Задержка дыхания. Неба монгольские скулы,
Копчёные трубы, «Химмаша» истёртый вельвет.
Устало плетётся на площадь автобус сутулый,
Туда, где в плену декораций замёрз райсовет.

Заплакал ребёнок, скворец пролетарских кварталов,
Прилипчивый ветер ваяет отчаянный плач,
Над ямой оркестра и бездны маячит устало,
Сужает зрачки безразличный фарфоровый мяч.

Пар прачечной — нимб. Упокой малокровные души,
Таинственный Слава с фамилией Капээсэс.
В лимоновом инее дряблы фонарные груши,
Чей свет абажурный трясёт над автобусом бес.

В запёкшемся времени — лозунги всех пятилеток
Непрожитой жизни в унылом студёном аду,
Детсадовский рёв нескончаемый резок и едок,
И сонный автобус плетётся у всех на виду…

Клейстер липких ветвей, чернозём, разбухающий мокко,
Меловая прозрачность стряхнувших лазурь тополей.
Поднимается ветер. Густым белладонновым соком
Натекает рассвет на гербарий примятых аллей.

Ненапрасное что-то в гусарской осанке люпина
Опознал ненароком пресыщенный временем взгляд.
Я, как дряхлое кресло, сижу перед юной картиной,
Паралич, ветхий хлам, криворукие сучья торчат.

Так ли стар? Или что-то испортилось, сбилось,
Наблюдая в глазок за обещанной вечной весной?
Рубикон перейдён, и без боя сдаётся на милость
Недожитая жизнь в полтора сновиденья длиной.

Смутные мысли — прожилками в панике по лицу.
Сморщенными губами до смерти зацелует
Ветхозаветный август. Дело идёт к концу.
Ты его не минуешь, он тебя не минует.

Время выхода «в люди», время выхода «из».
В просинь ажурных сосен, просвет лощёной черни.
Вымолчи на бумагу радужный парадиз,
Вымученное сиянье жертвы вечерней.

Девять округов рая льют бесприютный свет
В замкнутое пространство осени пожелтелой.
Муть слепоты куриной, дымчатый бересклет.
Неразличение солнца, выпущенного из тела.

В неусмирённых сумерках крошится снов эмаль,
Звери плывут и ангелы в мутном обмане зрения.
Ходишь рассеянным сердцем, прячешь в ладонь печаль.
Лепка муляжного рая на берегу забвения.

Тонкие линии тела разыскивают тишину.
Слиться, соприкоснуться, в вечности раствориться.
Через зазор — соринка, краток твой дух в длину.
В божьей душе безлюдной на пол летит частица…

И видится: в пустой зеркальной раме
По руслам высохших и онемевших рек
Плывёт во тьме, скользя вперёд ногами,
Навстречу незнакомый человек.

С дрожащей и надкусанной губою,
Разметкой звёзд на голубых щеках
Он протечёт меж мною и тобою
В кошмар бессмыслицы,
Как бесприютный страх.

Чудовищем бесформенным на стуле
Спит предрассветный сумрак межевой,
То тень моя в бессменном карауле
Пьёт амальгамы холод ножевой.

Опавший лист кружится заоконно,
Шаманской пляской половецки пьян,
Чужие тени прочь несутся конно
В густеющий египетский сарьян.
Но верится, что зеркало не вечно.

Бей изнутри, кроши его, петух!
Пусти во тьму, путь выжигая свечно,
Спасителя, не названного вслух.

Смыкая стены, нахлобучив крыши,
Проулок валится в берлогу-темноту,
Приблудной крови выголосок тише,
Он крошится, как шёпот на лету.

Тормашки вверх, тень свесилась паяцем,
Хоботья рук, источенных, сухих,
На плечи натекают обниматься,
Отнять тепла невыносимый жмых.

Ты врезан в ночь невидимым квадратом,
Пуст изнутри — свет выдохся, погас.
И мечется по стенам каземата
Бельмом во тьме ослепший старый Спас.