Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

СВЕТЛАНА ЗАМЛЕЛОВА


Замлелова Светлана Георгиевна родилась в Алма-Ате. Окончила Российский Государственный Гуманитарный Университет (Москва). Прозаик, публицист, критик, переводчик. Автор многих книг прозы, в числе которых романы "Блудные дети", "Скверное происшествие. История одного человека, рассказанная им посмертн о", сборников статей и переводов. Член Союза писателей России, кандидат философских наук. Живёт в Москве.


Исход



ОТАВТОРА

Предваряя вопросы, автор считает необходимым известить читателя, что в основу повествования легли настоящие события, а прототипами многих персонажей стали реальные люди. В то же время события, так, как они описаны в романе, никогда не происходили на самом деле. И всё-таки эта история вполне могла бы случиться в действительной жизни...

Часть первая

Одним из самых таинственных мест в Москве по праву считается горка, что на Кулижках. Когда-то здесь были болота с прогалинами, а попросту — с кулижками. А на кулижках, как известно, во множестве водятся черти и всякая другая нечисть. И неспроста, поминая нечистого, поминают зачастую и кулижки.
Здесь на болотах горели когда-то тусклым тоскливым светом болотные огни. Только редкие ёлки и елохи торчали по кулижкам да поднимались тут и там деревянные идолы, мрачно уставившиеся перед собой в ожидании жертвы. Тоненько запищит кулик, заворчит скрипучим голосом цапля, прочавкает лягушка — и снова тишина вокруг. А на закате, когда туман поднимется на кулижках, вспыхнет один огонь, за ним другой, третий... — оживает болото. Но никому не дано видеть, что за жизнь протекает за белым туманным пологом. Шёпот ли, смех ли, стоны, плеск ли воды — туман сохранит любую тайну, и никто никогда не узнает, отчего вдруг вспорхнула испуганная цапля, чёрным силуэтом отпечатавшись на заалевшемся небе.
Но пришло время, и сбросили идолов, осушили болото. Скрылись кулижки, и туман перестал подниматься над мшавой. И только из разросшегося елового леса всё так же доносились неведомые стоны и шёпот. Но крест Господень осенил и эти места: на расчищенной в бору елани появился храм Божий, вокруг которого упокоились ратные мученики. Стихли было стоны, стали селиться на елани люди. Заложили монастырь на холме. Но тот, кто стонал на болотах, чей облик скрывал туман, не оставил излюбленного места, отчего и заговорили, будто горку облюбовал нечистый. Этим же объясняли все местные странности и загадки. А странностей и загадок водилось немало.
Вскоре по основании монастыря умер грозный царь. Но тогда же стали видеть его у монастырской ограды. Ходит вокруг ограды царь, а пройти за неё не может. И по сей день в полнолуние, когда обнажается луна над монастырской стеной, запоздалый путник может столкнуться со странным человеком в диковинных одеждах. Впрочем, не одинок царский призрак, и лунный свет, проливающийся на вчерашние кулижки, тревожит многих.
В такие ночи похожа монастырская стена на пристанище неупокоенных душ. Говорят, что виной тому — пыточная Тайной канцелярии, помещавшаяся в монастырских застенках. И кто знает, сколько сгинуло здесь народу, чьи души так и не нашли покоя.
Здесь, в ожидании смерти, коротала дни свои ужасная Салтычиха, преступившая все писаные и неписаные законы и позабывшая, что униженные непременно восстанут, а унижающим всегда воздаётся. Здесь упокоилась таинственная старица Досифея, а на рубеже эпох сотряс обитель громкий скандал. Тогда же явилась в монастырь молодая особа, намеревавшаяся принять постриг, но однажды вдруг исчезнувшая. И лишь спустя время пришло от неё письмо как бы пророческое, потому что сначала показались её слова несвязным бредом. Но когда вскоре монастырь закрыли, а сёстрам велели убираться подобру-поздорову, кое-кому стал понятен смысл её слов. Когда уже в наши дни снова о ней вспомнили, письмо нашли и прочитали, то решили, что все прорицания имеют отношение к веку сегодняшнему, а никак не к прошедшему.
Что же до самой исчезнувшей прорицательницы, никто уже более не встречал её в Москве. Как и многие тогда, сгинула она в вихре сменяющих друг друга событий.

* * *

В самом конце XIX столетия, году примерно в 1890-м, в Бердянске, что на Азовском море, в семье караимского купца Семёна Давыдовича Ламчари родилась дочь. Назвали девочку Милкой. В семье был ещё старший сын — Илья. Но Милка сразу стала любимицей Семёна Давыдовича, принявшегося баловать дочку едва ли не с первых дней появления на свет.
Дела у Семёна Давыдовича шли неплохо. Семья его хоть и не роскошествовала, но и ни в чём не нуждалась. У Милки сызмальства были красивые платья, туфельки и даже кружевной зонтик от солнца. И Милке всё вокруг очень нравилось: и родители с няней Айтолу, и рыжий с лохматым хвостом пёс Азов, проживавший на дворе дома Ламчари в дощатой конуре, и сам домик из ракушечника, и солнце, и море, и кружевной зонтик, и цветы амброзии у забора, и запах рыбы на рынке — ну, словом, всё, всё, всё. От непреходящей радости Милка смеялась, прыгала, лазала на грецкий орех, разросшийся под окном её комнаты, тормошила Азова, который не злобно, а на всякий случай — ты, мол, не забывайся — порыкивал в ответ. А при каждой встрече с отцом, в один прыжок повисала у него на шее, чем приводила Семёна Давыдовича в совершенный восторг и умиление.
А когда было Милке шесть лет, не заметно ни для кого выучилась она читать по-русски. До сих пор образованием её никто всерьёз не занимался. Хотя Семён Давыдович и начинал уже подумывать: пригласить ли домой учителей или, как и старшего сына, отправить Милку в гимназию. С учителями, конечно, было связываться накладно. Зато отдавать Милку в гимназию — боязно. И Семён Давыдович колебался.
Тем временем Милка, не дожидаясь отцова решения, приступила к самообразованию и каким-то непостижимым образом освоила русскую азбуку, перейдя затем к чтению старого календаря — одной из немногих книг, бывших в доме Ламчари.
Завидев однажды календарь у Милки в руках, Семён Давыдович поинтересовался, что она собирается с ним делать. На ответ "читать", он не обратил сперва никакого внимания. Но через мгновение Милкин ответ вызвал новый вопрос:
— Читать?! — переспросил Семён Давыдович.
Тогда Милка наугад открыла календарь и по слогам, хотя и довольно бойко, прочитала стихи. А Семён Давыдович, сам никаких книг не читавший, впервые услышал о просьбе не будить на заре какую-то девицу с чёрными косами, которая ещё с вечера стала очень бледной.
На все вопросы о том, кто научил её этой премудрости, кто показал буквы и объяснил, как именно нужно складывать их в слова, Милка упорно твердила одно: "Сама". Как именно это получилось, с чего началось и почему вообще явилась идея выучиться читать по-русски, Милка не смогла объяснить. Семён Давыдович приступил было к дознанию. Но жена отрицала своё участие, няня Айтолу читать не умела ни на одном из существующих языков, а Илья и дома-то лишний час не усидит — где уж ему учительствовать! Впрочем, он и сам на расспросы отца только усмехнулся и отвечал важно:
— Делать мне нечего!..
Тогда Семён Давыдович, принявший версию Милки, заключил, что дочь его — необыкновенный ребёнок и что, пожалуй, стоит отдать её на будущий год в гимназию.
Так Милка, научившаяся за год читать довольно бойко, освоившая календарь, подшивку "Нивы", малороссийские повести Гоголя и рассказы Бестужева-Марлинского, стала гимназисткой. Училась она легко и слыла одной из лучших учениц. Все её любили, всем нравились и живость её, и отзывчивость, и неугомонная смешливость, и неутомимая любознательность. С ней было легко, весело, интересно и спокойно. Она никого не задирала — смех её был добрым, она не любила сплетен, а каждый обиженный находил у неё сочувствие и доброе слово. Ей по-прежнему нравилось всё вокруг: и учителя, и подруги, и книги, и городской сад, где, одетая как настоящая барышня, она встречалась с одноклассницами. Она была очень миловидна и уже к тринадцати годам обещала вскорости стать настоящей красавицей.
Время шло, а Семён Давыдович не мог нарадоваться на свою Милку и, думая о том, что скоро придётся отдавать её замуж и ждать, когда же тоска от разлуки вознаградится появлением внуков, нет-нет да и воображал Милку курсисткой. Конечно, этого просто не могло быть, тем более что Илья уже учился на адвоката в Москве, а нельзя же позволить всем детям разъехаться. Да и не место девице в университетах. А всё-таки почему-то приятно было представлять Милку с высшим образованием.
Сама же Милка ни о чём таком не думала. Каждый день был для неё чем-то вроде скаковой лошади, а сама Милка — наездницей, задача которой заключалась в том, чтобы удержаться в седле. Лошади попадались разные — спокойные и норовистые, красивые и не очень. Но в любом случае нужно было держать поводья и не особенно вертеться по сторонам. Милка не любила думать о будущем. Вернее, она не думала о будущем так, как думал Семён Давыдович. Какие-то смутные мечты дрожали в её душе. То Милке хотелось, чтобы кто-нибудь её спас и непременно полюбил, и чтобы это была какая-нибудь не виданная прежде любовь. Потом ей самой хотелось кого-нибудь спасти, полюбить и, может быть, даже немного пострадать. Ей даже хотелось умереть. Но не просто так, а ради любви или ради чего-нибудь другого, но не менее прекрасного. Она была уверена, что в мире есть что-то очень прекрасное и каждому человеку следует его обязательно найти. А тот, кто не нашёл, как, например, родители Милки или няня Айтолу, просто плохо искал.
Её думы о будущем были не чем иным, как девичьими мечтами. Случалось, она делилась ими с подругами, которые тоже грезили возлюбленными и были уверены, что в Бердянске их сыскать невозможно. Ведь все девушки со вкусом прекрасно понимают, что возлюбленных следует искать в Париже или на худой конец в Петербурге. Но больше всего Милке нравилось оставаться с мечтами наедине. Тогда она пряталась в дальнем уголке своего садика или уходила на лиман. Там, оставив книгу на песке, Милка бродила по колено в воде, ощущая крепкими золотистыми икрами укусы морских блох. Или сидела на камне, глядя на блестящую, словно маслянистую, воду, по неизменно гладкой поверхности которой скользили солнечные лучи. Или, растянувшись на мелком горячем песке, читала и волновалась, переносясь то в древний Новгород, то в захваченную поляками Москву, то во Францию, где убивали королей, страшно мстили друг другу и пребывали в состоянии непреходящей влюблённости.
Конечно, и Милке хотелось бы влюбиться, но подходящей кандидатуры в её окружении не было, и она уже склонялась к тому, чтобы согласиться с по
другами. Впрочем, однажды она попыталась влюбиться в соседского мальчика, своего ровесника Петю, или, как его называли дома, Петро Никитенко. Он ходил в мужскую гимназию, и гимназическая форма очень шла ему. Милка рассматривала его из-за занавески, когда он проходил мимо окон Ламчари, и отмечала, что Петро статен, высок, что у него красивый с горбинкой нос, но самое главное — глаза. О, эти глаза! Милка убедила себя, что давно влюблена в эти глаза — чёрные, страстные, с поволокой, — именно такие и должны быть у настоящего любовника.
При каждой встрече, здороваясь с Петро, который давно уже стал для неё Пьером, Милка краснела, на что, впрочем, Пьер не обращал ни малейшего внимания. Как-то жарким днём, сидя в своём садике с книжкой, Милка услышала, как по ту сторону забора, разделявшего сады Ламчари и Никитенок, Пьер насвистывает какую-то весёленькую мелодию. Дрожа, Милка на цыпочках подошла к забору и приложила глаз к небольшой дыре. Пьер, босой и лохматый, в широких синих штанах и холщовой рубахе навыпуск, рвал крупные тёмные черешни. Набрав полную пригоршню ягод, он принялся поедать их одну за другой, с силой выплёвывая косточки и стараясь, очевидно, плюнуть как можно дальше. В какой-то момент он остановился, наморщил нос, а уже в следующее мгновение отправил туда указательный палец правой руки. Не зная зачем, Милка наблюдала, как Пьер разомкнул от старания губы, которые не раз покрывали её воображаемыми поцелуями, как сощурил свои страстные глаза, потом вытянул лицо и оттянул пальцем ноздрю, обезобразив красивый нос, как, наконец, извлёк палец с добычей, хмыкнул, довольный, и обтёр руку о синюю штанину. После чего вновь принялся за багровые черешни.
Тут Милка повернулась спиной к забору и часто заморгала, чувствуя себя очень неловко и смутно сознавая, что Пьер умер. К вечеру она уже не думала о чёрных глазах и не воображала Петьку своим любовником.
Но спустя недели две у Милки появилось новое увлечение. Одна из школьных подруг дала Милке книгу, до сих пор ещё Милкой не читанную, что, по заверениям той же подруги, было "по меньшей мере странным". Книга называлась "Сочинения графа А.К. Толстого" и содержала несколько леденящих кровь историй, смешных и грустных стихов и одну поэму. На другой день Милка с утра отправилась на лиман и к вечеру всё прочитала.
Но ни страшные порождения графской фантазии, ни изящные рифмы и остроумные выдумки не поразили так Милку, как история о монахе-псалмопевце. Таких людей Милка ещё не встречала. Положим, влюблённых вокруг было предостаточно. Она и сама до недавнего времени... Впрочем, об этом было неприятно думать. Любовных историй тоже хватало. Все, например, знали, что прокурорша была любовницей доктора Арабаджи. Из-за чего доктор ша — точь-в-точь как мадам Бовари — наглоталась мышьяку. Но даже и после смерти Анны Арабаджи любовная связь её мужа, а точнее, вдовца, с прокуроршей не иссякла.
Но тут всё было другое, куда как прекраснее любовных похождений, которые вдруг стали казаться Милке какими-то пустяками. Зато прежде неясные мечты её прояснились.
"Служить Творцу его призванье; / Его души незримый мир..." — шептала Милка, наступая на жёсткие складки песчаного дна. "О, если бы я мог лобзать / Лишь край святой Твоей одежды..." — обращалась она к залетевшей в сад горлице. — "И жизнь смиренно посвятить / Труду, молитве, песнопенью..." — повторяла она розам в саду.
Священный дар и вечная любовь... Любовь совсем не такая, как в романах — ограждённая от безобразного, — поразила Милкино воображение, питавшееся до сих пор неясными образами. Человек может сколько угодно повторять знакомые слова, но лишь однажды понять их действительный смысл.

