СВЕТЛАНА МОЛЧАНОВА
Светлана Владимировна Молчанова родилась в Тбилиси. Окончила Литературный институт имени А.М. Горького. Кандидат искусствоведения.
Автор исследований по теории драмы, ряда статей о русской классической и современной драматургии, прозе и поэзии, часть из которых собрана в книге "О таинстве слова". Печаталась в научных сборниках и в журналах "Русская речь", "Театральная жизнь", "Литературная учеба", "Человек", "Подъем", "Литература в школе", "Православная беседа", "Братина", "Брега Тавриды", "Человек. Культура. Город" и др.
Член Союза писателей России.
Живет в городе Реутове Московской области.
Автор исследований по теории драмы, ряда статей о русской классической и современной драматургии, прозе и поэзии, часть из которых собрана в книге "О таинстве слова". Печаталась в научных сборниках и в журналах "Русская речь", "Театральная жизнь", "Литературная учеба", "Человек", "Подъем", "Литература в школе", "Православная беседа", "Братина", "Брега Тавриды", "Человек. Культура. Город" и др.
Член Союза писателей России.
Живет в городе Реутове Московской области.
Сцены из деревенской жизни
К 100-летию со дня рождения Н.И. Тряпкина
В далеком 1968 году — полвека (!) назад — в статье "Лирическая дерзость" умный и смелый критик Вадим Кожинов в первых ее абзацах полемизировал с теми рецензентами, которые причисляли Николая Тряпкина к "так называемой “деревенской поэзии”. С “внешней” точки зрения это верно", — соглашался критик, но далее Кожинов решительно утверждал: "Николай Тряпкин — просто поэт всамом полном и глубоком значении этого слова, поэт самобытный, поэт, как говаривали в старину, “Божьей милостью”". Утверждение это остается неопровержимым сегодня и останется таковым во все будущие времена. Как серьезный ученый, Кожинов даже в короткой статье не избежал точных определений и типологии, а в финальных абзацах оставил будущим исследователям творчества Тряпкина провидческое замечание: "Стихи его, написанные за последние три-четыре года (1966–1968 годы. — С.М.), полны жизнерадостности и небывалой до того остроты, энергии, яркости. Выделяется, в частности, ряд стихотворений, посвященных героическим и трагическим судьбам русского крестьянства". Тряпкин подсказал эти определения критику и исполнил его завещание в последние десятилетия своей творческой жизни.
Поэт сам определил жанр, в который должна была быть отлита жизнь его, в сущности, крестьянской семьи. Метонимически он обозначил этот жанр именем величайшего трагика еще в 1962 году в стихотворении "Реквием". Оно-то и было посвящено литературоведу, критику, историку Вадиму Валерьяновичу Кожинову.
Поэт сам определил жанр, в который должна была быть отлита жизнь его, в сущности, крестьянской семьи. Метонимически он обозначил этот жанр именем величайшего трагика еще в 1962 году в стихотворении "Реквием". Оно-то и было посвящено литературоведу, критику, историку Вадиму Валерьяновичу Кожинову.
У могил святых, могил напрасных
Что нам говорить?
Что в стране, под знаменем
прекрасным,
Было трудно жить?
Только вспомним ружья конвоиров
Да в испуге мать...
Эти годы ждут своих Шекспиров —
Где нам совладать!
Что нам говорить?
Что в стране, под знаменем
прекрасным,
Было трудно жить?
Только вспомним ружья конвоиров
Да в испуге мать...
Эти годы ждут своих Шекспиров —
Где нам совладать!
Сцены из деревенской жизни — отдельные акты о земле, переселении, раскулачивании, о голоде, об управленцах, командующих без разумения, — складываются в русскую крестьянскую трагедию. Таково, например, стихотворение "Лихолетье. 1921 год":
Роковая зима! А за нею горючее лето.
Озимые померзли. А ярь
превратилась в труху.
