Я долго не мог написать о стихах Андрея Санникова. Долго делал пометки на полях распечатанных санниковских подборок, но никак не получалось свести разрозненные мысли в целостную картину. И дело не во внешних обстоятельствах. Когда наконец призадумался о причинах, долго размышлял и в итоге дошёл «до самой сути». Всегда сложно писать о гoре. Лирика — вообще есть трагедия, это закон пропорциональности: чем больше ваше гoре, тем сильнее ваша лирика. Но тут — такое гoре, перед которым хочется молчать, а не разбирать его на составляющие, схематизировать и анализировать. Это, знаете ли, попахивает внутренним вуайеризмом…
 Вторая причина первоначальной «растерянности» — это то, что, кроме упомянутой особенности — присутствия лирической трагедии,— у стихов Андрея Санникова есть основополагающая черта, и вот тут-то мы добрались до принципиального. Они написаны плохо. Но плохо — не в плане неумения: никаких формальных поводов упрекнуть Санникова в невладении поэтической техникой отнюдь нет. Стихи эти словно бы заранее сделаны на птичьем языке (здесь это определение — ещё и аллюзия к названию подборки в журнале «Дети Ра» — «Пустынные птицы»), намеренно выполнены «левой ногой». Именно намеренно, поскольку язык здесь — средство достижения художественной задачи: предельная небрежность, органичная и возведённая в стилеобразующий принцип, как и все особенности стихов, «работает» на выражение той самой трагедии — или, если хотите, предельно мучительного состояния лирического героя. Тяготение к минималистским формам, которое можно назвать распространённым качеством многих авторов уральской поэтической школы (см., например, подборку поэтической регионалистики — авторы из Нижнего Тагила — в 1-м номере «Воздуха» за 2010 год), для стихов Андрея Санникова имеет особо важное значение ввиду всё той же предельной небрежности — стихи эти и не могут быть длинными, так как стремятся скорее себя закончить. Начинаются ничем и заканчиваются ничем: в них отсутствуют как ярко выраженные начала, так и «ударные» концовки. Рифма тоже подчёркивает страшную усталость, близкую к апатии, когда невозможно руку поднять, не то что стремиться к какой-то искусности или тщанию в плане концевых созвучий: зачастую рифмуются одинаковые части речи («один» — «один», «научился» — «научился»), разноударные слова («рассказываешь» — «конеш»), а то и вовсе одинаковые выражения («май — июнь — туман» — «май — июнь — туман»).
 В таком состоянии не важно, чем заполнять строку: самоповторами, абсурдом, первыми попавшимися звуко-ассоциативными выражениями. Автор использует приём заборматывания:

 Прочитав заключительный стих катрена, можно уловить ассоциацию и с дробным стучанием зубов, и с механическим выстукиванием, чтобы проверить, работает ли клавиатура,— а от клавиатуры легко провести параллель с «проверкой» лирическим героем собственной жизни.
 Сюда же отношу и повторение слов про себя — так заглушают собственную боль, отвлекают себя, чтобы не думать о тягостном.

 О состоянии «подвешенности» героя в пространстве, его нахождении между жизнью и смертью тоже говорится дважды вполне отчётливо — в вышеприведённом катрене и в строках:

 И оставаться на земле нельзя, и «умирать ещё не научился». Отвратительнейшее состояние из возможных. Не хочется даже попадать на тот свет — а вдруг там ещё страшнее: «как бы хотелось жить, но однократно».

 …Надо заметить, что по сравнению с «крещатиковской» подборкой (цитаты я привожу из двух подборок в произвольном порядке) стихи Санникова в журнале «Дети Ра» смотрятся более цельными. При сохранении прежних приёмов (отсутствие выраженных начал и концовок) уменьшается концентрация абсурдизма и «птичьего языка»: стихи словно перетекают друг в друга, будто боятся существования поодиночке. Кажется, что выпадет звено — и разомкнётся цепь, связывающая лирического героя с жизнью. Всё вместе смотрится осознанным циклическим замыслом, направленным на стилизацию под инфантильную речь обиженного ребёнка, забравшегося под одеяло с целью эскапизма. Эта эстетика стихов в чём-то напоминает раннего Эренбурга с его «поздним недоуменьем», в чём-то — раннего же Мандельштама (помните: «Неужели я настоящий/И действительно смерть придёт»), только вот что принципиально отличает героя Санникова от лирических субъектов вышеупомянутых классиков — это именно обиженность, отвергающая попытки мира проникнуть к нему под одеяло. Стихи вообще не выходят за пределы узкой топографии: комната, взгляд в окно, «Челябинск, а вокруг него мосты». И тут надо перейти к ещё одной важной особенности стихов Андрея Санникова. Все они диалогичны. Чувствуется присутствие некоего внутреннего (внешнего ли) собеседника, имеющего явные внешние признаки: это женщина, утирающая слёзы тому самому обиженному ребёнку, трогающая его окно полупрозрачными руками. Иногда возникает чёткое ощущение, что разговор ведётся со смертью. Вот что говорит этой женщине ребёнок: он то отталкивает её, то просит поговорить, то слезливо упрекает («А ты вот — половина птицы ты»), то отгоняет («Уйди, какая ты!»), пользуясь при этом аллюзиями вполне отчётливого словесного ряда — к Есенину, например («Я прожил эту жизнь. Не надо. До свиданья»), песне «Поговори со мною, мама» в строке «Поговори, поговори со мною» или Чуковскому (в строке «Я говорю всё это не тебе…» видится трансформация фразы «Я не тебе плачу, а тёте Симе» в контексте обиженных выпадов). Санниковские нарушения синтаксиса — преимущественно в императивах («не утрачивай мне руки», «выйди мне», «вынеси глаза»), реже в падежных формах («кивает нами»),— вообще важны для передачи детского мироощущения. «…Мне кажется, что начиная с двух лет всякий ребёнок становится на короткое время гениальным лингвистом, а потом, к пяти-шести годам, эту гениальность утрачивает»,— писал тот же Чуковский о творческом словообразовании у детей.² Детское мироощущение у Санникова передаётся и на уровне поступков: попытка подросткового суицида («не отбирай наутро пистолет») или — «не обернусь назло».