* * *

Семён Давыдович Ламчари был прав: дочь его Милка и в самом деле оказалась необыкновенной девицей. То, что Бог есть любовь, что Христос страдал, а потом был распят за каждого жившего, живущего и ещё не родившегося, что есть люди, отдающие себя ближнему и тем самым Христу, было известно Милке и раньше, хоть её соплеменники в большинстве своём и не принадлежали к христианской Церкви. Но вдруг давно известное, пусть и чужое до сих пор, учение поразило и влюбило в себя Милку. Душа Милки, алчущая и жаждущая, откликнулась, почуяв источник насыщения. Милка поняла, что нашла то прекрасное и настоящее, о чём грезила и что мечтала найти. Нет, ей нужен был не Пьер и не доктор Арабаджи, её влекла красота вечная, не имеющая изъяна. И раз уж ей довелось найти эту красоту, необходимо было сделать какой-то важный в этом случае шаг, что-то такое, что навсегда бы связало Милку с избранным. Шаг мог быть только один. И Милка, недолго думая, зато, по своему обыкновению, увлёкшись, в конце концов этот шаг сделала...
Священник не стал отговаривать Милку. Даже ещё и посоветовал восприемника — отставного контр-адмирала, крестившего едва ли не половину города, Александра Ивановича Васильева. Так что Милка, крестившись, превратилась в Ольгу и получила право называться, при желании, Ольгой Александровной Васильевой.
Ввиду особого положения новой крестницы Александр Иванович подарил ей сто рублей и выразил уверенность, что в лице Ольги Александровны Церковь Христова обрела нового и вернейшего своего члена. Новоиспечённая Ольга волновалась, но чувствовала себя счастливой. Случилось нечто совершенно неожиданное даже для неё самой — ещё пару месяцев назад ей и в голову не приходило ничего подобного. Кроме того, Ольга чувствовала, что и в самом деле шагнула навстречу тому прекрасному, что так полюбилось ей. Наконец, она понимала, что для неё действительно начинается новая жизнь, а новое — это всегда интересно, даже если и не очень понятно и просто. Священник сказал ей напутственное слово, и Ольга с серебряным крестиком на шее, ста рублями в кармане и волнующими предвкушениями в душе шагнула из церкви в новую жизнь. Предвкушениям, впрочем, не суждено было сбыться, и новая жизнь началась для Ольги с неприятностей.
Она отлично понимала, что ни дома, ни в кенассе* никто не станет ликовать по поводу её поступка. Её смущённое воображение и сердце, тронутое страданиями распятого за весь мир Христа, не вызовут среди соплеменников и бывших единоверцев ни малейшего понимания. Но осуждения и даже гонения были заранее приятны Ольге, приготовившейся страдать за новую веру. Она воображала, как родители запрут её в комнате, как мать станет плакать, а отец — увещевать непутёвую дочь. Как вместе со старой няней Айтолу они будут настаивать на развоплощении Ольги в Милку, но Ольга останется непреклонной, хотя бы даже под угрозой лишения обеда.
Она даже вообразила себе отчасти этот разговор:
"Милка... — скажет отец за обедом. — Милка, доченька, передай мне соль..."
"А я больше не Милка, папа, — скажет она, слегка улыбнувшись и протягивая отцу солонку. — Меня зовут Ольгой".
"Что это значит?" — спросит отец, нахмурившись. И они с матерью тревожно переглянутся.
"Это значит, — спокойно объяснит Ольга, — что я приняла святое крещение..."
И вот тут-то начнётся...
Конечно, поднимется шум. Заплачет няня Айтолу, завоет Азов. Но в конце концов всё будет хорошо — ведь отец так любит свою Милку, что не сможет не полюбить и Ольгу. И потом её решимость, её смелость обязательно вызовут к себе уважение. Отцу всегда очень нравились эти её качества. Он считал Милку оригинальным и необычным созданием, и своим поступком она всего лишь подтвердит его мнение о себе.
Придя домой, Ольга первым делом остановилась у зеркала и, разглядывая себя, сказала задумчиво:
— Ольга...
И через несколько мгновений, как будто в лице появилось что-то новое, повторила:
— Ольга...
Потом ещё и ещё:
— Оль-га...
В тот же день разговор как-то не сложился. Зато назавтра уже заметивший смущение дочери Семён Давыдович действительно обратился к ней за обедом, желая расшевелить её и выведать, в чём дело.
— Милка, доченька, — сказал он, — передай мне эрикаши**. А сама возьми пэнирли питэ*** — что-то ты совсем ничего не ешь...
Обезоруженная отцовой лаской и страшно перепугавшаяся Ольга хотела смолчать. Но заготовленные слова точно просились наружу, и, сама не своя, глядя куда-то вбок, она проговорила чуть слышно:
— Я не Милка...
— Что?! — Отец удивлённо и весело взглянул на неё, а потом на мать. — Что это ты говоришь?.. Кто же ты в таком случае?.. Матушка-государыня? Или, может быть, английская королева?
И Семён Давыдович с удовольствием рассмеялся, довольный своими шутками.
В Ольге между тем боролись два чувства: больше всего на свете ей хотелось в тот миг промолчать и оставить всё, как есть. Пусть бы отец и дальше беззаботно смеялся и уплетал свой сливовый соус. Но другие чувства понуждали её обо всём рассказать, во всём признаться. Во-первых, ей казалось, что она именно должна это сделать и что молчание окажется на сей раз не чем иным, как подлостью. Во-вторых, ей ужасно хотелось поделиться случившимся и тем, как она решилась на такой шаг, показать свой серебряный крестик и подаренные контр-адмиралом сто рублей. Ольга сама не ожидала, что так перепугается. И, как это ни странно, всё решил именно страх. Страх заставил её говорить. Ведь, всё рассказав, она уже не будет ничего бояться. И чем скорее уляжется неизбежная буря, тем лучше для всех. И Ольга, не привыкшая таиться и опасаться, сказала:
— Нет, я теперь Ольга...
— Почему "Ольга"?.. — насторожился Семён Давыдович. — Это что — игра?..
— Нет, папа, это не игра, — пробормотала Ольга, ковыряя вилкой пирожок в своей тарелке. — Просто я... я приняла святое крещение.