Изводился мой дед, уходя на добычу
с рассвета,
Холодея за внука, дрожа за больную
сноху.
Изводился мой дед, уходил на любую
подёнку
И за каждую корку стелился
у чьих-то дверей:
Заручить бы ее! Принести бы
гостинец внучонку!
А уж тот — поджидал и закликивал:
"Деда, скорей!"
А уж "деда" и сам на последнем
держался дыханье —
Только скрип мослаков да вороний
отлив бороды...
Эти грозные дни моего не коснулись
сознанья,
Только сердце замрет перед
призраком лютой беды.
Озимые померзли. А ярь
превратилась в труху.
Изводился мой дед, уходя на добычу
с рассвета,
Холодея за внука, дрожа за больную
сноху.
Изводился мой дед, уходил на любую
подёнку
И за каждую корку стелился
у чьих-то дверей:
Заручить бы ее! Принести бы
гостинец внучонку!
А уж тот — поджидал и закликивал:
"Деда, скорей!"
А уж "деда" и сам на последнем
держался дыханье —
Только скрип мослаков да вороний
отлив бороды...
Эти грозные дни моего не коснулись
сознанья,
Только сердце замрет перед
призраком лютой беды.
Мы частенько вспоминаем китайское проклятие: "Чтобы тебе жить в эпоху перемен!" Может быть, оно и в самом деле китайское, но "Стихи о земных переменах" (1982) написаны русским поэтом Николаем Тряпкиным.
А тоска все росла. А тоска все острее
скоблила.
Подступала тоска — и, как шиш,
начинала душить.
Только чуял весь дом, как земля
из-под стен уходила.
Только печка в ночи все волчихой
старалась завыть.
........................................................................
А в деревне, сходясь. Уже дрались
отцы меж собою.
Закипала земля. И текла уже кровь
под рукой.
........................................................................
Разметали нас бури по всем
рудникам и заставам.
Даже косточки наши друг друга уже
не найдут.
.......................................................................
Прозвенели часы — и такие
прогрохали грозы,
Что от ваших дворов и следочек
давно уж простыл.
.......................................................................
скоблила.
Подступала тоска — и, как шиш,
начинала душить.
Только чуял весь дом, как земля
из-под стен уходила.
Только печка в ночи все волчихой
старалась завыть.
........................................................................
А в деревне, сходясь. Уже дрались
отцы меж собою.
Закипала земля. И текла уже кровь
под рукой.
........................................................................
Разметали нас бури по всем
рудникам и заставам.
Даже косточки наши друг друга уже
не найдут.
.......................................................................
Прозвенели часы — и такие
прогрохали грозы,
Что от ваших дворов и следочек
давно уж простыл.
.......................................................................
Трагизм, который ощутил, пережил и передал поэт, заключен в одном слове — "переселенцы". Об этом в "Стихах про одну сходку" (1982). Начинаются они с "затакта", как будто продолжают прерванное произведение, развивают тему:
И стояли они, теребя у шапчонок
мерлушку,
Только тем и виновны, что жили
покрепче других.
..........................................................................
Я запомнил ту зиму. И помню
ту самую сходку.
Никого посторонних. Одни лишь
свои — мужики...
..........................................................................
Председатель Гаранин погладил
седые височки
И еще раз достал из кармана
затертый кисет:
"Пригласили мы вас. Ибо время
не терпит отсрочки.
И доводим до вас. Ибо лучшего
выхода нет".
..........................................................................
Председатель повел: "Мы желаем
вам чести и славы.
В наилучшие дни. А пока что —
не милует рок.
А пока что — прошу: не казните нас
гневным укором,
А с добром, подобру — убирайтесь
из этих краев.
До свиданья, Семен. До свиданья,
Андрей Никанорыч.
Забирайте семейства — и мигом,
без шуму, без слов".
мерлушку,
Только тем и виновны, что жили
покрепче других.
..........................................................................
