Тяжесть вериг определяется отнюдь не их весом, но отношением, с которым христианский подвижник приступает к усмирению плоти. В добровольных оковах аскет чувствует свою близость к небу и обращает ношение груза не в муторную повинность, но в доказательство служения Богу. Дебютный сборник прозы Екатерины Блынской кажется именно таким, намеренно "тяжеловесным", изнуряющим, дабы плотность текста сильнее впивалась в читательское сознание.
Поэтические свойства прозы Блынской видны невооруженным глазом: сравнительные обороты, свойственные поэзии, метафоричность, насыщенность строки, ритмизация, организующая текст — все эти языковые особенности сопровождают нас от первой до последней буквы. В то же время крепкая рука писательницы ведет повествование в соответствии со смысловыми и синтаксическими законами прозы. Поэтическое и прозаическое начала, объединяясь, поддерживают друг друга, благодаря чему изображаемые явления выглядят предельно реалистичными: "Мак, шелестя, тяжело валился, бледнея и источая густое, почти животное дыхание, словно он не трава, а многоногий мокрый зверь, сам пришедший принять казнь от человека".
Однако утверждение реалистов, что искусство должно отражать "живую жизнь", не соответствует действительности. Все, что "основано на реальных событиях", авторское сознание успешно преломляет в художественный текст. И только от автора зависит, как расставить акценты. Вот, скажем, повесть, давшая название сборнику. Тезис о том, что ничто человеческое никому из нас не чуждо, сознание худо-бедно принимает. Но когда рассадником наркомафии оказывается монастырская пекарня, а работник полиции вынужден вести расследование под прикрытием и откликаться на обращение "брат Георгий". Казалось бы, ну уж дом Божий-то можно было пощадить! Все-таки храм, собрание людей, объединенных Святым Духом… Ничего подобного. Те же люди, только грешат аккуратнее, чтобы не пропасть почем зря.
Добродетели в этой книге отведено место неприметное: добро не выставляется напоказ, не "торжествует" и не становится в оппозицию ко злу. Как будто в фокусе внимания писательницы — исключительно человеческие пороки: алчность, зависть, равнодушие. Если и поблескивают кое-где искорки надежды, то их приходится буквально высматривать, как крупицы золота в килограммах тяжелого песка. Персонажи повести "Змий огнеярый" все-таки находят друг друга, но счастье их — союз чистых душой и преданных долгу людей — показано вскользь, почти мельком: "Марья и Георгий возвращались домой на электричке, и ее голова лежала на его плече. Они весело болтали". И говорили, конечно, о любви, вспоминали Первое послание к Коринфянам апостола Павла… Насте, юной маме-одиночке из рассказа "Молоко", приходится собрать все свои душевные силы, забирая из роддома слабую, болезненную дочку: "Главное, что у меня не пропало молоко. Откормлю".
Где не встретишь даже этих вкраплений, так это "Три старинных повести", объединенных общей тематикой — Россия на пороге революции. Не буду рассуждать о пользе и вреде крутых поворотов развития общества (это по ведомству исторической науки), а обращу внимание на языковые средства, с помощью которых нас погружают в атмосферу старины. Ритмико-синтаксические конструкции текста отдаленно напоминают древнерусский фольклор. Как будто автор сказку сказывает, но сказочка эта злая-презлая:
"Вокомисарившись в Гошино, Женя Сопливенко первым делом убил лопатой помещицу Свинятину. У них были еще старые, дореволюционные счеты, в которых сильно пахло бабьим делом. Старуха Свинятина была разбита параличом и жила по милости своих бывших наймитов‑работников в дровяном сарае, во дворе перед поссоветом: ее некогда богатый дом забрали под поссовет".
"Три старинных повести" недаром объединены общим подзаголовком. Женские судьбы в них искалечены не только сломом общественно-политической формации, но и принадлежностью к определенному сословному строю. Алёна Афанасьевна — бывшая крепостная. Жутковато звучат ее слова, сказанные сыну: "Я тут пожила уже весело, не дай бог никому так веселиться, и ты еще наживешься…" В образе черноволосого юноши в кадетской форме смутно угадывается надежда на будущее. Вообще, глазами детей на нас взирает то близкое "завтра", которое мы страстно хотим сделать счастливым. В финале повести "Змий огнеярый" Марья кладет на стол свой большой живот — и эта деталь говорит нам о ее жизни с Георгием очень многое. Но в "старинных повестях" деткам приходится туго: сын Алёны Афанасьевны все детство провел вдали от матери, дочь Харитины из "Пуги" — подкидыш. Что ждет беременную Марфиньку (дочь помещицы) из "Шиповников", что решила вместе с мужем вернуться из-за рубежа в большевистскую Россию, остается только догадываться. Вот вам и вся революция в одном образе. "Нет будущего у атеистов, и быть не может", — символически заявляет Блынская.
Литераторам, работающим в реалистическом жанре, у нас непросто. Как художественный метод реализм отнюдь не исчерпал себя, но жесткая проза не каждому придется "по зубам". Екатерина Блынская — "наследница" почвенников, которых интересовали глубинные истоки русской национальной жизни. Незримо подстраховывают ее предшественники — В. Астафьев, В. Распутин, а патриарх отечественной поэзии А. Тимофеевский резонно заметил: "Такое впечатление, будто "Тихий Дон" написала Блынская".
У меня эта проза вызывает прилив сопротивления. Грустно, когда все так "просто", сиречь обыденно, незатейливо, до того распространено, что считается нормой жизни. От души не жалую Веничек, Петров Андреевичей и иже с ними. Невыносимо, когда старики умирают в одиночестве. Может, и правда, стоит смотреть на мир без иллюзий, но мне до глубины души обидно, что в русской прозе вот уже несколько столетий между словами "реализм" и "безысходность" замер знак равенства. Русская литература стоит на страже христианского отношения к жизни, но почему в ней столько уныния?! Да и Блынская словно издевается над читателем — называет одно из произведений "Немного о Светлом", а события там подаются читателю чередой потерь — бабушка теряет рассудок, Настя навсегда расстается и с бабушкой, и с куклой, и с Андреем…
Не просто отделить человека от его греха. Но чувство непринятия — "я не хочу жить так!", возгоняемое продолжительным чтением этой книги, пожалуй, способно подвигнуть читателя изменить что-то в своей жизни. Хотя бы не орать на ребенка, как полоумная мамаша из "Портрета инфанты Маргариты". Святоотеческая мысль "Люби грешника, ненавидь грех" вряд ли выполнима в полной мере, но, если мы не можем осуществить первое, давайте, для начала, начнем со второго. Недаром же четырехлетняя Кристина рисует портрет инфанты, мечтая побыстрее вырасти… может быть, в ее взрослой жизни будет поменьше "простоты" и побольше света?..