* * *

Семён Давыдович Ламчари долго не хотел верить, что его дочь, его любимая Милка оказалась вероотступницей. Но были явлены серебряный крестик на чёрном шнурке, сто рублей денег и названы имена священника и восприемника. Почему-то отсылка к контр-адмиралу сильнее всего подействовала на Семёна Давыдовича и развеяла последние сомнения. Семён Давыдович принял свершившееся. Но вопреки ожиданиям Ольги, уверенной, что её решимость произведёт на отца впечатление, что его любовь к ней возьмёт верх и что рано или поздно всё успокоится, Семён Давыдович предпочёл руководствоваться долгом. А долг Семёна Давыдовича повелевал ему изгнать отступницу. Что и было незамедлительно предпринято.
— Вот что... — объявил он наутро третьего дня после крещения Милки. Всё это время он избегал
называть дочь по имени. — Раз уж всё оно так — уходи!.. Не место тебе в этом доме... Навсегда уходи!.. Возьми, что нужно, и — уходи!.. Я... Мы... с матерью твоей так решили...
Нужно отметить, что супруга Семёна Давыдовича, хоть и доводилась Ольге родной матерью, оказалась более привержена долгу, нежели материнскому чувств, и первой потребовала от Семёна Давыдовича изгнания для изменницы, грозя даже родительским проклятием непутёвой дочери. И если Семён Давыдович ещё колебался, принимая решение, то горячность и настойчивость жены его сомнения развеяли. Правда, голос Семёна Давыдовича, объявлявшего дочери о своём решении, несколько дрожал. И всё же решение было объявлено, и настал уже Ольгин черёд не верить происходящему. Не может быть, чтобы отец взял да и выгнал её из дому и ни мать, ни старенькая няня Айтолу не вступились за неё ни словом. Но так, увы, было.
На столе в своей комнате Ольга нашла сто рублей, оставленные, вероятно, отцом; ещё пятьдесят она извлекла при помощи ножа из копилки. И так, с двумястами пятьюдесятью рублями и небольшим чемоданчиком она вышла из дома, надеясь, что её остановят и вернут, и попрощавшись исключительно с Азовом, который не преминул махнуть хвостом и лизнуть ей руку тёплым мягким языком.
Но никто не позвал и не попытался вернуть Ольгу. И она впервые в своей жизни оказалась одна перед грозной неизвестностью. Куда было идти и что делать, она не знала, и, не имея, к кому бы отправиться за советом, она отправилась к крёстному отцу.
— Ну, душа моя, коли такое дело, ты могла бы жить у меня, — объявил контр-адмирал. — Но ты же сама знаешь: я человек холостой, живу один, а город у нас маленький... Я бы мог на тебе жениться, если бы не был твоим крёстным... Но в твоём положении... Не лучше ли тебе уехать?..
— Но куда же я поеду?! — в отчаянии воскликнула Ольга, разглядывавшая между тем своего крёстного, которого так близко она видела второй раз в жизни.
Александр Иванович был крупный и статный мужчина. Он был сед, имел пышные усы и густые брови, из-под которых выглядывали светлые добродушнейшие глаза. Ольга поймала себя на мысли, что ей приятно общество этого молодцеватого человека, нравится его открытое лицо и она по-своему даже любит Александра Ивановича и, наверное, согласилась бы стать его женой, если бы не те самые путы, о которых он говорил. Ей захотелось быть с ним откровенной, доверить какую-нибудь тайну. Но у неё не было никаких тайн. И Ольга заговорила о насущном:
— Я совсем никого не знаю. Куда же мне ехать?.. Правда, у нас есть родственники в Симферополе. Да ведь они прослышат обо всём и меня выгонят... Куда же я тогда денусь?..
Она вздохнула.
— М-да... — сказал контр-адмирал. — История...
Они сидели в гостиной на чёрном клеёнчатом диване. Александр Иванович в одном углу, откинувшись на спинку, Ольга — в другом, на самом краешке с застывшей прямой спиной. Слышно было, как тикали часы, как в соседней комнате пел чиж в клетке, как билась о стекло оса...
— Ну вот что, — сказал наконец контрадмирал. — Побудь-ка здесь... А я поеду... кое-что выясню.
Ольга осталась одна. Какое-то время она сидела без движения. Потом, словно очнувшись, скинула с себя туфли, поджала ноги и, опустив голову на подлокотник, от которого почему-то пахло крепким табаком, стала засыпать, прислушиваясь к чижу и осе.
Два дня провела Ольга в домике контр-адмирала Васильева, не переставая надеяться, что вот-вот за ней придут от отца и она вернётся домой, в свою комнату. Дома она расплачется и кинется на шею к отцу. А тот конечно же скажет:
"Что же ты, доченька, наделала?.."
И станет её журить, вытирать ей слёзы. И как-нибудь они будут жить по-новому. Ольга даже согласна оставаться для родителей Милкой — что плохого в Милке?.. Но никто не шёл и не звал Ольгу домой.
Ожидание Ольги было так сильно, что она почти не думала о предстоящем путешествии: через два дня после того, как она явилась к крёстному отцу, уходил поезд на Харьков, где проживал какой-то друг Александра Ивановича. Другу этому Ольга везла рекомендательное письмо, в котором, среди прочего, было сказано следующее: "...Любезный мой, Сергей Константинович! Подательницу сего письма, девицу Ольгу Александровну Ламчари, прошу, возьми под своё покровительство. В силу пренеприятных обстоятельств, обрушившихся на её хрупкие плечи, вынуждена покинуть она Бердянск и перебраться в Харьков, где нет у неё ни единой души знакомой. Так уж ты, со своей стороны, помоги ей устроиться. Порядочность сей девицы, моей крестницы, не вызывает у меня ни малейших сомнений, всецело тебе за неё ручаюсь. Премного обяжешь исполнением душевной моей просьбы.
Твой покорный слуга, А."
Письмо было прочитано Ольге, но она ни слова из него не запомнила и вообще не могла ни на чём сосредоточиться. Даже на перроне она всё оглядывалась и никак не могла понять, что уезжает. Куда нужно ехать? Зачем?.. Она рассеянно благодарила Александра Ивановича и так же рассеянно простилась с ним, вяло пожав его тёплую мягкую ладонь. Когда же поезд тронулся — припала к окну, тщась рассмотреть на платформе отца или хоть кого-нибудь, посланного от него.
Но всё было напрасно. И Ольга снова оказалась перед неизвестностью, чувствуя себя на пороге старого и совершенно тёмного дома, куда за какой-то неведомой надобностью необходимо войти.
Всё случилось так быстро, что Ольга никак не могла осознать, охватить происшедшего. Ещё несколько дней назад она, довольная жизнью, мечтательная и никому не сделавшая никакого зла, так погрузилась в свою мечту, что захотела стать другой. При этом ни само желание, ни последующий затем поступок вовсе не казались ей предосудительными. Но люди придумали зачем-то такие правила, при которых едва ли не похвальным считается выгнать человека на улицу, лишив его семьи и крова. Конечно, ей скажут, что так угодно Богу. Но зачем нужно Богу, чтобы Милка Ламчари, тронутая чужими страданиями и силой любви, согласившись называться Ольгой, оказалась из-за этого на улице? Само собой разумеется, что никакому Богу это не нужно. Так не проще ли предположить, что правила выдумали сами люди. И если люди выдумывают такие глупые и жестокие правила, а после живут по ним, не значит ли это, что жизнь вообще, та самая жизнь, которой Ольга совершенно не знает, глупа и жестока? И как же нужно жить, чтобы не натыкаться на каждом шагу на эти дурацкие правила?
Так или примерно так думала Ольга, с какой-то тоской разглядывая степь, стелившуюся за окнами поезда, суетливых людей на платформах и похожие одна на другую станции. Всё, что обычно радует и приятно волнует путешественников, Ольгу пугало. На всякий случай она решила ни с кем не разговаривать и упорно молчала до самого Харькова.
В Харькове она отыскала извозчика, молча показала ему адрес, подписанный крёстным на конверте, под бормотание "сидайте, барышня-боярышня" уселась в экипаж, держа чемодан на коленях. И вскоре, заплатив своему вознице что-то уж очень много, стояла перед высоким, как ей казалось, и красивым домом.

* * *

Полковник Сергей Константинович Квитка занимал довольно просторную квартиру на Московской улице. Жена, в качестве приданого, принесла Сергею Константиновичу доходный дом на соседней Екатеринославской улице, да ещё было имение под Харьковом. Так что по части доходов Сергей Константинович чувствовал себя в высшей степени уверенно. Семейство у Сергея Константиновича было небольшое — жена и дочь. Особенных забот полковник не знал, ездил в театр, поигрывал, любил вкусно покушать, так что иногда, случалось даже, в неподходящий момент, закрыв глаза, представлял нарезанную ломтиками осетрину, зернистую чёрную икру, тушённую в сметане печёнку и бог знает ещё какие кушанья. Здоровье у полковника было отменным, внешность и манеры — приятными, фамилия и происхождение — древними. Словом, с какой стороны ни взгляни на полковника, отовсюду он смотрелся выгодно и на зависть привлекательно. Он прекрасно и сам всё это видел, отчего был совершенно собой доволен и почти всегда благодушно настроен.
В то время, когда перед дверью его квартиры появилась Ольга Ламчари, он пребывал у себя в кабинете, подсчитывая вчерашний выигрыш. Выигрыш был не велик и не мал — двести семьдесят три рубля сорок копеек. Полковник, мурлыча себе под нос "Всегда, везде одно мечтанье, одно привычное желанье...", дважды пересчитал деньги, после чего положил билеты в одну шкатулку, а серебро — в другую, поменьше. Шкатулки эти — деревянные резные шкатулки — он извлёк откуда-то из недр письменного стола, потом из жилетного кармана достал два маленьких ключика, отпер шкатулки, убрал деньги, запер шкатулки и снова препроводил их в стол. Вздохнув затем, Сергей Константинович закрыл глаза и представил кофейник, сливочник и чашку, полную едва забелённым кофе. Рядом с чашкой Сергей Константинович увидел плюшку, обсыпанную сахаром и пирог с малиной. Снаружи не было видно, что пирог именно с малиной, но Сергей Константинович знал это доподлинно. Он приготовился было увидеть свежие ягоды под сахарной пудрой, уложенные горкой на белом блюде, но в дверь постучали, и послышался голос горничной Аветы:
— Сергей Константинович...
— Да, да... — звучно отозвался полковник, открывая глаза и скорбя по исчезнувшему кофию.
— Сергей Константинович, — в дверях показалась голова Аветы в белой наколке поверх чёрных кудряшек, — там к вам барышня...
— Барышня?.. — удивился полковник и заёрзал в кресле. — Что за притча, Авета? Какая может быть барышня?..
— Не знаю... Говорит, с письмом рекомендательным...
— С письмом?! Ко мне?! Вот ещё новость... Кому это вздумалось рекомендовать мне барышень...
— Не знаю, Сергей Константинович, не говорит. Мне, говорит, к Сергею Константиновичу, полковнику... Грустная такая барышня...
— Грустная?! Ну хорошо... зови свою грустную барышню...
Авета скрылась, а полковник опять заёрзал и впился глазами в дверь, которая, не замедлив, очень скоро приотворилась и пропустила в кабинет испуганную и действительно грустную барышню.
Барышня была голубоглазой, узколицей, высокой, с пшеничной косой и завитушками у висков. Аккуратный носик и плотно сжатые губки, напоминающие маленький красный бантик, придавали её лицу сходство с фарфоровой куклой. Всем хорошая барышня, кабы не бледность и не общее впечатление какой-то муки, внушаемое всем её обликом.
— Здравствуйте, милая барышня, — сказал он как можно ласковее, разглядывая гостью.
— Здравствуйте, — растерянно проговорила та.
— Ну-с... Что же вам от меня угодно?.. Только, прошу вас, садитесь, садитесь!..
— Вот-с... — Ольга протянула конверт и осторожно села на маленький диванчик, над которым фигурно помещались фотографии в тёмных овальных и прямоугольных рамках.
— Ах ты, Господи! — с умилением воскликнул полковник, рассматривая конверт. — Александр Иванович!.. Господи ты, Боже мой!.. Так вы, стало быть, от Александра Ивановича?..
— Да-с... Александр Иванович мне крёстным доводится.
— Вот даже как?! Так это же превосходно!.. Ну и как же он? Как поживает?.. Здоров?
— Здоров, — вздохнула Ольга и зачем-то добавила: — Чижа вот в клетке завёл. Слушает...
— Чижа слушает?! — умилился полковник. — Скажи, пожалуйста!..
Ольга хотела ещё что-нибудь добавить об Александре Ивановиче, но оказалось, что кроме как о чиже сообщить ей решительно нечего. Она вспомнила, что от дивана пахло табаком, а на стекле билась оса, но не стала рассказывать об этом Сергею Константиновичу.
Полковник же, в свою очередь, не стал допытываться и углубился в чтение письма. Читал он про себя, хотя отдельные фразы произносил зачем-то вслух.
— ...Девицу Ольгу Александровну Ламчари... — сказал он.
Ольга вздрогнула.
— ...Ламчари... — повторил задумчиво Сергей Константинович, не сводя глаз с письма. И ещё раз сказал: — Ламчари...
Потом снова углубился в чтение и вдруг снова заговорил:
— ...Пренеприятных обстоятельств... Пренеприятных...
Молчание. И снова:
— ...Устроиться...
— ...Моей крестницы...
Наконец он отложил письмо и с добродушнейшим видом принялся рассматривать съёжившуюся Ольгу.
— Если я правильно понял Александра Ивановича, — сказал он, — с вами случилась какая-то беда. Не стану допытываться, какая именно. Вы были вынуждены покинуть не только родной дом, но и город. Теперь же вы ищете... э-э-э... ищете места. Так?..
Ольга, пуще смутившаяся, кивнула.
— А позвольте вас спросить в таком случае: что вы умеете делать?.. Ну, это я спрашиваю на всякий случай, то есть именно на тот случай, чтобы знать, кому и как рекомендовать вас... Так позвольте спросить: что вы умеете?..
— Всё, — ответила Ольга.
Но тут же поправилась:
— Ничего...
Сергей Константинович едва заметно усмехнулся.
— Вот, говорят, была кавалерист-девица. А вы, стало быть, максималист-девица... Хм... Aut Caesar, aut nihil... Всё или ничего...
— Я училась в гимназии... — пролепетала Ольга.
— Ну это, положим, понятно... Что ж, можете вы быть гувернанткой? Учить детей сможете?.. Да и вот ещё что... Виноват, лет вам сколько?..
— Не знаю, — чуть не плача, пробормотала Ольга. — Шестнадцать... Но я никого прежде не учила...
— Шестнадцать... М-да... Ну, а горничной?.. Вы могли бы быть горничной?.. Вы поймите: куда же я вас пристрою, если даже не знаю, на что вы годитесь!..
Больше всего на свете Ольге хотелось крикнуть: "Не надо меня пристраивать!", хотелось выскочить из этого кабинета с фотографиями в рамочках и убежать далеко, на лиман, где только сонное солнце и дремотное море, где пахнет высохшей травой и водорослями, где свистит кулик и кричит надрывно чайка. Но лимана больше не было, а нового города, где она непонятно как и зачем оказалась, Ольга не знала. Поэтому никуда она не побежала, а только заморгала часто и зашмыгала носом.
— Ну, так как же насчёт горничной? — как можно мягче и благодушнее спросил Сергей Константинович, заметивший, что грустная барышня, того гляди, разревётся.
— Я бы... пожалуй... пожалуй, я бы смогла, — перемежая слова шмыганьем, выдавила из себя Ольга.
— Ну вот и прекрасно! — воскликнул Сергей Константинович, которому уже порядком надоело беседовать с грустной барышней и который впервые пожалел, что жена с дочкой в деревне — жена куда как ловчее распорядилась бы контр-адмиральской протеже. Полковник позвонил, прибежала Авета, и он проговорил торопливо:
— Ты вот что, Авета... Возьми-ка Ольгу Александровну... Это Ольга Александровна... И накорми её... ну, всё, что там нужно!.. Да, и постели ей в дальней комнате — она у нас поживёт пару дней... Ну, всё! Ступайте обе!.. Ступайте, Ольга Александровна, за Аветой...
Ольга покорно ушла, а Сергей Константинович закрыл глаза и увидел язык под хреном, маринованные грибы и запотевший стеклянный графин.