Я запомнил ту зиму. И помню
ту самую сходку.
Никого посторонних. Одни лишь
свои — мужики...
..........................................................................
Председатель Гаранин погладил
седые височки
И еще раз достал из кармана
затертый кисет:
"Пригласили мы вас. Ибо время
не терпит отсрочки.
И доводим до вас. Ибо лучшего
выхода нет".
..........................................................................
Председатель повел: "Мы желаем
вам чести и славы.
В наилучшие дни. А пока что —
не милует рок.
А пока что — прошу: не казните нас
гневным укором,
А с добром, подобру — убирайтесь
из этих краев.
До свиданья, Семен. До свиданья,
Андрей Никанорыч.
Забирайте семейства — и мигом,
без шуму, без слов".
Родне и односельчанам поэта еще повезло: их предупредили о будущем разгроме, дали возможность убраться.
И в деревне моей не гуляла та злая
судьбина.
Никого не коснулась — ни старых,
ни малых детей.
И мой дядя дожил до своей
до законной кончины —
В городишке недальнем. Под боком
у строгих властей.
судьбина.
Никого не коснулась — ни старых,
ни малых детей.
И мой дядя дожил до своей
до законной кончины —
В городишке недальнем. Под боком
у строгих властей.
Таким же затактовым, а лучше сказать, ветхозаветным "И" ("И был день, и было утро...") начинает поэт пронзительное стихотворение "Песнь о лучшей собаке". Это жанровое определение "песнь" рассыпано по многочисленным сборникам Тряпкина:
Луговая, лесная, полынная,
Никому не известная весь!
Про тебя моя слава былинная,
Про тебя моя лучшая песнь.
1973 год (!)
Никому не известная весь!
Про тебя моя слава былинная,
Про тебя моя лучшая песнь.
1973 год (!)
Поэт живет в закрытом городе Реутове, где строят ракеты, а поет избяную весь! Но вернемся к "Песне о лучшей собаке", которая внутри текста имеет второе определение "сказанье". Тысячи мальчишек по всей России могли бы повторить за поэтом подобное "сказанье": кого раскулачивали, кого предупредили, кто сам уходил, спасая жизни близких.
Начинается "Песнь о лучшей собаке" с тяжелейших потерь для крестьянской семьи:
Начинается "Песнь о лучшей собаке" с тяжелейших потерь для крестьянской семьи:
И продали коня наконец. И все было
готово.
Ничего не припомню — как шли
перед этим дела.
Только видел в окно: изогнулась
рогами корова,
Уперлась тяжело — и за кем-то
устало пошла.
.........................................................................
И стучал молоток, забивая
горбыльями окна,
И лопата в саду засыпала у погреба лаз.
И родная изба, что от слез
материнских промокла,
Зазвучала, как гроб, искони
поджидающий нас.
..........................................................................
И скрипели воза. И мотались тюки
и подушки.
И все бабкины кадки вели стукотню
на ходу.
И не я ль восседал там на самой
последней верхушке
И дудел на прощанье да в ту ли
пастушью дуду?
..........................................................................
Уж давно деревенька ушла
за овсяный пригорок,
А народ — все старался, держась
возле наших телег.
И совали нам пышки и всякое млеко
и творог,
Словно там, впереди, ожидал нас
лихой печенег.
..........................................................................
Обернулись, глядим: а за нами там
шпарит собака,
Дорогая собака — мой собственный
праведный пес!
..........................................................................
Успокойся, прошу. Не скачи ты
ко мне на поклажу.
Я и сам вот реву. И готов за тобою
везде.
..........................................................................
А собака все мчалась, визжа
и крутясь под ногами,
И пронзили меня эти вопли,
как спицы, насквозь:
Это сердце мое по-собачьи визжало
за нами...
Это детство мое, как собака, за мною
гналось...
готово.
Ничего не припомню — как шли
перед этим дела.
