Мы вдыхали золотую пыль филфака. Она возникала в солнечно-световых лестницах, спущенных с неба, из распахнутых в коридор дверей, аудиторий, особенно из триста тридцать восьмой и триста тридцать девятой. Над длинным и нешироким паркетным шляхом филфака стоял могучий и тонкий запах табака, книг и женщин. Обычно (днем) мы собирались в курилках (на широких лестничных площадках третьего, нашего, и четвертого, журфаковского, этажей) или прямо на Олимпе (площадка между четвертым этажом и чердаком, то бишь началом неба), где я и увидел впервые Виктора Смирнова, высокого, темноволосого, с мужицким и одновременно чуть-чуть бабьим лицом, в пиджачке, брюках (джинсы в ту пору были редкостью), обыкновенных башмаках — все темное, только рубаха всегда (или часто) была белой. Витя был старшекурсником — а мы (Женя Касимов, Игорь Сахновский, Толя Фомин и другие) только-только одолели первый курс или поступили на филологический факультет УрГУ. Витя всегда был в паре с Андреем Сафоновым (ныне Танцыревым), они обращались друг к другу часто по имени-отчеству и на вы, ну а с нами, молодежью, только на вы. Хотя через год-другой эта игра то ли в цех поэтов, то ли в искорененное совдепией дворянство преображалась в упрощенное дружеское общение. Но Витя Смирнов, или Виктор Геннадьевич, или Вик. Г. Смирнов, или Геннадьич, все-таки чаще звал меня Викторовичем (это обращение потом перейдет к моим котам [их было четыре], которые звали меня, между собой и обращаясь ко мне, — "Викторономыч").
Почти все в те времена на филфаке писали стихи — и никто не публиковался. И надежды на публикацию не было. Станки Гутенберга были замещены собеседничеством. Собеседник в семидесятых годах XX в. был феноменом коллективным. Лидеров — не было. Но была Майя Никулина. В ее доме встречались два-три поколения сочинителей, и если бы это происходило в тридцатых годах, то нас бы всех пересажали, а самых голосистых — расстреляли: мы серьезно занимались культурой поэзии, и поэтому нас бы раздавили сразу — в середине тридцатых. Думать, конечно, было можно — но с бессмысленным выражением лица. Неловко становится, когда вспоминаешь, как мы переписывали Мандельштама, прятали Солженицына и ховали по дачным чемоданам Серебряный век, самиздат, тамиздат и открытые письма диссидентов.
Стихи писали почти все, а читали мы их по кухням, на скамейках в городских скверах. Редкие малотиражные газетные публикации громились сразу, без промедления, на страницах главных партийных газет (помню статью товарища Краснова в "Уральском рабочем", в которой автор называл стихи Толи Фомина "мертворожденным выкидышем", а мои опусы — копией или переводами-подстрочниками иноземных, враждебных социалистическому строю стишков западных так называемых поэтов, которых Краснов не читал, не прочитал и не прочитал бы никогда — а на фига? — и так все понятно).
Мы с Витей привыкали друг к другу: сверстники, но темпераменты разные — он флегматик (хотя смеялся хорошо, громко и вполне по-деревенски), я — все сразу — и холерик, и сангвиник, и флегматик, и меланхолик (по ночам, когда думал стихи: днем думать мешала молодость). Я думаю, мы стеснялись — не друг друга, а знакомства. Он стеснялся своей игры в джентльмена (в паре с Андреем Танцыревым, с Алешей Маркиным), я стеснялся своей физической силы (после баскетбола, метания диска-копья, завода и армии), своей простоты и простоватости. Думаю, Витя с Танцыревым считали меня дикарем, как Женю Касимова и Сашу Субботина. Кажется, только Толя Фомин устраивал своим могучим спокойствием обе компании (помню, как он однажды ночью, вернувшись от Майи Никулиной (мы расстались с ним на Московской), дома отвечал на вопрос жены "где ты был?!": — У Никулы Майева; а моя тогдашняя жена, ревнуя меня к поэзии и к Майе, когда гневалась (а гневалась она всегда), называла меня тягуче, сквозь зубы и сквозь свой внутренний мороз "Юрий Никулин" (Моргуновым, видимо, был Серега Кабаков, ныне переводчик Катулла, а Вициным — все остальные). Как-то с похмелья стояли мы с Толей в туалете — курили. Я вдруг начал произносить известную присказку: "На стене сидит паук — это глюк", — Толя моментально подхватил: "С кандидатами наук" (то бишь с нами), — и дуэтом уже мы завершили, финишировали: "Не пугайся, милый друг!".
Виктор Смирнов был глубоко, насквозь интеллигентным человеком: мягкость, почти осторожность в общении, умение слушать без обычной для той поры дикости (ужимки, жестикуляция, междометные тексты и т.п.); он любил людей.