* * *

Три дня провела Ольга в маленькой полутёмной комнате на задворках квитковской квартиры. Комната походила на чулан, поскольку была заставлена сундуками, от которых, как казалось Ольге, распространялся запах старья. В самом деле, в комнате пахло старыми вещами, ладаном и пылью. И Ольга чувствовала себя забытой и никому не нужной вещью — куклой, которую повзрослевшие дети, наигравшись, сунули в чулан и тотчас о ней забыли. Сидя в своём
чулане, Ольга плакала, пугалась каждого шороха и мечтала умереть. Но умереть не получалось, и Ольга дождалась, когда в комнату влетела Авета и заговорщицким шёпотом сообщила:
— Барышня, скорее! Сергей Константинович, зовут... Место для вас нашлось!..
Ольга заметалась по комнате, уверенная, что должна что-то взять с собой. Но это что-то никак не отыскивалось, и она побежала за Аветой с пустыми руками.
Сергей Константинович прохаживался по кабинету, когда вошла Ольга. Подскочив к ней и взяв её за руки, Сергей Константинович, бывший в чудеснейшем расположении духа, сказал с милейшей улыбкой:
— Ну вот!.. Ну вот, драгоценнейшая моя Ольга Александровна... Вот и закончились ваши злоключения... И ваше заточение у меня подошло к концу. Не скрою: мне было приятно познакомиться с вами и дать вам приют. Но я понимаю, что вы не можете остаться навсегда в этом доме и что вам нужно устраивать и свою судьбу. И я рад, что сумел хоть немного помочь вам. Видите ли, вас ждут в одном очень приличном доме, где у вас будет работа, достойное вас жалованье и своя комната... Я дам вам адрес... Вот... — Сергей Константинович взял со стола исписанную осьмушку бумаги и протянул Ольге. — Вот... Смело отправляйтесь по этому адресу, вас там ждут... Ну а пока... соберитесь... выпейте на дорогу чаю... И с Богом!
Тут Сергей Константинович поцеловал Ольгу в лоб и подвёл к двери.
— Авета! — позвал он.
Авета явилась.
— Вот, помоги-ка Ольге Александровне собраться... чаю там предложи... распорядись! А потом проводи... посади на извозчика!
— Пойдёмте, барышня! — кивнула Авета.
Дверь за ними закрылась, а Сергей Константинович увидел жаркое и окорок. Полковник был очень рад отделаться от грустной барышни, поколебавшей его беспечное житие и внесшей смятение в атмосферу дома. Иногда, правда, ему становилось её жалко, но тогда Сергей Константинович говорил себе: "Не хватало только, чтобы жене наговорили и приукрасили. Люди-то, известно, какие..." И покачивал озабоченно головой, начиная верить в то, что, и в самом деле, как-то это неприлично, когда чужая барышня в доме да ещё в отсутствие супруги. Потом он вспоминал, как было принял её за просительницу, и тогда улыбался.
Вскоре, впрочем, он и думать забыл о своей грустной барышне. Но вдруг, это было уже поздней осенью, он столкнулся на Екатеринославской улице с хорошо одетой молодой дамой. Точнее было бы сказать, что столкнулись их взгляды: дама смотрела на Сергея Константиновича и очень мило улыбалась. Тогда Сергей Константинович, отметивший что-то знакомое в чертах дамы, тоже остановил на ней взгляд и даже заволновался: уж очень знакомой казалась дама, но признать он её не мог. "Куколка какая", — только и подумал Квитка.
— Вы меня не узнаёте, Сергей Константинович? — весело спросила vis-a-vis и жеманно поправила волосы на затылке.
Сергей Константинович улыбнулся, но вышло неловко и так виновато, что дама залилась задорным и очень симпатичным смехом.
— Ламчари... пренеприятные обстоятельства... устроиться... моя крестница... Неужто не помните?
— Ольга Александровна?.. Да вы ли это?.. Вы — Пьеро, Рыцарь печального образа! И вдруг такие метаморфозы...
Перемена в самом деле была разительная. Грустная барышня весело улыбалась. Вместо бледности — румяные щёчки, вместо потухших глаз — лучистые. Даже косу сменила высокая причёска, поверх которой кокетливо сидела маленькая шляпка.
— Да как же это может быть, Ольга Александровна? — недоумевал Сергей Константинович. — Или, может быть... вы... виноват... замуж как-нибудь того...
Тут в глазах Ольги Александровны что-то такое промелькнуло, что-то совсем не весёлое, и Сергей Константинович понял, что угодил в больное место. Но она быстро совладала с собой и улыбнулась:
— Нет пока. Но собираюсь... А вот вы приходите ко мне, — она назвала ему адрес, — и поговорим за чаем. Я вам всё-всё расскажу!
— Ну, отчего же не зайти! Я с удовольствием... И рад за вас... рад сердечно...
На этом они расстались и каждый пошёл своей дорогой, думая о встрече по-своему. Ольга думала, что "он, в сущности, человек очень даже хороший". А Сергей Константинович рассуждал, что к Ольге ему ходить, конечно, не следует, потому что "оно бы и вообще не следует, а уж раз ты, голубушка, по такой дорожке пошла, то и мне от знакомства с тобой хорошего ждать нечего".