Только видел в окно: изогнулась
рогами корова,
Уперлась тяжело — и за кем-то
устало пошла.
.........................................................................
И стучал молоток, забивая
горбыльями окна,
И лопата в саду засыпала у погреба лаз.
И родная изба, что от слез
материнских промокла,
Зазвучала, как гроб, искони
поджидающий нас.
..........................................................................
И скрипели воза. И мотались тюки
и подушки.
И все бабкины кадки вели стукотню
на ходу.
И не я ль восседал там на самой
последней верхушке
И дудел на прощанье да в ту ли
пастушью дуду?
..........................................................................
Уж давно деревенька ушла
за овсяный пригорок,
А народ — все старался, держась
возле наших телег.
И совали нам пышки и всякое млеко
и творог,
Словно там, впереди, ожидал нас
лихой печенег.
..........................................................................
Обернулись, глядим: а за нами там
шпарит собака,
Дорогая собака — мой собственный
праведный пес!
..........................................................................
Успокойся, прошу. Не скачи ты
ко мне на поклажу.
Я и сам вот реву. И готов за тобою
везде.
..........................................................................
А собака все мчалась, визжа
и крутясь под ногами,
И пронзили меня эти вопли,
как спицы, насквозь:
Это сердце мое по-собачьи визжало
за нами...
Это детство мое, как собака, за мною
гналось...
Обратим внимание на дату — 1982 год: прошли десятилетия, но видится Николаю Ивановичу каждая деталь этого прощания. Это поистине "Русь уходящая", запечатленная поэтическим голосом, не чуждавшимся простых, обыденных слов: конь, корова, горбылья, молоток, погреб, лаз, кадки, совали, стукотня, и рядом слова, за которыми угадывается не просто дорожная крестьянская, а пасхальная трапеза: "пышки, млеко и творог".
Крестьянский мир абсолютно органичен поэту Тряпкину и имеет свое твердое основание. Фундаментом этого мира является крестьянский дом — вот он в стихотворении "Изба" (1982), и крестьянский порядок, что откроется в стихотворении "Жили мы вчетвером..." (1982).
Изба у Тряпкина одушевлена в самом прямом смысле этого слова:
Крестьянский мир абсолютно органичен поэту Тряпкину и имеет свое твердое основание. Фундаментом этого мира является крестьянский дом — вот он в стихотворении "Изба" (1982), и крестьянский порядок, что откроется в стихотворении "Жили мы вчетвером..." (1982).
Изба у Тряпкина одушевлена в самом прямом смысле этого слова:
И вижу я под мартовским окном
Солому ту — хвостатую, ржаную.
Она до крыши облегла весь дом,
Храня в сугреве душу избяную...
Солому ту — хвостатую, ржаную.
Она до крыши облегла весь дом,
Храня в сугреве душу избяную...
Крестьянский космос ёмко и основательно предстает в образе отцовского дома — избы ("Изба"), который противопоставлен бараку[1], легкой постройке длявременного проживания.
Мой отец был столяр, а не пожил
в тесовых прохладах.
И по звонким сеням погулять нам
недолго пришлось.
Непробудным глушьём зарастали
отцовские гряды,
И в дорожную пыль закатилась
отцовская ось.
в тесовых прохладах.
И по звонким сеням погулять нам
недолго пришлось.
Непробудным глушьём зарастали
отцовские гряды,
И в дорожную пыль закатилась
отцовская ось.
Образ дома поэт начинает выстраивать метонимически: деревянный дом обозначен тесовой прохладой и просторными звонкими сенями. Дважды повторенные определения отцовские гряды и отцовская ось подчеркивают отцовское основание дома. Ощущение мальчишки — будущего поэта — передается как потеря отцовского основания, зарастающего непробудным глушьём. Определение "непробудным" тянет за собой не привычное "сон", а страшноватое собирательное и одновременно обезличенное слово "глушьё", характерное своей звукописью. Оно гасит звонкие звуки отцовского труда.
