее не было с собой ключа от дома, а папа был на работе. Серёжина мама пришла к нам и попросила, чтобы я залез к ним в форточку и открыл замок изнутри.
Я ни разу до этого не был у них дома. Мы прошли через калитку в большой сад. У нас во дворе росли три дерева: яблоня, слива и персик; а у них было, наверное, деревьев двадцать или тридцать. Серёжина мама подсадила меня, и я залез в форточку, потом нырнул внутрь, потянулся на руках, протащил в форточку ноги и приземлился на ковре. Я прошел через Серёжину комнату, уставленную игрушками. Я даже остановился, потому что никогда не видел так много игрушек. Потом подошел к двери и открыл замок.
Я надеялся, что Серёжа позовет меня играть его игрушками, но его мама взяла меня за руку, провела через сад и закрыла за мной калитку.
— Ну что, — спросила Авридка, — Открыл?
— Открыл.
— А почему Серёжа сам не залез в форточку?
— Не знаю. Наверное, его мама боялась, что он застрянет.
Мы представили себе застрявшего в форточке Серёжу, и нам стало очень смешно.
— Молодец, — сказала Авридка. — Вот тебе орден! — И прицепила мне на рубашку шишку репейника.
— Давай плести венки из одуванчиков, — предложила она.
— Нет, лучше, давай строить шалаш.
Мы начали спорить, но тут пришел Милик. Он жил через две переулка от нас и появлялся на нашей полянке нечасто.
Иногда он вместе с папой проезжал по нашему переулку на мотоцикле. Тогда мы махали ему руками и кричали:
— Милик! Милик!
Папа сидел за рулем, а Милик — в коляске. У обоих на головах были танковые шлемы. Милику очень хотелось сидеть сзади, прямо за папой, а не в коляске, но папа не разрешал.
Мы завели с Миликом серьезный мужской разговор.
— Ну, как мотоцикл ездит?
— Да нормально, — ответил Милик.
— А когда мой папа взял Берлин, и война закончилась, ему дали трофейный немецкий мотоцикл, — похвастался я.
— А почему твой папа его домой не привез?
— Наверное, далеко было ехать. Могло бензина не хватить. Папа рассказывал, что мотоцикл был такой хороший, что, если на дороге попадались камни, он мог через них перепрыгивать.
— И через большие? — недоверчиво спросил Милик.
Я точно не знал, но на всякий случай кивнул головой:
— И через большие.
Милик задумался.
— А через дом мотоцикл мог перепрыгнуть?
Я тоже задумался и ответил:
— Ну, только через небольшой.
Потом мы долго с Миликом и Авридкой бродили по полянке, прислушиваясь, не летят ли майские жуки. Но лишь стрекотание кузнечиков и шум ветра вплетались в вечернюю тишину.
Майские жуки еще не прилетели, а до дня рождения оставалось всего три дня.

"Ты пустишь нас по миру", — кричал папа. — "Мы будем голодать! Ты не знаешь, что это такое, а я знаю слишком хорошо!".
Я сломал печатную машинку, на которой папа все время печатал, когда вечером приходил с работы. Повел каретку не в ту сторону, из машинки высыпались какие-то маленькие металлические шарики, и она перестала работать.
Я научился читать в пять лет. А писать — лишь в шесть с половиной. Но печатать я научился в пять. У нас была немецкая печатная машинка с русскими буквами на круглых клавишах.
Машинка была старенькая, рычажки с буквами иногда не отскакивали сами, а застревали в ленте, и их приходилось осторожно опускать вниз рукой, а буква ё почему-то печаталась выше остальных.
В машинку заправлялась бумага, а если нужна была еще и копия, то между листами можно было вставить копирку, обычно черную. Но если вам очень повезло, то она могла быть синей, зеленой или даже красной, и вам доставались цветные копии. Копирку мне разрешалось брать только старую, которую папа уже использовать не мог, и для того, чтобы на второй странице хоть что-то было видно, надо было сильно дубасить по клавишам. Но дубасить папа не разрешал, оттого что от этого рвалась лента. Но даже если нажимать не так сильно, лента все равно потихоньку рвалась, а ее частички застревали в металлических буквах и пачкали бумагу.
Буквы нужно было чистить, и папа поручал это мне. Особенно мне нравилась большая буква Ж, потому что в ней было много изгибов. Чистить нужно было тонкой иглой, но мама не разрешала брать швейные иголки, так как от этой чистки они пачкались, а давала мне разогнутую скрепку. Скрепка была слишком толстой и буквы чистились плохо. Поэтому я утягивал у старшей сестры Полины комсомольский значок и чистил буквы его иголочкой. Но и здесь все было не так просто. От того, что я отгибал иголку слишком часто, она в конце концов отломалась. Сестра никак не хотела верить в то, что иголка поломалась сама и что значок я вообще не трогал.
Эту машинку папа привез из Германии после войны. Другие привозили ковры, аккордеоны, фотоаппараты, а он привез пишущую машинку, которую нещадно эксплуатировал, печатая свои статьи для газет и журналов и публикуя их под различными псевдонимами. Нас было трое детей, мама не работала, дом требовал расходов на уголь, дрова, газ, водопровод и все остальное, и папа как-то справлялся со всем этим, хотя нам, детям, и не приходило в голову, что это не так просто.