Да, зачитывались до боли умственной и душевной: ходили как пьяные, набитые музыкой, образами и смыслами постоянно воспринимаемой (как мох горит) изящной словесности — текстами, книгами, разговорами.
У Вити были большие кисти рук — почти рабочие, но все-таки утонченные и постоянно живые: он пошевеливал длинными пальцами, стискивал ладони в общий двойной кулак и т.д., но никогда не размахивал руками, как многие другие, пытаясь, видимо, взлететь под чтение стихов, — Витя летал без крыльев и ладоней. Крупные черты лица, костистый, жилистый, крепкий — таким он был в юности и молодости. Он любил Андрея Танцырева, Валеру Мухачева, Аркашу Застырца, Майю Никулину, всех нас — сочиняющих филологов. Он любил буквы. Письмо. Письменность. Графику. Все это было для Смирнова стихией, как вода, земля, огонь и воздух. Часто я видел его читающим или думающим — губы его (крупные, Витя был большеротым) шевелились: губ шевеленье — этот образ — я узнал задолго до знакомства с Мандельштамом.

Витя умел и любил видеть в литературе не только огромное, сердцевинное и главное — он замечал и любил все талантливое, что часто обитало на краю, на периферии словесности. Он ездил с Танцыревым в Пярну (Эстония) к Давиду Самойлову (поэт отметил этот приезд в своем Дневнике, в котором, кстати, одобрительно отзывался о стихах Андрея).
Мне казалось и виделось, что Вите в этом мире было как-то неловко — жить (как все), работать (как все), сочинять, думать стихи (как все), жениться (как все) и т.д. Смирнов был иной: он (после развода, нехорошего и тяжелого) остался в этом городе один. Усилились его качества одиночки, иногда до карикатурности: он стал абсолютно застенчив, скромен и почти незаметен. Незаметен и, как оказалось, незаменим. Он образовал в этом мире свое место и свое время. Он по-прежнему чуть ли не раскланивался со знакомыми и пугался, бежал незнакомых. Он стал еще нежнее, тоньше, чувствительнее — fragile. Он был хрупок и непрозрачен. Олег Дозморов точно отмечает "органическую внесистемность" его стихов. Я бы распространил эту конститутивную черту Смирнова на все его существование: он жил органически внесистемной жизнью.

За деревенским окном моим печальная рябина — такая же, как за лондонским окном Дозморова. Вчетвертьосеньвдветретизима — черт-те что. Время выдавлено межсезоньем в космос — и там, в небе, тоже муть: и звезды квелые, и облачность полупрозрачна, и Бога почти не видно.
Внесистемность — главная черта Витиного бытия: он и книги ставил на полку корешками к стене. (Представляю, как было ему больно видеть и посещать современные книжные магазины: на стеллажах сплошная гламурятина, дамские романы, дамские стишки, и цены непотребные). Мы иногда вдвоем ходили по книжным (Витя говорил "гуляли"). Брали бутылку коньяка и после удачного захода в книжный делали по глотку. Витя любил книги. Нежно. Страстно. Глубоко.

Витя был истинным филологом, и это не мешало ему быть поэтом. "Филологическая поэзия" — номинация инвективная, ругательная. Но именно она уцелела после одолларивания населения России. Эмоционально-рубахорвательное стихотворчество превратилось в гламур или в моду быть похожим на Дениса Новикова или Бориса Рыжего... Вите было тоскливо. Особенно в последние годы жизни. Но он все-таки издал большую книгу. Сегодня мне был сон: у Вити посмертно вышла махонькая книжонка, я иду по Главному проспекту и вижу эту книжечку у каждого в руках. Если была бы возможность рассказать Вите этот сон — он бы рассмеялся. Или горько (криво так) ухмыльнулся. Все — встречные — шли по проспекту и читали, не отрываясь, а напротив "Каменного цветка" и вокруг него — сирень цветет. И мы все живые. Все до одного.

Голос Вити из общего хора живых. Глухой голос, глубокий, а смех — с трещинкой. Трещинка смеха — вот она, на стене, на окне, на дверях моего деревенского дома. Она на стеллажах самодельных, на которых книги стоят корешками внутрь.

Сердце любит того, с кем и не видишься месяцами. Сердце любит так, что не спится, не естся, не пьется. Но — думается, думается, думается.

Пару лет назад мы читали с Витей вместе: вечер на двоих. Мы сидим рядом, вместе. Но Витя один: последние годы он (да и я) отдалился от публики, от публичности (а Витя и не был никогда "публичным"),.. Помню, у меня было чувство вины перед ним: его тогда уже мало кто помнил и знал — и я читал поменьше, уступал Вите, как бы зная, что это чтение стихов — последнее. Такое большое и долгое чтение. Долгое и вечное, как сон, как дежавю. Как сон, который никогда не кончается.
Этот сон, он был только твоим, до тебя никому он не снился, и один ты волнуешься им: им никто до тебя не томился.
Этот сон ты умеешь забыть (его помнить и помнить как можно!), посвященный старинной любви, не забывшейся, невозможной.