Ледяные ветры коллективизации заставили семью Тряпкиных (как и сотни тысяч других семей) бросить все и бежать из-под родного крова, сменив родную избу на барачный неуют.
Ледяные ветры коллективизации заставили семью Тряпкиных (как и сотни тысяч других семей) бросить все и бежать из-под родного крова, сменив родную избу на барачный неуют.
Побросали мы все — и, дай Боже,
скорей наутек.
Поскорее — туда, к подмосковным
спасительным кущам,
Под казенную крышу, на твердый
совхозный паек!
Только там уж — увы! — не пеклись
домовитые хлебы.
Ибо в тесном бараке была
коммунальная печь.
И под сенью своей не справлялись
домашние требы,
И под сенью своей не звучала
семейная речь.
скорей наутек.
Поскорее — туда, к подмосковным
спасительным кущам,
Под казенную крышу, на твердый
совхозный паек!
Только там уж — увы! — не пеклись
домовитые хлебы.
Ибо в тесном бараке была
коммунальная печь.
И под сенью своей не справлялись
домашние требы,
И под сенью своей не звучала
семейная речь.
Церковнославянизмы — "спасительные кущи", "сень", "домашние требы", среди которых и словосочетание "домовитые хлебы" несет наслоение иного смысла — "просфоры", хлеба для причастия, — переплетаются со словами, обозначающими новые реалии: "тесный барак", "коммунальная печь".
В следующей строфе барачный быт приобретает черты почти апокалипсические:
В следующей строфе барачный быт приобретает черты почти апокалипсические:
Разгуляйный шалман! Забулдыжное
злое раздолье!
Даже кошки сбегали из наших
каморок шальных.
И рыдал мой родитель за каждым
угарным застольем,
Призывая на помощь забытых
пенатов своих.
А совхозные боги входили во всем
снаряженье:
В грозовых портупеях, в надраенных
скрип-сапогах...
злое раздолье!
Даже кошки сбегали из наших
каморок шальных.
И рыдал мой родитель за каждым
угарным застольем,
Призывая на помощь забытых
пенатов своих.
А совхозные боги входили во всем
снаряженье:
В грозовых портупеях, в надраенных
скрип-сапогах...
Римские языческие боги домашнего очага — пенаты, — давно ставшие в нашем языке просто синонимом домашнего очага, родного дома, возникают в барачном чаду. Еще в 1968 году в стихотворении "Я свято чту фамильное родство..." тень этих домашних богов мелькнет в поэтической строке "И души предков грею у печурки". В позднем стихотворении о дедовской избе "Этот милый скворечник..." впрямую указано на них: "Хороша была печка у дедовых строгих пенатов, / У святейших пенатов, где грелась вся наша родня!" Но в бараке им нет места, и являются иные совхозные боги с внешностью и замашками комиссаров. Тогда вспоминаются другие стихи:
И родитель кружил вечерком
по окрестным селеньям:
Приискать бы избенку! Хотя бы —
на курьих соплях!
И сыскал наконец. Да при всей вот
такой благодати:
Три окошечка в мир. И на левый
бочок перекос.
Домовитая печь. А при ней —
золотые полати.
А за правой стеной, через поле, — все
тот же совхоз.
по окрестным селеньям:
Приискать бы избенку! Хотя бы —
на курьих соплях!
И сыскал наконец. Да при всей вот
такой благодати:
Три окошечка в мир. И на левый
бочок перекос.
Домовитая печь. А при ней —
золотые полати.
А за правой стеной, через поле, — все
тот же совхоз.
Центр крестьянского мира — изба обретает скромные, но такие умилительные конкретности — "три окошечка в мир", "на левый бочок перекос", — в которых сосредоточена благодать; красочные детали: "домовитая печь", "золотые полати".