Папа очень сердился за поломанную машинку, и это было очень плохо. Ведь скоро 7‑е ноября и папа может не взять меня на дежурство. Папа работал на радио, или, как было написано у него на удостоверении, в Комитете по радиовещанию и телевидению. 1 мая и 7 ноября он выходил на дежурство, чтобы враги не захватили этот самый радиокомитет, пока советские люди празднуют, и обычно он брал меня с собой.
До работы идти было всего минут десять, но можно было не спеша поговорить о чем-то важном, например, о футболе. На проходной папа показывал свою красную книжечку усатому старшине, и тот пропускал нас обоих. В папином кабинете было четыре стола и на каждом стояла пишущая машинка, да не простая, а электрическая. Она печатала удивительно быстро и громко. Папа обычно строчил очередной материал, и рядом что-то строчил и я. Ну, если честно, то я не строчил, а медленно нажимал на клавиши, стараясь сильно не стучать, чтобы не пробить ленту.
И еще, у него на работе был бесплатный телефон, и по нему можно было куда-то позвонить. У нас дома телефона не было и у моих приятелей тоже, так что звонить вообще-то было некуда, но можно было позвонить по номеру 100 в "точное время" или 1-2-3 в "прогноз погоды". У папы в кабинете на стенке висели большие круглые электрические часы, большая стрелка которых каждую минуту прыгала вперед на одно деление. Часы, конечно, были замечательные, но разве можно было им доверять, когда есть "точное время"?
Прогноз погоды мне был вроде бы и ни к чему, потому что я и зимой, и летом носил одну и ту же одежду: синие брюки из "чертовой кожи" и серую рубашку с пятнами от чернил. На случай дождя зонтика или плаща у меня все равно не было, но не узнать на дежурстве прогноз погоды было просто невозможно. Вот идут люди по улице и ничего о погоде не знают, а я позвонил по телефону и знаю, что переменная облачность, температура от 15 до 17 градусов и ветер северный, умеренный до сильного.
Один раз, когда мы были на дежурстве, папа на время ушел. И тут пришла какая-то тетя и ужаснулась, что ребенок один. Ей нужно было куда-то идти, и она повела меня в комнату, где на подставке стоял большой микрофон, и она, нажав какую-то кнопку, громким голосом объявила на всю Молдавию: "А сейчас по заявке доярки колхоза "Память Ильичу" Марии Сырбу прозвучит Триумфальный марш из оперы Джузеппе Верди "Аида"".
Потом она выключила микрофон, подмигнула мне, и только мы из комнаты вышли, так сразу встретили какого-то дядю, который долго ругал ее за то, что она взяла ребенка в студию, ведь ребенок мог чихнуть или заплакать на всю республику. А я знал, что не мог, что скорее бы умер, чем заплакал или чихнул, но разве этому дяде объяснишь.
А еще у папы на работе был телевизор. По нему можно было смотреть военный парад с настоящими танками и ракетами и демонстрацию, где люди шли с плакатами и шариками. Когда людей показывали близко, они начинали улыбаться и махать руками. Я им тоже улыбался и махал, но они меня, конечно, не видели.
Но самое интересное у папы на работе — это был магнитофон. Если папа был не очень занят, он мог его включить, катушки начинали крутиться, и папа разрешал мне что-то сказать в микрофон, а потом пленку можно было перемотать и прослушать. Получалось забавно: я сидел с закрытым ртом, а мой голос сам по себе что-то говорил.
Нет, не пойти с папой на дежурство было просто невозможно и что-то надо было придумать, чтобы папа меня простил.
Я долго думал и решил, что нужно стать хорошим и послушным. Хотя бы на время.
После ужина я спросил:
— Мама, почему ты мне сегодня не дала рыбьего жира?
Мама очень удивилась. Рыбий жир я ненавидел всей душой. Я был твердо уверен, что хуже рыбьего жира в мире нет ничего. Даже горький хлористый кальций, который приходилось принимать, когда все тело начинало чесаться от укуса паука или от какой-нибудь гусеницы, был лучше. Запьешь его кружкой воды, съешь ложку сахара — и вроде как бы уже не так горько. Но рыбий жир! Маслянистый, противный, чей вкус ни водой, ни сахаром не перебьешь. Брр!
— Илюша, ты хочешь рыбий жир? — так маму я еще, наверное, никогда не удивлял.
— Да, мама, я хочу вырасти большим и крепким, а для этого нужно пить рыбий жир.
Мои сестры недоверчиво переглянулись. Им тоже давали рыбий жир, но они всегда что-то придумывали и увиливали. Папа опустил газету и внимательно посмотрел на меня.
— И, если можно, я бы хотел две ложки, а не одну, — потупив глаза, добавил я.
Следующий день был выходным и в школу идти не надо было. После обеда я спросил:
— Мама, можно я сейчас посплю?
Мама опять очень удивилась, потому что заставить меня спать после обеда было совершенно невозможно.
— Мама, я хочу вырасти большим и крепким, а для этого нужно спать днем.
Я зажмурил глаза и стал считать. Досчитал до ста и посмотрел на часы. Большая стрелка оставалась почти на том же месте, где она была до того, как я лег. Я постарался считать медленнее, но стрелка не спешила перемещаться. "Надо продержаться хотя бы полчаса", — подумал я и неожиданно заснул.
Я проснулся от разговора родителей в соседней комнате. Мама говорила папе: "Илюша ужасно переживает, что поломал печатную машинку. Ты уж, пожалуйста, прости его".
"Ура! — подумал я. — Завтра рыбий жир можно не пить!"