* * *

Ну, а пока, выйдя от Сергея Константиновича, Ольга с помощью Аветы уселась к извозчику и отправилась по адресу, написанному Квиткой на осьмушке бумаги. Ехать оказалось недалеко, хотя Харьков представлялся Ольге огромным городом. Явившись по месту назначения, а это был очень недурной дом с широкой и чистой лестницей, Ольга, замирая от страха, объявила открывшей дверь крупной и сердитой женщине, что её прислал Сергей Константинович Квитка. А на вопрос женщины "зачем?", Ольга, едва не упавшая в обморок от охватившего её ужаса, сказала, что она горничная.
— А-а! — ответила сердитая женщина, недоверчиво оглядывая Ольгу. — Ну, войдите.
Ольга, чуть живая от страха, вошла в полутёмную переднюю.
— Сюда пройдите, — отозвалась впустившая Ольгу дама и слегка кивнула, приглашая идти следом.
Ольга повиновалась. Они прошли по коридору и оказались в небольшой комнате, бывшей, как поняла Ольга, библиотекой — вдоль стен стояли книжные шкафы, пестревшие корешками книг. Навстречу из-за небольшого письменного стола поднялся господин с гладко зачёсанными чёрными волосами и небольшими усиками, закрученными кверху. Господин сразу понравился Ольге, потому что показался очень красивым.
— Вот, — кивнула на Ольгу сердитая дама. — Сергей прислал.
После чего подошла к окну и, повернувшись спиной к Ольге и усатому господину, принялась барабанить по стеклу пальцами. Красивый господин неприязненно, как показалось Ольге, взглянул на эту спину, потом повернулся к Ольге и ласково, чем понравился ей ещё больше, спросил:
— Так это вы?
Ольга растерялась, не найдя, что ответить, и молча кивнула.
— Ну, что же ты, друг мой? — обратился красивый господин к полной даме.
— Ах, всё равно! — воскликнула дама и обернулась, бросив при этом на Ольгу недовольный взгляд. — Не самой же дверь открывать...
— Вот и прекрасно, — кивнул господин и повернулся к Ольге:
— Как вас зовут?.. Если не ошибаюсь, Ольга Александровна?
Ольга кивнула.
— Вот и прекрасно, — повторил красивый господин, — сейчас вы обо всём узнаете, мы покажем вам вашу комнату и расскажем, чего именно ждём от вас... Всё не так уж сложно, правда, мой друг?
Он повернулся было к полной даме, но та, изобразив на лице какое-то необъяснимое отвращение к происходящему, сказала:
— Лучше ты сам, право... Я уже не могу об этом...
После чего, извинившись, дама, широко ступая и
горделиво при этом запрокинув голову, покинула комнату. Ольга, уже успевшая изрядно испугаться всех этих намёков и загадок, осталась одна с красивым господином.
Видите ли, в чём дело... — заговорил господин, и Ольга узнала, что зовут его Иван Степанович Зайцевский, что он служит товарищем прокурора, что полная дама — его жена Евгения Тихоновна, а сам он доводится двоюродным братом Сергею Константиновичу Квитке. Причина же, по которой Ольга появилась в доме Зайцевских, состоит в том, что буквально на днях они узнали: служившая у них горничная готовилась испытать радость материнства. О том, кто и при каких обстоятельствах осчастливил её, она предпочла не говорить, чем дала волю фантазии мадам Зайцевской, с той поры косо смотревшей на мужа. Но товарищ прокурора не имел никакого отношения к происшедшему, и подозрения супруги его раздражали. Несколько дней Зайцевские жили без горничной. К ним, правда, являлись девушки, но хозяйка, взвинченная подозрениями, их отвергала, считая всех слишком смазливыми. Иван Степанович пытался втолковать супруге, что безобразных старух не найти среди горничных, и супруга вроде бы с ним соглашалась, но при виде очередной миловидной мордашки снова впадала в подозрительность и от места отказывала. Наконец они оба устали. А тут как раз объявился Сергей Константинович и рассказал, что ищет места для "честнейшей из девиц". Евгения Тихоновна поморщилась, потом вспомнила, что самой приходится открывать дверь и помогать убирать со стола, и согласилась.
К появлению Ольги Зайцевские отнеслись настороженно: хоть она и была отрекомендована в самых лестных для неё выражениях, но оказалась едва ли не наиболее миловидной из являвшихся барышень. На хозяйку нахлынули новые подозрения, а хозяин задумался, что, в случае чего, он опять окажется крайним.
Но в доме Зайцевских Ольга пробыла всего лишь два дня, включая день прибытия. Назавтра, накрывая в столовой к обеду, она с непривычки уронила поднос, пролив на скатерть соус и разбив несколько тарелок из английского сервиза, чем вызвала истерический припадок у мадам Зайцевской, воскликнувшей:
— Ну, не везёт с горничными!..
Тем же вечером Ольга была рассчитана. Стоит ли говорить, что за труды свои она не получила ни копейки. Хозяйка объявила, что только природная доброта и христианское человеколюбие не позволяют ей восстановить справедливость и взять с Ольги плату за варварски уничтоженный английский сервиз.
Но уничтоженной чувствовала себя именно Ольга, которой предстояло отправиться на улицу чужого и незнакомого города.
Ей было позволено остаться в доме до утра. Прежде чем идти спать, Ольга зашла в библиотеку, чтобы ещё раз извиниться перед Иваном Степановичем. Ей пришло в голову пообещать возместить со временем ущерб, но вместо обещания Ольга разрыдалась.
— Сергей Константинович говорил, что вы недавно в Харькове... Куда же вы теперь пойдёте? — сказал товарищ прокурора в ответ на Ольгино бормотание об английских тарелках, дабы дать ей понять, что он отнюдь не сердится. Вопрос для него был праздным. Но для Ольги в этих словах открывалась бездна.
— Ну вот!.. Что же это вы?.. — засуетился Иван Степанович, глядя на сжавшуюся в комок Ольгу, прижимавшую к мокрому лицу кулачки с побелевшими косточками. — Ну что это все сегодня плачут!..
Товарищ прокурора не был злым человеком, и вид чужого страдания неизменно вызывал в нём сочувствие. Плачущая девушка, которую он же сам выгонял на улицу, так растрогала Ивана Степановича, что ему захотелось хоть как-нибудь ей помочь. Но оставить Ольгу у себя было невозможно, и он решил отвезти её к сестре. Правда, сама сестра с детьми уже
месяц как путешествовала за границей, но в Харькове оставался её супруг, с которым у товарища прокурора были отличные отношения, потому что зять слыл человеком весёлым и лёгким.
Иван Степанович не стал долго думать. В конце концов, невозможно заниматься судьбами всех горничных. Но раз так уж сложилось и Ольгу прислал Зайцевским Сергей, а теперь они выгоняют её на улицу, то, пожалуй, нужно бы и вмешаться. Да и жаль, по-настоящему жаль её. Ведь не секрет, что с ней станет на улице. Но не брать же, в самом деле, её на содержание! Дом сестры — вполне подходящее место для молодой особы, а там уж пусть сестра ею занимается — Иван Степанович свой долг выполнит уж тем, что не оставит бедняжку на улице, а за то, что случится потом, пусть сестра отвечает.
Быстро рассудив, Иван Степанович велел Ольге выйти на улицу и ждать его на углу, возле соседнего дома. Спустя полчаса он появился сам и повёз отупевшую от страха Ольгу к весёлому зятю.
Но, к удивлению Ивана Степановича, зять оказался несговорчивым.
— ...Да пойми ты, это совершенно невозможно! — понизив голос, горячо объяснял он Ивану Степановичу, убеждавшему, что принять несчастную девицу повелевает христианский долг. — Вот бы ты сам и оставил её у себя. Зачем ко мне-то привёз?..
— Я же объясняю: Евгения её выгнала... Её Сергей прислал, а тут... Ну ты же знаешь Евгению!..
— Послушай, но я-то здесь при чём? Вот и объясни Сергею! Зачем мне знать об этом?.. Я очень хорошо отношусь к Евгении Тихоновне, но... Как ты себе это представляешь?..
Объяснение происходило в столовой. Ольгу между тем отправили в гостиную, где она, прямая как палка, сидела в кресле и, не видя, смотрела на раскрытый рояль.
— ...Что ж тут такого? Сергей просил помочь... ну, пристроить там... А тут такая история... Ты же знаешь этот пассаж с нашей горничной... Жена до сих пор на меня думает... И надо же было этой... протеже Сергеевой разбить тарелки... Но выгонять её неправильно как-то, я могу с тем же успехом отвести её... Ну ты понимаешь!.. И потом, что я скажу Сергею? Он за неё просил...
— Но я-то здесь при чём?!
— Ах ты, Господи! Да ты ни при чём, просто я прошу тебя помочь...
— Но я не могу тебе помочь!
— Да что ж такого, если она поживёт у тебя?.. А приедет сестра и разберётся...
— Вот именно!.. Послушай, ты совершенно прав: приходи, когда она приедет!.. А сейчас это невозможно, потому что я собираюсь в деревню...
— Вот и отлично! Поедете вместе!..
— Ты подумал, в какое положение ты меня ставишь?.. Жены нет, а ты навязываешь мне девиц...
— Ну, во-первых, не девиц, а всего лишь одну девицу...
— Да хоть бы и полдевицы! Что я должен с ней делать?..
— Возьми её горничной...
— Мне не нужна горничная! Жена не поймёт!..
— А я не понимаю, почему ты не хочешь взять её в деревню... В конце концов, пусть там на огороде...
— О, Господи! На каком ещё огороде?.. Я понятия не имею, кто и что там на огороде. И вообще — есть ли там огород... И потом, я же тебе сказал: жена не поймёт.
— Так что же делать?! Жалко девицу...
— Ну, знаешь ли... Есть многое на свете, друг Горацио...
— Да и с Сергеем неудобно...
— Послушай, единственное, что я могу тебе посоветовать — это отвезти её к дядюшке...
— К какому ещё дядюшке?..
— Моему дядюшке — Аполлинарию Матвеевичу... Ты вот сказал сейчас "жалко", я про него и вспомнил — этот всех жалеет...
И снова Ольга тряслась в пролётке, держа на коленях свой чемоданчик, снова поднималась по лестнице и снова стояла в чужой прихожей, вдыхая запахи чужого дома. Горничная проводила их в гостиную и пошла доложить хозяину. Втроём они рассредоточились по комнате. Ольга опустилась на край зелёного дивана, зять — в кресло напротив, а Иван Степанович встал рядом с тлеющим камином, облокотившись о гранитную полку, украшенную какими-то белыми фарфоровыми собачками. Зять стал насвистывать.
— Это из "Пиковой дамы"? — не оборачиваясь спросил Иван Степанович, разглядывая собачку.
— Нет, "Евгений Онегин"...
Ольге хотелось спать. Она смотрела в одну точку и чувствовала, что на плечи её опускается какая-то тяжесть. И единственное, что можно сделать, чтобы тяжесть не раздавила, это лечь и закрыть глаза. Но почему это невозможно? Ах, да! Она понятия не имеет, где находится, рядом с ней — совершенно незнакомые люди, и все вместе они ждут ещё одного незнакомца. Зачем? Чтобы ей, Ольге Ламчари, было как раз таки где лечь и закрыть глаза. А что, если из этого ничего не выйдет? Тогда она всё равно ляжет и закроет глаза. Но почему она здесь? Ах да, ну конечно! "Тебя, безбрежное жилище, тебя, познания купель, житейских помыслов кладбище и новой жизни колыбель"... Да, да... Во всём виноват граф Толстой...
Но, очевидно, последние слова Ольга произнесла вслух, потому что незнакомый скрипучий голос ответил ей:
— Вздор! Граф Толстой ни в чём не виноват... Те, кто оговорили графа, оговорены будут...
А затем раздались уже знакомые голоса:
— Это не тот граф, дядюшка... Да бог с ними совсем, с Толстыми... Как ты поживаешь?..
— Видишь ли, мой друг, шалит печень. Совсем, знаешь ли, расшалилась, проказница. Такая проказница-мартышка, да!..
— А я, дядюшка, привёз тебе замечательных людей и одну маленькую просьбу. Вот, изволь...
— Рад... рад... — отвечал тот, кого называли "дядюшкой". — А что за просьба, mon cher? И что это вы здесь толковали о графе Толстом?
— Да бог с ними, с Толстыми, дядюшка! Это не тот граф... А просьба такая: дядюшка, спаси погибшую девицу!..
— Погибшую девицу?! Ты шутишь, мой друг, или... с ума сошёл?
— Ах, дядюшка! Да я же не в том смысле!..
— А в каком? Погибшие девицы, mon cher, бывают только в одном смысле, не считая прямого. Но я надеюсь, вы ко мне не с этим?..
— Могущую погибнуть, Аполлинарий Матвеевич. Не погибшую — могущую погибнуть... — уточнил Зайцевский.
— Могущую погибнуть?.. Это совсем другое! Это меняет дело, милостивые государи... И где же ваша девица, стоящая, так сказать, на краю бездонной пропасти порока.
— А вот она!
Тут все трое повернулись к дивану и только сейчас заметили, что Ольга не сидит, а лежит. Причём лежит как-то странно, словно сидела и вдруг завалилась на бок, уронив руки и вывернув неестественно шею.
— Да ведь это горячка... Горячка и обморок, — сообщил Аполлинарий Матвеевич, прикоснувшись к щеке Ольги. — Я надеюсь, она всё же не будет погибшей девицей в самое ближайшее время... Не знаю, где вы её нашли и зачем привезли ко мне, но теперь уж пусть придёт в себя... Я велю уложить её, а завтра вызову к ней доктора Мёбиуса...
— Её, дядюшка, Квитка прислал...
— Квитка?.. Да ваш Квитка просто ополоумел... Выиграл у меня триста рублей и прислал мёртвую девицу...
— Но, дядюшка! Она всё же не мёртвая!
— Очень, знаете ли, хотелось бы... А вы тоже хороши! Зачем вы согласились ко мне-то её привезти?
— Видишь ли, дядюшка, это длинная история... Но утром она была ещё совершенно живой!
— Охотно верю...
— Это, вероятно, от переживаний, — вмешался Иван Степанович. — Она, видите ли, сервиз разбила...
— Сервиз?! Вы меня окончательно заморочили... Какой там ещё сервиз?!
— Английский сервиз. Она...
— Её, дядюшка, Квитка к Зайцевским прислал. А у Зайцевских она разбила сервиз. И тогда...
— Хм... Квитка подослал к вам девицу, чтобы она разбила сервиз, а вы решили отвезти её ко мне. Но по дороге она... как бы это сказать... стала у вас умирать... Ничего более глупого в жизни своей не слыхивал! Хороший выдался вечер, нечего сказать...
— Но, дядюшка!..
— — И никаких больше дядюшек! Завтра я разберусь, в чём тут дело. А пока убирайтесь оба к чёрту!.. Да, и Квитку с собой прихватите...
— Так Ольга оказалась в доме у Аполлинария Матвеевича Искрицкого.