И отец принимает твердое мужское решение — напрячь все силы, но вернуть семью к своему домашнему очагу:
И отец принимает твердое мужское решение — напрячь все силы, но вернуть семью к своему домашнему очагу:
И сказал: "Решено!" И наскреб
для покупки деньжонок.
А затем — по рукам! И в конце —
магарыч на двоих.
До свиданья, барак! Прощевай,
коммунальный котенок!
Принимай же, Изба, недостойных
овечек своих.
для покупки деньжонок.
А затем — по рукам! И в конце —
магарыч на двоих.
До свиданья, барак! Прощевай,
коммунальный котенок!
Принимай же, Изба, недостойных
овечек своих.
Потрясающая строчка венчает эту строфу, где Изба (именно так, с большой буквы, как имя собственное) принима-ет, как блудных сыновей, как заблудших овец, целую крестьянскую семью.
Следующие три строфы — обет, который дает простой деревенский парнишка, обещая обустроить мир вокруг нового, но уже родного дома. Ода Избе сопровождается звуками не торжественной лиры, а простой пастушьей свирели. Муза мальчика-поэта явится не в изысканном облике греческой богини, а в образе простенькой птички:
Следующие три строфы — обет, который дает простой деревенский парнишка, обещая обустроить мир вокруг нового, но уже родного дома. Ода Избе сопровождается звуками не торжественной лиры, а простой пастушьей свирели. Муза мальчика-поэта явится не в изысканном облике греческой богини, а в образе простенькой птички:
Принимай же, Изба! Распахни свои
древние прясла!
Приголубь же меня — сорванца
из тверских деревень!
И я сделаю все, чтобы печка твоя
не погасла,
Подновлю твои стены, украшу
сиренью плетень.
..........................................................................
И протенькает птичка. И сядет вот
здесь, на заборе.
Это муза моя прилетит
в заповедном году.
И возьму я свирель — и сокроюсь
в колосья ржаные.
Забушуют хлеба, загремят полевые
столбы.
И воссветится Песня. И схлынут все
мороки злые
С наболевшего сердца. И с нашей
невинной судьбы.
древние прясла!
Приголубь же меня — сорванца
из тверских деревень!
И я сделаю все, чтобы печка твоя
не погасла,
Подновлю твои стены, украшу
сиренью плетень.
..........................................................................
И протенькает птичка. И сядет вот
здесь, на заборе.
Это муза моя прилетит
в заповедном году.
И возьму я свирель — и сокроюсь
в колосья ржаные.
Забушуют хлеба, загремят полевые
столбы.
И воссветится Песня. И схлынут все
мороки злые
С наболевшего сердца. И с нашей
невинной судьбы.
Песенное начало тряпкинской музы поэт подчеркивает удивительным словосочетанием "воссветится Песня". Напомним читателю, что приставка воз/вос- имеет главным своим смыслом движение вверх, воспарение, и в таких смыслах, как утверждение, объединение, созидание, тоже присутствует ощущение воздвижения. А значит, песня поэта наполнится высоким небесным светом, если перевести поэтический язык на обыденный.
В позднем стихотворении "Первая зима в новом доме" (1993) поэт поправляет нас — будущих исследователей своего творчества и критиков:
В позднем стихотворении "Первая зима в новом доме" (1993) поэт поправляет нас — будущих исследователей своего творчества и критиков:
Не оду слагаем, а скромную русскую
речь,
И в ней прославляем горячую
русскую печь.
..........................................................................
И вся наша гридня — совсем, брат,
не райский шатер,
А сельская кухня с дерюжною
дверью во двор...
..........................................................................
Не оду слагаем, а русский
размеренный сказ
Про ту же заслонку, про тот же
запечный Шираз.
..........................................................................
Сараи и риги под снегом едва
различишь.
Такое безмолвье! Такая вселенская
тишь!
Такой океан из пустыни и древних
снегов!
А в этой пустыни курится
родительский кров.
речь,
И в ней прославляем горячую
русскую печь.