 Остаётся только догадываться, насколько образ лирического героя в стихах Андрея Санникова приближен к образу автора. Да я и не сторонник биографического подхода к анализу материала — мухи отдельно, котлеты отдельно: предпочитаю при разборе быть объективно отстранённым от личности человека, написавшего стихи, даже будучи с ним лично знакомым. А с Андреем Санниковым я не знаком (а жаль — чисто по-человечески автор этих стихов мне очень интересен). Я даже намеренно не читал того, что пишут остальные исследователи творчества Санникова (предполагаю, что таковые имеются), чтобы не замутнять впечатление.
 Да и всё то, что я сказал об интонации обиженного ребёнка, само по себе не содержит отрицательной характеристики. Примеров поэтов, которым для творчества нужно надеть лирическую маску, не счесть. «Только при этой установке (верный подданный при хозяине, которому невозможно угодить.— Б. К.) Слуцкий мог жить и работать. Она, так сказать, его собственный raison d’etre, поэтическая маска: одному поэту, чтобы писать, нужно представлять себя безвестным и обижаемым, другому — счастливым и удачно влюблённым, а третьему нужна такая вот позиция нелюбимого подданного, старательного и трудолюбивого исполнителя, обречённого на изгойство» ³,— писал Дмитрий Быков в недавней статье о Борисе Слуцком. Ахматовой вот нужно было носить «лохмотья сиротства как брачные ризы», интеллигентому в жизни Борису Рыжему — представлять себя маргиналом. Лирические субъекты этих авторов, как мы теперь знаем, имели мало общего с их личностью.
 Однако сердце-то моё, как пелось,— не камень. И мне невольно хочется додумать личность автора, стоящего за стихами. Додумать затекстовые факторы, как сказал бы Тынянов.
 Я люблю в некоторых случаях приводить фразу, сказанную Татьяне Бек её знакомым, американским психиатром: «Как читатель я ничего не понял, но как специалист я встревожен…» (Это о её стихах, по которым автору высказывания показалось, что у поэтессы тяжёлая форма депрессии.) Вот и я: как критик, конечно, что-то понял, но как читатель — изрядно встревожен.
 Мне тревожно за человека, выбирающего именно такую лирическую маску.
 Маску человека, в одиночестве комнаты разговаривающего со смертью. Пребывающего в снах по полугоду (что это — анабиоз? зимняя спячка?). Человека, программное обращение которого к миру выглядит так:

 Биографических реалий, которые прояснили бы, что довело лирического героя до такого состояния, в стихах Санникова нет, зато подробностей внутреннего мира — сколько угодно. Вот этот словесный ряд: «тяжело», «я умираю», «убьют», «в темноте и тишине», «плачут», «утираю слёзы», «проплакался», «горе», «неполучившаяся судьба», «я прожил эту жизнь», «мне одиноко», «не отбирай наутро пистолет». Вот я и встревожен судьбой человека, стоящего за этим словесным рядом. Даже если этот человек — всего лишь «языковой», автору следует помнить, что слово материально. Сегодня Андрей Санников пишет от имени «мальчика с повреждённой головой», у которого наутро отбирают пистолет, а завтра, чего доброго, поступит по примеру Маяковского или своего уральского коллеги Бориса Рыжего.
 Хотя и не хочется ставить так сразу диагноз — благо, не знаешь, кому его ставить. Остаётся надеяться, что это всего лишь временная депрессия, связанная со средним возрастом. Или — что автор нас удачно «провёл».
 В последнем случае — как бы автор не оказался в положении другого мальчика, но уже толстовского. Да-да, того самого. Из сказки про мальчика и волков.