* * *

Как известно, в любом человеческом сообществе встречаются всякие типы. И среди прочих обязательно попадётся чудак. Чудаки бывают разными, единственное, что их объединяет, — безобидность. Каждый живёт в своём мире и меньше всего интересуется сучком в глазу ближнего. Чего, впрочем, не скажешь о ближних, так и норовящих засунуть носы свои в дела чудаков. Дошло даже до того, что чудаков стали сжигать на кострах. Но со временем эта вредная во всех отношениях привычка была оставлена, зато самих чудаков так и не оставили в покое. Невозмутимо взирать на чудаков ближние так и не научились (ближние вообще не любят тех, кто уж слишком от них отличается) и вооружились против чудаков смехом. Но ведь и смех бывает разным: он может прятаться за великосветскими манерами, а может прорываться наружу сквозь улюлюканье. Смеясь, уличные мальчишки бросают в чудаков камни, а повзрослев, травят их насмешками. Но чудаки всё-таки пишут, лечат, изобретают... И, к счастью, никак не переведутся.
Аполлинарий Матвеевич Искрицкий был самым настоящим чудаком. Положение его в обществе было таково, что уличные мальчишки не решались бросать в него камнями, а люди его круга вспоминали об Аполлинарии Матвеевиче не иначе как с добродушной улыбкой. Он был богат и вдов. Жена его умерла молодой, не оставив Аполлинарию Матвеевичу детей. Родные хотели, чтобы он женился вторично, но Аполлинарий Матвеевич не поддержал эту идею. Он затворился и принялся читать и писать какой-то трактат. Так что, как водится, слава о нём пошла как о чернокнижнике. Кто-то из родственников Аполлинария Матвеевича рассказывал со смехом, что он пишет трактат о человеке. И действительно, это известие всех очень насмешило. Но Аполлинарий Матвеевич отказался обсуждать свой трактат, о котором, насмеявшись, все скоро забыли.
Но спустя годы Аполлинарий Матвеевич вышел из своего затвора, стал чаще появляться на людях, бывать в гостях и даже приглашать к себе. Над ним продолжали посмеиваться, потому что он иногда высказывал очень странные мысли, но его же и любили, чему причиной была отзывчивость Аполлинария Матвеевича, помогавшего всем, кому только требовалась его помощь. Не знавшие Аполлинария Матвеевича искали знакомства с ним, а знавшие понимали, что решительно его не знают. И Аполлинарий Матвеевич слыл человеком добрейшим, хотя и странным. Главной же странностью его было сочетание убеждённого человеконенавистничества с подлинным добросердечием. Человечество вообще Аполлинарий Матвеевич ненавидел страстно, с отдельными его представителями держался грубо и неприязненно. Зато всякий, попавший в беду, мог рассчитывать прежде всего на Аполлинария Матвеевича. Кто-то из его родственников обронил, что вся странность чудного старика в том и состоит, что он ненавидит несовершенство рода человеческого. Но окружающие сочли это замечание шуткой и опять только весело посмеялись.
Упавшую в обморок Ольгу Аполлинарий Матвеевич пожалел, как пожалел бы на её месте кого угодно. На другой день он действительно пригласил к ней доктора, который очень серьёзно объявил, что страшного ничего нет, а нужен только покой да ещё разве хорошее питание.
— Но питание потом. Сначала — отдых... — пояснил доктор Мёбиус и ушёл, пообещав зайти назавтра.
А назавтра Ольга уже пришла в себя. Правда, была она так слаба, что не имела сил подняться. К тому же она никак не могла сообразить, где находится. С большим трудом снова и снова она припоминала всё, что происходило с ней за последние несколько дней. Но указания на своё местоположение не находила. Она помнила, как ехала куда-то с Зайцевским и его родственником. Помнила даже, как Зайцевский поправлял шляпу в пролётке и как-то смущённо кашлял. Но куда и зачем они ехали — этого она не помнила. Потом в памяти всплывали фарфоровые собачки. Но что это были за собачки?.. Быть может, ещё в пролётке сознание стало покидать её воспалённую голову, потому что с этого времени память уже не служила ей.
Не в силах припомнить, Ольга пыталась угадать, где она, и, лёжа в постели, рассматривала своё новое пристанище. При этом нужно отметить, что оно ей нравилось. Это была совсем небольшая комната, затянутая светлыми, цвета слоновой кости, обоями с прорисованными по контуру золотыми цветами. Окно прикрывали лёгкие светлые занавески. Вдоль стены напротив окна стоял диван, на котором постелили Ольге. Бельё было накрахмалено и пахло хорошим мылом. В ногах у Ольги, в двух шагах от кровати, помещалась дверь, так что входящий неизбежно оказывался весь перед Ольгой. Ещё в комнате был небольшой шкаф с книгами, были бюро и кресло. А над диваном висела картина, изображавшая розовый куст. И Ольга находила удовольствие разглядывать этот куст и раз за разом пересчитывать цветы на нём — всего было одиннадцать ярко-розовых цветов и пять бутонов. На шкафу стояли небольшие часы в ореховом корпусе и тихо, словно шепча, отмеряли время. Ольга подумала, огляделась, ещё разок пересчитала розы, послушала часы и уснула.
В следующий раз Ольга проснулась вечером. В комнате были сумерки, и в тусклом сером свете Ольга увидела какого-то старика, расположившегося в кресле и разглядывавшего её. Старик был маленьким, сморщенным, с редкими белыми волосами. В другой раз Ольга обязательно испугалась бы, но сейчас у неё не было сил, и она только устало смотрела на неведомого гостя.
Заметив, что Ольга проснулась, старик зашевелился, словно подбирая удобное положение, и вдруг сказал:
— Ну-с?
Но Ольга молчала и безучастно смотрела на старика.
— Ну что ж, — сказал старик. — Подождём...
После чего соскочил с кресла и довольно проворно покинул комнату. Тут же вместо старика вошла женщина с полными малиновыми щеками. На женщине был белый передник, в руках она держала большой поднос, а на подносе стояли две дымящиеся чашки. В одной чашке оказался бульон, в другой — чай.
Со словами "покушайте, барышня, покушайте" женщина уселась рядом с Ольгой на неизвестно откуда взявшуюся маленькую скамеечку и поднесла к губам Ольги чашку с бульоном. Но Ольга, чуть приподнявшись, съела только три ложки, после чего, упав на подушки в изнеможении, тут же уснула.
Так продолжалось три дня. Ольга спала, по временам просыпалась, пила бульон, снова спала. Иногда она видела, что старик молча сидит в кресле, и уже не боялась его. А спустя три дня Ольга проснулась утром и впервые за всё время пребывания в комнате с нарисованным розовым кустом обратила внимание, что одета в длинную белую рубашку, что эта рубашка чужая и что ничего из собственных Ольгиных вещей в комнате нет. Она приподняла подушку, уселась поудобнее и принялась ждать чего-то. Долго ждать не пришлось: дверь приотворилась и в комнате показалась голова. Эта была та самая женщина с малиновыми щеками, приносившая Ольге бульон. Увидев, что Ольга сидит, голова заморгала и быстро заговорила:
— Ах ты, Господи!.. Сидит!.. Ну сейчас, сейчас...
Голова исчезла. А вскоре дверь распахнулась, и
уже не одна голова, а вся целиком женщина в белом переднике появилась в комнате, неся перед собой большой поднос с чашками.
Под охи и ахи женщины, которую звали Татьяной, Ольга съела целую чашку бульона и выпила чаю. Когда Татьяна с подносом ушла, Ольга, откинувшись на подушки и прислушиваясь с удовольствием к своему телу, которое словно оживало или оттаивало после нескольких дней оцепенения, снова принялась ждать чего-то. И снова ожидание оказалось непродолжительным. Послышался короткий стук, и в комнату вошёл уже знакомый Ольге старик. Оглядев больную, он довольно хмыкнул, уселся в кресло и молча уставился на свою vis-a-vis. Ольга, подтянувшая одеяло к подбородку, тоже молча смотрела на старика.
— Ну-с? — наконец спросил старик.
Ольга слабо прокашлялась.
— Я вижу, вам несколько лучше. Не так ли?..
— Да, благодарю вас... лучше... — ответила Ольга и подивилась тому, как слабо звучит её голос.
— Знаете ли вы, кто я? — спросил старик.
Ольга покачала головой.
— А помните ли вы, по крайней мере, как попали сюда?
Ольга закашлялась.
— Мы ехали... — сказала она. — Да... кажется, я приехала с Иваном Степановичем... Но я не помню точно... Простите...
— Превосходно! — воскликнул довольный старик и потёр руки.
— Я не стану стеснять вас... — заговорила Ольга. — Я сегодня же уйду... Мне бы только мою одежду — я не нашла своей одежды... Простите, что от меня столько неудобств...
— Одежду?.. — удивился старик. — Ну уж нет. Одежду я вам не отдам.
— Почему? — пробормотала Ольга, наконец-то испугавшись.
— По нескольким причинам, — как ни в чём не бывало, отвечал старик. — Во-первых, мне интересно, кто вы такая. Во-вторых, вы ещё очень слабы, чтобы куда-то идти. А в-третьих... ну вот скажите мне... скажите... куда вы пойдёте? Отвечайте!
— Не знаю, — пробормотала Ольга.
— Ха! — воскликнул довольный старик. — Вот видите?! А ведь я не душегубец, чтобы выталкивать вас на верную погибель. Чтобы уйти отсюда, вы должны сделать две вещи.
— Какие?..
— Вы должны выздороветь и понять, куда вы пойдёте. Тогда я вас отпущу... А пока вы здесь, вы должны рассказать, кто вы такая и зачем они привезли вас ко мне... Ну!.. Говорите!..
Старик замолчал и уставился на Ольгу, которая уже успокоилась и ничего не боялась. К тому же скрытность была не в её характере, и, даже не думая о том, стоит или нет быть откровенной, Ольга принялась рассказывать. Ей было это приятно — в последнее время никто не слушал её, а Ольге было необходимо хоть кому-нибудь рассказать обо всём, что с ней случилось. Она начала издалека и долго говорила о Бердянске, вспомнив даже своего Пьера и объяснив незнакомому старику, отчего расстроилась её любовь. Она говорила об отце и матери, о няне Айтолу и даже об Азове. И наконец, добралась до графа Толстого. С влажными глазами она прочитала несколько отрывков из поэмы. А на словах "О, если б мог в свои объятья / Я вас, друзья, враги и братья, / И всю природу заключить!" принуждена была закрыть лицо руками и на некоторое время прервать повествование.
Старик слушал Ольгу очень внимательно и, что самое важное, серьёзно. А поскольку рассказ Ольги был коротким, вскоре заговорил и сам старик:
Ну что ж... Теперь мне всё ясно. Мне совершенно понятно, кто вы такая, я могу даже сказать, что вижу вас насквозь. В ответ я расскажу вам, кто я и как вы ко мне попали. Это будет справедливо, не правда ли?.. Итак, зовут меня Аполлинарий Матвеевич Искрицкий. Я вдовец, у меня довольно денег и потому я могу считаться человеком свободным, то есть я могу делать и думать, что хочу. Запомните это: никакой другой свободы на свете не существует. Бывает ещё свобода иного рода, но она доступна только святым. А так как святость — явление исключительное, то узнать о ней проще всего из Четий-Миней... Вы меня понимаете?.. Впрочем, это не важно... Ко мне вас привёз Зайцевский, у которого вы перебили какие-то тарелки... Вы помните Зайцевского?..
Ольга кивнула и покраснела в ответ.
— Отлично! Я так и думал... Больше всего наш товарищ прокурора боится своей жены, этой занудной чавкающей квашни... Хотя, справедливости ради, надо сказать, что весь Харьков боится своих жён... Какой-то женобоязненный город... Впрочем, это тоже не важно... Итак, Зайцевскому, очевидно, карающий меч правосудия опостылел на службе, он решил сыграть адвоката и притащил вас ко мне, хотя, по указанию жены, должен был выставить на улицу. Кстати, запомните это имя: Евгения Тихоновна Зайцевская... Запомните и при случае отомстите: из-за этой квашни вас могла бы ждать участь проститутки... Что? Не краснейте и не дрожите! Это правда, но это в прошлом... Итак, Зайцевский в роли адвоката отвёз вас к своей сестре, но поскольку сестра его просаживает деньги за границей, он и оставил... хотел оставить... хотел вас оставить у своего зятя. Заметьте, Зайцевский отлично знал, что сестры нет дома, и догадывался... не мог не догадываться, что зять не поддержит его авантюру. И всё-таки поехал. На что он рассчитывал, я не знаю, но хотел-таки обмануть совесть... Итак, вы оказались у зятя Зайцевского, то есть у моего дорогого племянника. Но мой племянник тоже боится своей жены и тоже обманывает свою совесть. Чтобы не выгонять вас на улицу, он приехал ко мне, зная, что у меня нет жены и я никого не боюсь. Но все они, включая вашего драгоценного и боголюбивого батюшку, так долго передавали вас друг другу, что вы свалились тут у меня в горячке... Доктор Мёбиус уверяет, что вы скоро поправитесь. Вы молоды, здоровье у вас, это видно, отменное. Нужен только отдых и питание. И то, и другое я могу вам подарить. Мне это ничего не будет стоить, зато развлечёт меня. Вряд ли вы понимаете, но это не важно...
— Когда же я смогу уйти?.. — спросила Ольга, чувствовавшая, что нужно что-то сказать, но не понимавшая, какие слова были бы уместны.
— Ну вот опять!.. — раздражённо воскликнул Аполлинарий Матвеевич. — Зачем вам уходить? Куда?! Ведь вы даже не представляете, куда пойдёте! Лежите, пока не поправитесь, лежите, пока мы не придумаем, что с вами делать... Ведь вы не собираетесь, я надеюсь, идти в дом терпимости? Или я в вас ошибся?..
— В дом терпимости?.. — опять испугалась Ольга.
— А куда же ещё вы можете пойти?.. Молчите?.. Конечно! Потому дом терпимости — это единственное место, куда вы можете отправиться отсюда, если, конечно, я не приму в вас участия. А я намерен принять в вас участие... Ведь вы — совершеннейшая дура!.. Да. И нечего обижаться... Дура, потому что не знаешь жизни и не знаешь людей... — вдруг перейдя на "ты", продолжал старик. — Тебе повезло, что ты заболела — пока ты лежишь, я расскажу тебе, кто такие люди и что такое жизнь. Я, конечно, не так наивен и, разумеется, не верю, что ты поймёшь хоть что-нибудь... Даже если поймёшь, то забудешь всё, как только выйдешь отсюда или встретишь первого попавшегося смазливого идиота, который положит на тебя глаз. И всё-таки... И всё-таки я выполню свой долг и успею тебя предупредить... И даже если ты всё забудешь и потащишься за своим идиотом на край света, где он благополучно променяет тебя на... не буду говорить, на что он тебя променяет, скажу только, что настанет час, когда ты вспомнишь мои слова и поймёшь, как я был прав и какой ты была дурой, что всё перезабыла...
Всё это он проговорил так горячо и вдохновенно, что Ольга даже закрыла глаза, ожидая, что вслед за столь пламенной речью обязательно должно что-нибудь произойти. Например, прогремит гром или случится землетрясение. Ей казалось, что порывистый старик поднимет сейчас же руки и как-нибудь поколеблет земную твердь. Но ничего не случилось. Старик умолк, Ольга распахнула глаза, но в комнате уже никого не было. Она подумала, что всё это ей, возможно, привиделось, и почувствовала, что страшно устала. Тогда она снова закрыла глаза и уснула.
Но на другой день после завтрака Аполлинарий Матвеевич явился и заставил Ольгу расстаться с сомнениями. Он не просто был явью, он нисколько не шутил, говоря о своём намерении учить Ольгу жизни.
— Итак, — объявил он, войдя в комнату и усевшись в кресло, точно разговор был прерван полчаса назад, — кого ты встретишь, выйдя отсюда?
Ольга молчала, но ответ от неё и не требовался.