..........................................................................
И вся наша гридня — совсем, брат,
не райский шатер,
А сельская кухня с дерюжною
дверью во двор...
..........................................................................
Не оду слагаем, а русский
размеренный сказ
Про ту же заслонку, про тот же
запечный Шираз.
..........................................................................
Сараи и риги под снегом едва
различишь.
Такое безмолвье! Такая вселенская
тишь!
Такой океан из пустыни и древних
снегов!
А в этой пустыни курится
родительский кров.
Лукоморье крестьянского мальчишки — "Стихи о моем Лукоморье" — не имеет ни сказочной пушкинской окраски, ни романтической приподнятости. А является оно в образе корытца-ясель, в котором мирно почивал разогретый на солнце младенец. Что-то христорождественское есть в этом поэтическом сюжете.
И засветится снова тот сказочный
брег Лукоморья,
Где ни лодок, ни моря, ни скал,
восходящих из вод,
А всего лишь — корытце у клети
родного подворья,
Где лежал я, младенец, а солнце пекло
у ворот.
..........................................................................
Возвращаюсь туда — и брожу возле
дедова дома,
Что давно уже — прах, да и прах-то
развеян вокруг.
И все кажется мне, что слагается
в песню солома
И свиваются в рифмы концы
сыромятных подпруг.
брег Лукоморья,
Где ни лодок, ни моря, ни скал,
восходящих из вод,
А всего лишь — корытце у клети
родного подворья,
Где лежал я, младенец, а солнце пекло
у ворот.
..........................................................................
Возвращаюсь туда — и брожу возле
дедова дома,
Что давно уже — прах, да и прах-то
развеян вокруг.
И все кажется мне, что слагается
в песню солома
И свиваются в рифмы концы
сыромятных подпруг.
Всем памятно восклицание Анны Ахматовой: "Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда!" Но при всем ее таланте и поэтическом воображении, вряд ли она написала бы эти полторы поэтические строчки.
Крестьянский космос держится крестьянским порядком жизни. Он отчетливо расписан в стихотворении "Жили мы вчетвером" (1982).
Крестьянский космос держится крестьянским порядком жизни. Он отчетливо расписан в стихотворении "Жили мы вчетвером" (1982).
Жили мы вчетвером. Это прежде —
мамаша с папашей.
А потом уже — бабка Настасья.
И, стало быть, я.
Невелик был актив. А семейная
хлебница наша
Не скудела, кажись. И под квас
выпадала статья.
..........................................................................
Не любили заплат. И лаптей никогда
не носили.
В подковырянных валенках тоже
не помню себя.
Сам глава был столяр и с весны
уходил на подряды.
Значит, править хозяйством семья
оставалась втроем.
А ведь были — крестьяне. И все наши
копны и гряды
Не давали нам скидок в положенном
круге своем.
И косить, и пахать, и ходить
за скотиной и птицей,
Убираться в полях и держать весь
порядок в дому —
Это все было наше, и не с кем тут
было делиться,
И за каждый пробел это все нам
сулило суму.
Я всего был клопец — только-только
спровадили в школу,
А ведь вот — управлялись, и все у нас
шло чередом:
И с полей уберем, и зерно приготовим
к помолу,
И для странников нищих всегда
запасемся куском.
Ни зернинки под снег. И под дождь —
ни единой сеннинки.
Ни косилок, ни жаток. Они только
снились отцам.
А ведь крякали утки, звенели
молочные кринки
И готовилось пиво ко всем храмовым
торжествам.
..........................................................................
Мать за плугом идет — я, как воин,
верхом на коне*,
Мать с косою в лугу — я с граблями
за нею повсюду.
Бабка щей принесет, — я кричу уже:
"Бабушка! Мне!"
мамаша с папашей.
А потом уже — бабка Настасья.
И, стало быть, я.
Невелик был актив. А семейная
хлебница наша
Не скудела, кажись. И под квас
выпадала статья.