Первое, с кем ты столкнёшься и от кого не сумеешь отделаться до конца дней твоих — это человек. Самая хищная и неблагодарная тварь из всех, что ходит по земле. Тварь, которая заявляет о своём праве и называет себя "образом и подобием". Но всякий раз, как только кто-нибудь пытается призвать эту тварь отвечать заявленному, она начинает визжать и кусаться... Душа человеческая — тёмный лес, болото, кулижки! И будет ошельмован всякий, кто попытается обратить скота в человека!.. Человеку нравится быть скотом, и он очень не любит, когда его хотят заставить быть человеком. Он искренне ненавидит тех, кто напоминает ему об "образе и подобии", включая Бога... Да, да — не удивляйся! Человек ненавидит Бога. Он любит только свои измышления о Боге, любит и умиляется ими. Но Бога он ненавидит. Иначе бы он Его не распял!.. Видишь, как просто?.. Самая главная беда человека в том, что он не хочет быть человеком... Второе, что тебе важно помнить: мир принадлежит сильным, мир обустроен сильными для сильных, и слабым в нём неуютно. Сильные государства, нации, классы, сильный пол и сильные особи... Призывы к любви и кротости — это всего лишь робкая попытка обуздать сильных и убедить их не есть слабых живьём... О людях ты ничего не знаешь — это полбеды. А ведь ещё ты ничего не знаешь о мужчинах. Ты всё ещё думаешь, что мужчина — это что-то вроде твоего папеньки или крёстного... Хоть и это не лучшие примеры. Впрочем, что ты о них знала? Что папенька лелеял тебя, а крёстный подарил сто рублей?.. Поверь: и мужчина, и женщина есть в каждом человеке, независимо от того, как он выглядит. И мужчина, и женщина — это две половины целого. И это целое — каждый из нас. Что такое эти половины — читай в Библии... Когда ты выйдешь отсюда и столкнёшься с мужчиной, первое, что он скажет тебе, будет напоминание о Еве. Он может сказать это в разных словах и выражениях, но он обязательно это скажет. И ты будешь жить с мыслью, что создана из кости, в которой нет мозга, что соблазн всегда приходит через тебя и что тобой был утерян рай... Но ты должна помнить, что говорит Библия о мужчине и женщине. О Еве сказано, что она пытлива и любопытна и что ей Бог не говорил не вкушать от древа познания. Бог говорил об этом Адаму, значит, Адам проявил себя никчёмным управляющим. Но главное?.. А?..
Старик замолчал, не сводя с Ольги горящих глаз, потом поднял палец и торжественно произнёс:
— И сказал Господь Бог: кто сказал тебе, что ты наг? Не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть? Адам сказал: жена, которую Ты дал мне, она дала мне от дерева, и я ел...
Аполлинарий Матвеевич захохотал и стукнул кулачками по подлокотникам.
— А?.. Каково?.. Видали вы такого подлеца, такую сволочь?! — последнее слово он проговорил с каким-то наслаждением и даже потряс при этом кулачками в воздухе. — Кляузник и богохульник — Бог ему, вишь, плохую жену дал!.. Он будет попрекать тебя логикой, но его собственная логика такова: если ты всего лишь хозяйка, значит, ни на что другое не годишься, а если ты математик или, упаси Бог, генерал, значит, тебя никто замуж не взял... Не-е-т! Есть человек, а есть мужчина и женщина, и в человеке это едино... Мужским или женским бывает только тело... Ищи настоящего человека, а главное — будь человеком... Не все люди, которых ты встретишь, окажутся теми, за кого себя выдают, то бишь людьми. Поэтому — ищи человека!..
С этими словами старик поднял палец, затем и сам поднялся и, махнув на Ольгу рукой, покинул комнату.
Ольга осталась одна и задумалась. Спать ей совершенно не хотелось, она чувствовала себя бодрой и больше всего на свете хотела бы выйти на свежий воздух. Но поскольку это было невозможно, Ольга покорилась. Тем более Аполлинарий Матвеевич ей нравился и отнюдь не казался опасным. Он, конечно, смешной и странный: обозвал Ольгу "дурой", да и рассказывает какие-то чудные вещи, которых Ольга почти не понимает. Но всё же говорит он интересно. А на "дуру" Ольга совсем не обижается — в конце концов, он прав: Ольга действительно не знает жизни. Раньше она существовала в каком-то совсем другом мире, это был маленький женский мир, ограниченный с четырёх сторон гимназией, домом, бердянским городским садом и лиманом. Это был мир фантазий и грёз — большинство его обитательниц ничего другого не знали и ни к чему более не были допущены. Это был своего рода большой гарем, где вокруг ничтожных дел кипят великие страсти, где мужчины живут так, как считают нужным, а женщин держат взаперти, отпирая их тоже, когда считают нужным. Но потом Ольгу выбросило из этого замкнутого мирка в мир действительной жизни, столкнувшись с которой Ольга заболела.
— ...Что же тут удивительного? — как бы отвечая на Ольгины мысли, говорил на следующий день Аполлинарий Матвеевич. — Ты возлюбила много, оттого и мытарства твои. Как сказано-то?.. Блажени есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще, Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех... Вот и тебя за Него гонят! Вот и выходишь ты вроде блаженной. Для Бога это, положим, хорошо... богоугодно это. А вот жить эдак тяжело. И тебя жаль, ибо сожрут тебя!.. Ко мне же, так мыслю, тебя сам Бог и привёл. Потому как попади ты в другое место... А впрочем... Что и толковать об этом!..
Тут Аполлинарий Матвеевич встал, обошёл кругом кресла и снова уселся.
— Понимаешь ли ты сама, чего хочешь? — продолжал он. — Нет. А я понимаю. И тебе объясню... Ты хочешь любить — обычная бабья история. Оттого ты и за Христом побежала, и отёрла Ему ноги волосами своими...
Он усмехнулся.
— Но ведь ты — дурёха, это у тебя на лице написано... А таких любовь доводит до цугундера. И тебя доведёт — попомни моё слово... Тебе бы дома сидеть, но нет — тебя понесло!.. Нашёл бы тебе папенька муженька, какого-нибудь эдакого... купчика... Нарожала бы ты ему детишек, провожала бы ты его в кенассу... А главное — любила бы до головокружения. Но тебе — что?.. Тебе захотелось весь мир приять!.. Как там у тебя сказано? "О, если б мог в свои объятья, та-та-да-та-да-та-да братья... и всю природу заключить..." Так, что ли?..
— Так, — улыбнулась Ольга. — Только это не у меня, а у графа Толстого.
— Не ва-ажно! — поморщился старик. — Графа Толстого из дома за стишки не выгоняли... Бог-то тебя, может, и оценит. А вот мир, куда ты из папенькиного дома со стишками этими вылезла, не оценит... Сожрать — сожрёт... Но не оценит. Это уж как пить дать. Человек вообще — животное хищное. Вот выдумал правила, чтоб уж совсем в открытую друг на друга не кидаться, выдумал правила и живёт по ним... Но ты помни, всегда об этом помни: всё, всё на свете придумано человеком! И нет ничего другого на свете!.. Навыдумывал себе религий, сословий, семей — всё придумал и сам играет... А не будешь играть — тебя сожрут. Надо быть сильным, чтобы не играть. Вот я не хочу с ними играть... не желаю! Оттого и один сижу... Но ты-то... ты даже так не сможешь!.. Всё человечество едет в одной рассохшейся телеге. И многие думают: "Спрыгнул бы, да некуда..." И едут дальше. И вот они едут, им тесно, скучно, и от скуки нравится им дробиться, а потом ненавидеть друг друга. Так что забывают они о главном: родились-то все прежде всего людьми! А уж потом мужчинами и женщинами, русскими и поляками, христианами и иудеями... Вот все грезят о революции, но спроси: чего они хотят увидеть после революции?.. Многие понятия не имеют. А нужна всего лишь апостольская республика, ибо сказано у апостола: "Несть Иудей, ни Еллин: несть раб, ни свободь: несть мужеский пол, ни женский: вот бо вы едино есте о Христе Иисусе". Идеальное общество не должно быть делимо. Людей разделяет пошлость, когда главное заменяют неглавным. А что есть главное в сообществе человеческом? Любовь, жизнь во имя ближнего своего. И какое имеет значение, кто твой ближний — китаец, мусульманин или женщина?.. Но люди в пошлости своей забывают главное, забывают, что они люди. Потому говорю тебе: ищи человека! Ибо, пока нет апостольской республики, человека приходится искать...
— А Бог? — спросила удивлённая таким поворотом Ольга.
— Бог? Ты спрашиваешь, что есть Бог? Так вот слушай: Бога не видел никто никогда. И Бога мы знаем по заповедям. Вот мой Бог!.. Всё остальное — кумиры... Поняла?..
Ольга кивнула.
— Ничего ты не поняла...
Обращаясь к Ольге, Аполлинарий Матвеевич то вскакивал и вздымал руки, то снова усаживался в кресло, а то вдруг принимался стучать кулаками по подлокотникам. А поскольку Ольга мало что понимала из сказанного им, старик походил на Франциска Ассизского, проповедавшего птицам небесным.
— ...Зачем ты живёшь? — грозно спрашивал Аполлинарий Матвеевич Ольгу на другой день. — А я зачем живу? Зачем все живут?..
Но Ольга молчала, вытаращив глаза и втянув голову в плечи.
— Вот ты начиталась стишков, выползла из своей скорлупы — и что дальше? Зачем всё это?..
Жизнь — это движение, исход из застывших состояний. Исход, потому что обратного пути нет... Помнишь ты, что стало с женой Лотовой?.. А почему, ты думаешь, она обратилась в соляной столб?
И, не дав Ольге ответить, он продолжал:
— Попытка вернуться назад — это самоуничтожение. Поняла?
Ольга кивнула.
— Ничего ты не поняла... Так вот запомни: ты очутилась здесь, потому что прежняя жизнь отмерла для тебя и ты совершила свой первый исход. Готовься к тому, что их будет впереди много. И для тебя они обещают быть болезненными...
Он помолчал, о чём-то задумавшись или вспомнив о чём-то. Потом вдруг, словно очнувшись, продолжал:
— Жизнь — это движение, а смысл этого движения — поиск. Человек ищет, даже не сознавая этого. Можно сказать, что все мы ищем друг друга, мы живём, чтобы найти человека... Не любого скота в человечьем обличье, а настоящего человека! Это не так уж мало, не так уж худо и не так уж просто. Увидеть человека значит лицезреть Бога, дьявол — обезьяна Бога, человек — Его отражение. Только сперва найди человека! За всю твою жизнь ты, может быть, встретишь лишь одного человека. И если в тебе самой сохранится человеческое, ты узнаешь его. А нет... Ты была в зоосаде?.. Впрочем, что я... Но ты могла бывать в цирке!..
Ольга кивнула.
— Вот видишь!.. Так ты, наверное, видела там слона!.. Наверняка ты шла для того, чтобы как раз таки поглазеть на слона! В твоём возрасте в цирк ходят именно за этим.
Ольга тихонько хихикнула.
— Так вот. В этот мир ты явилась как в цирк или зоосад, с одной-единственной целью, поглазеть на одного только зверя — на человека. Осталось его найти... А иначе... иначе всё зря... Но это не значит, что все мы родились, чтобы любоваться друг на друга. В цирке не все звери — слоны. В жизни: не все люди — человеки. Но, ища, помни: рядом ведь тоже кто-то ищет. Так почему бы тебе не увенчать его поиски?..
Очень скоро Ольга привыкла к Аполлинарию Матвеевичу и всякий раз ждала, когда он появится в её комнате. Она слушала его, сидя в постели и натянув одеяло на подбородок, следя за стариком взглядом, полным любопытства. Её чрезвычайно развлекали эти выступления старика, малопонятные, но, очевидно, очень оригинальные — ничего похожего Ольга раньше не слышала. Аполлинарий Матвеевич был, конечно, прав: его слова не оседали в Ольгиной голове, влетая в одно ухо и вылетая в другое. Но само действо, само явление мудрствующего старика действовало на Ольгу завораживающе. Что же касается самого старика, то для него наступило время, когда ему, проведшему жизнь в одиночестве, в невысказанных размышлениях о бренном, понадобился молчаливый слушатель. Ольге, во-первых, некуда было деваться, а во-вторых, разговоры старика её развлекали. Тем более никаким другим развлечениям просто неоткуда было взяться. Так что оба сходились даже и с удовольствием, находя друг в друге недостающее.
Прошло несколько дней. И Ольга уже настолько поправилась, что, проснувшись, простаивала у окна, пока Аполлинарий Матвеевич не предупреждал своего появления коротким стуком. За окном вились ласточки и, казалось, приглашали Ольгу к себе, на волю. Но стоило постучать в дверь Аполлинарию Матвеевичу, как Ольга запрыгивала под одеяло, после чего старик входил и продолжал свои поучения. Но однажды Аполлинарий Матвеевич объявил Ольге:
— Сегодня прекрасный день...
— Значит, я могу встать и выйти? — обрадовалась Ольга. — Я хорошо себя чувствую!.. И... мне бы так хотелось выйти на улицу!..
— Э-э-э! — поморщился Аполлинарий Матвеевич. — Это совсем не то!.. Хотя, впрочем, ты действительно скоро сможешь меня покинуть... Но дело не в этом... Сегодня прекрасный день, потому что мне открылось, как устроить твою судьбу.
Ольга затаила дыхание.
— Вот, взгляни... Как ты думаешь, что это? — и Аполлинарий Матвеевич подал Ольге листок бумаги.
Ольга прочла:
— "...По сему моему векселю повинен я заплатить в Харькове дворянину А.М. Искрицкому три тысячи рублей, которые я получил от него..." Да ведь здесь сказано: вексель!..
— Вексель!.. Дураку ясно, что вексель... Не-е-ет, голубушка! Врёшь!.. Это — приглашение на брачный пир.
Старик выхватил из рук Ольги вексель и помахал им в воздухе.
— Этот мерзавец должен мне три тысячи. Сейчас он в Германии, пьёт какую-то глупую воду. Но скоро он явится и должен будет вернуть свой должишко! Но я не возьму его денег. Мне не нужны его глупые деньги... В счёт долга... он поведёт тебя под венец...
— Но... — начала было Ольга.
— Не сметь! — закричал старик и даже выпрыгнул из кресла. — Не сметь мне перечить. Иначе под венец пойдёшь прямо из этой комнаты, здесь будешь жениха дожидаться... Не забывай, о чём я говорил тебе. — Он снова уселся в кресло. — Ты живёшь в мужском мире, устроенном по правилам, которые выдумали мужчины. И выдумали они эти правила для себя... Женщине в этом мире отведён лишь тёмный кут. Когда-нибудь это плохо закончится, но пока... Пока либо ты подчиняешься его правилам, либо он снасильничает и скажет, что ты сама виновата. Обычный мужчина ненавидит отвергающую его женщину и презирает принимающую... Ты, конечно, ничего не понимаешь, но это и не важно, ты, глав
ное, слушай!.. Замужнюю женщину обидеть сложнее. Гораздо сложнее, нежели одинокую девицу, к тому же изгнанную отцом из дома. И поэтому я решил: тебя необходимо выдать замуж. Тебе вовсе не обязательно любить своего мужа. В обмен на вексель нам от него нужно твоё положение! Важно, что обидеть тебя будет не так-то просто... Ты спросишь, каков он. Ну... ему немного за сорок, он недурён. Правда, он мот и мерзавец... Но это совершенно не важно! Что нам за дело до его порядочности? Нам нужно совсем другое. В конце концов, пусть женится и катится ко всем чертям... Пока он не явился из своего Бадена, Эмса — или где он там пьёт свою мерзкую водицу, — я беру тебя на своё попечение... Жить ты будешь не у меня — не бойся. Это уже неприлично, раз ты чужая невеста. Я найду для тебя квартиру... в счёт векселя... А может, в счёт твоего приданого... Не так уж это и важно... Ничего другого мне всё равно в голову не приходит. А то, что пришло, не так уж и худо... Твоего согласия я даже не спрашиваю. Я не желаю знать, что ты об этом думаешь. Я не собираюсь становиться поставщиком домов терпимости, поэтому я и должен тебя пристроить. А там — живи как знаешь... Завтра тебе выдадут одежду, и ты сможешь выйти из комнаты... А скоро мы устроим и твой переезд...