..........................................................................
Не любили заплат. И лаптей никогда
не носили.
В подковырянных валенках тоже
не помню себя.
Сам глава был столяр и с весны
уходил на подряды.
Значит, править хозяйством семья
оставалась втроем.
А ведь были — крестьяне. И все наши
копны и гряды
Не давали нам скидок в положенном
круге своем.
И косить, и пахать, и ходить
за скотиной и птицей,
Убираться в полях и держать весь
порядок в дому —
Это все было наше, и не с кем тут
было делиться,
И за каждый пробел это все нам
сулило суму.
Я всего был клопец — только-только
спровадили в школу,
А ведь вот — управлялись, и все у нас
шло чередом:
И с полей уберем, и зерно приготовим
к помолу,
И для странников нищих всегда
запасемся куском.
Ни зернинки под снег. И под дождь —
ни единой сеннинки.
Ни косилок, ни жаток. Они только
снились отцам.
А ведь крякали утки, звенели
молочные кринки
И готовилось пиво ко всем храмовым
торжествам.
..........................................................................
Мать за плугом идет — я, как воин,
верхом на коне*,
Мать с косою в лугу — я с граблями
за нею повсюду.
Бабка щей принесет, — я кричу уже:
"Бабушка! Мне!"
В 1982 году — таком изобильном для поэзии Тряпкина — досталось и бабкам поэта немало его вдохновения: стихотворения "Бабка" и "Стихи о моих бабках" превращают время и воспоминания поэта не только в сказ, легенды, предания, песни, но и в молитву. Поэт научился молиться.
Ах вы, бабки мои! Да пребудет вам
пухом лежанье!
Да святится ваш дух и в заветах
грядущей семьи!
Пролетают года, превращаясь
в земные преданья,
Превращаясь в легенды и в эти вот
песни мои.
пухом лежанье!
Да святится ваш дух и в заветах
грядущей семьи!
Пролетают года, превращаясь
в земные преданья,
Превращаясь в легенды и в эти вот
песни мои.
Но разрушен крестьянский порядок. Сколько покинуто деревень, сколько покинуто родительских изб! В "Заревой апрельской рани", стихотворении все того же, 1982года, подводится трагический итог:
...А туман, словно дым из пещер,
Заполняет все отчие межи.
И пройдется по ним землемер
И поставит гранитные вежи...
Дорогая сторонка моя!
Приготовься на этом рассвете.
Расплюются твои сыновья,
Разбегутся по новой планете.
А пока что мы — здесь, при тебе,
Под теплом твоего дымохода...
И цветут на отцовской избе
Сновиденья Тридцатого года...
Заревая отцовская рань!
Холодок загуменных проталин!
Ты хоть песней сыновнею стань
У моих всерасейских развалин.
Заполняет все отчие межи.
И пройдется по ним землемер
И поставит гранитные вежи...
Дорогая сторонка моя!
Приготовься на этом рассвете.
Расплюются твои сыновья,
Разбегутся по новой планете.
А пока что мы — здесь, при тебе,
Под теплом твоего дымохода...
И цветут на отцовской избе
Сновиденья Тридцатого года...
Заревая отцовская рань!
Холодок загуменных проталин!
Ты хоть песней сыновнею стань
У моих всерасейских развалин.
Провидческий голос Николая Тряпкина все звучит и звучит в сердцах знатоков и любителей русской поэзии. Трагедия крестьянской России продолжается и продолжается. И значит, нам, пребывающим на русской земле, надо трудиться, молиться и петь.
[1] Словарь под редакцией А.П. Евгеньевой: Барак — 1. Легкая постройка, предназначенная для временного жилья. 2. Отдельное больничное здание, обычно для заразных больных (от фр. baraque через посредство итал. baracca — шалаш, палатка). У Даля: бараки, балаганы, шалаши, временные, легкие строения для размещения войск или рабочих.