* * *

Квартира Ольги, обставленная весьма скромно, но со своей кухней и даже прислугой, оказалась вполне уютной и чистой и привела свою новую хозяйку в восторг. Никогда ещё Ольга не жила самостоятельно, никогда не распоряжалась хозяйством. Теперь же в её владение попала спальня с чудесной маленькой кроваткой и туалетным столиком, а также гостиная, она же столовая, где нашлось всё, что только может понадобиться: и круглый стол, и слегка потёртый сафьяновый диван, и даже небольшой книжный шкаф, в недрах которого Ольга обнаружила Пушкина, Гоголя, Бальзака, переведённого на русский язык, но главное — "Сочинения графа А.К. Толстого", что произвело на Ольгу особенное впечатление. Наличие в шкафу любимой книги, перевернувшей жизнь Милки Ламчари, Ольга расценила как добрый знак.
Но даже если и не оказалось бы на полке графа Толстого, Ольга всё равно была бы счастлива. Она уже не помнила, что неделю тому назад чуть было не оказалась на улице, где, как уверял Аполлинарий Матвеевич, её неизменно ожидала бы участь публичной женщины. Теперь зато Ольга была невестой. Правда, она всё время забывала, как зовут её жениха, но разве это так уж важно? Ведь рано или поздно он приедет, а уж имени своего мужа Ольга наверняка не забудет. А пока что надо обжиться, привыкнуть к Харькову, научиться хотя бы немного хозяйствовать. Мало-помалу Ольга перезнакомилась с соседями, которым по вкусу пришлась новая жилица — приветливая и миловидная, ни разу не отказавшая никому в помощи. А уж с Натальей Максимовной Штерн Ольга и вовсе сошлась коротко. Наталья Максимовна годилась Ольге в матери и уже дважды успела овдоветь. Она была ещё очень хороша собой, так что Ольга засматривалась на свою старшую товарку, и почему-то всегда носила только тёмносиние платья. От первого брака у Натальи Максимовны остался сын Сергей, по отцу Садовский, постигавший в университете математику. От второго брака — сыновья десяти и восьми лет — Мика и Кока. С некоторых пор не проходило и дня, чтобы Мика и Кока не являлись к Ольге поболтать, сыграть в дурачка, поесть чего-нибудь вкусненького, а то и выпросить двугривенный.
— Зачем вы балуете их, Ольга Александровна? — увещевала Наталья Максимовна. — Они ведь на голову сядут.
— Пусть садятся, Наталья Максимовна! Пусть садятся! — отвечала, смеясь, Ольга. — Мне ведь это только приятно. Ребятишек я люблю, а к вашим и вовсе привязалась, точно к родным.
— Как мать, — степенно отвечала вдова, — я не могу не благодарить вас. И всё же предупреждаю: ведь это же злодеи, форменные разбойники!
Но Ольга всё только смеялась, радуясь, что и Мика с Кокой, и Наталья Максимовна, и Сергей Садовский, с которым она только раскланивалась, но который ей сразу понравился, стали ей родными, почти семьёй. И она была счастлива быть им полезной. Словом, прошло не так уж много времени со дня изгнания Ольги из родного дома, как она, чуть обогревшись и отдохнув после бурных, хотя и непродолжительных скитаний, снова была довольна всем, что окружало её. Потребность радоваться жизни была столь сильна, что Ольга не запоминала обид, а обо всех людях, с которыми ей пришлось столкнуться, думала не иначе как с искреннейшей приязнью и улыбкой. Теперь у неё началась новая жизнь, и единственное, чего недостаёт в этой жизни — родителей. Ах, если бы только отец всё правильно понял тогда! И как жаль, что Ольга не может показать им свою новую квартиру, познакомить с Аполлинарием Матвеевичем, то и дело заезжавшим проведать Ольгу и рекомендовавшим её невестой, так что все соседи вокруг знали, что Ольгин жених за границей. А как бы хотелось рассказать родителям о женихе!.. Когда она выйдет замуж, то непременно с мужем поедет в Бердянск, ведь всё уже будет совсем по-другому.
Стоило Ольге успокоиться и отдохнуть, как она вновь погрузилась в своё полумечтательное состояние, как будто именно это состояние и было для неё самым что ни на есть естественным.
Внутренний мир Ольги напоминал какой-то заросший сад, где всё переплелось и благоухало, где среди сплетшихся кустарников и деревьев ворковали горлицы, прищёлкивали соловьи и цвели розы. В этот свой сад Ольга готова была пустить всех, кто только пожелает войти, всем была рада и для каждого сорвала бы розу с ветки. В этом саду Ольга приготовилась ждать своего неведомого жениха, но вскоре случилось так, что жених перестал быть желанным гостем в её саду. Произошло это неожиданно для самой Ольги, но иначе, вероятно, просто и быть не могло.
— Ольга Александровна! — услышала она, поднимаясь к себе в квартиру со свёртком только что купленных груш. Груши так соблазнительно пахли, что Ольга торопилась домой, чтобы поскорее разделаться с ними. Как вдруг кто-то окликнул её. Она остановилась и, немного испугавшись чего-то, обернулась. Кто-то бежал за ней снизу по лестнице, но Ольга пока не видела, кто же это. За несколько секунд ожидания Ольга разволновалась так, словно ожидала увидеть перед собой зверя из бездны. — Ольга Александровна, погодите! — снова услышала она тот же голос и в следующую секунду увидела окликавшего.
Ольга облегчённо вздохнула: это был Сергей Садовский, студент, старший сын Натальи Максимовны.
— Ольга Александровна, простите! Я бежал за вами и звал, но вы не слышали, — начал Садовский, остановившись. Теперь их с Ольгой разделяли несколько ступенек. — Я бежал, чтобы поблагодарить вас! Вы так добры и любезны. Матушка только о вас и говорит...
— За что же вы меня благодарите? — улыбнулась Ольга.
— Как за что?.. Говорю же: матушка просто бредит вами! Она вам страшно признательна за Мику с Кокой. Вы так много возитесь с ними... Право, я удивлён и восхищён. Что они вам?.. Да и не заслуживают они того, будем откровенны... Вы очень... очень добры и... И вообще милы... Да нет! Что я?.. Вы добры и... очень красивы. Это правда! Позвольте мне иногда навещать вас, Ольга Александровна. Уверяю вас, со мной вам будет интереснее, чем с этими двумя бездельниками!
— Они вовсе не бездельники... — смутилась и потупилась Ольга. — А впрочем... я всегда буду рада... Но зачем же?.. Пусть они приходят, как и прежде, приходите и вы... Извините, Сергей Милентьевич, мне сейчас нужно идти...
Она заторопилась, засуетилась и выронила свёрток. Бумага лопнула, и груши с глухим стуком рассыпались по лестнице. Послышалось короткое чавканье — одна груша лопнула, усугубив и без того мгновенно расползшийся сладкий, назойливый запах. Ольга ахнула. Но Садовский уже через мгновение прижимал к себе собранные со ступеней груши.
— Вот и выпал повод зайти к вам, — улыбнулся он растерявшейся Ольге.
Они поднялись в её квартиру. Прислуги не было дома.
— Сюда, пожалуйста, — указала Ольга.
Садовский прошёл в кухню, где наконец избавился от ароматной ноши, опустив груши на стол.
— Благодарю вас... — пробормотала Ольга, не глядя на своего гостя.
— Ну что вы!.. Это я благодарю вас. И не стану задерживать, Ольга Александровна.
Садовский слегка поклонился и ушёл. Услышав, как хлопнула дверь, Ольга выбежала в переднюю. Там не было никого. Только застыл приторный запах груш...
На другой день Ольга уже знала, что влюблена в Сергея Садовского. Конечно, он всегда нравился Ольге, потому что это был очень приятный молодой человек — высокий, с тёмными насмешливыми глазами, белокурый. Но теперь он был не просто красавцем соседом. Во-первых, он признал Ольгу красивой и доброй, во-вторых, изъявил желание навещать её, а в-третьих, помог в затруднительном и неловком положении. А как он был вежлив, когда ушёл и сказал, что не станет мешать!.. И как он смотрел в эту минуту на Ольгу...
После обеда явились Мика с Кокой. Мика протянул букетик фиалок и сказал небрежно:
— Серёжка просил передать...
Сердце у Ольги забилось, она взяла цветы, не смея взглянуть на Мику. Потом втроём они пили чай с теми самыми грушами, и Ольга, слушая рассказы Мики, не к месту хохотала нервным, неестественно весёлым смехом.
А на другой день Сергей пришёл сам.
— Досточтимая Ольга Александровна! — объявил он с порога. — Имею честь пригласить вас в ближайшее воскресенье в театр. Дают "Евгения Онегина"... Не угодно ли будет вам отправиться с нами... Едем мы с мамашей, Мика, мой товарищ Имшенецкий... Вы, должно быть, его помните — он часто бывает у нас...
— Благодарю, Сергей Милентьевич, — смущаясь, проговорила Ольга...
Но в театр ей не суждено было пойти, потому что в воскресенье явился Аполлинарий Матвеевич и увёз Ольгу кататься…

Продолжение читайте в pdf-версии

*Молитвенный дом караимов в Восточной Европе.
**Мясной соус с черносливом.
***Слоёный пирог с творогом.