Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ЮРИЙ ПАХОМОВ


Юрий Николаевич Носов (Юрий Пахомов) родился в 1936 году в Горьком. Окончил Военно-медицинскую академию. Полковник медслужбы в отставке.
Служил на подводных лодках и надводных кораблях Черноморского и Северного флотов. В период с1976 по1987 год — главный эпидемиолог ВМФ страны. Участник военных действий в различных "горячих точках". Награжден орденом Красной Звезды и многими медалями.
Автор более двадцати книг, многих журнальных публикаций. Отдельные его произведения экранизированы. Наиболее известен фильм "Послесловие", поставленный на студии "Мосфильм" режиссером Марленом Хуциевым.
Лауреат литературной премии имени Константина Симонова и Всероссийских литературных премий "Прохоровское поле" и "Правда — в море".
Член Союза писателей России. Член Высшего творческого совета.


В период позднего мезолита


1

Военного инженера Льва Омегина знал Козырев с давней поры, еще когда сидели они в бункере под Алабышевом, на посту защиты: Главный штаб ВМФ крутил очередное командно-штабное учение. Левушка был тогда хорош поздней мужской красотой: черные малоросские брови, густые волнистые волосы с серебряным налетом, всегда теплые, улыбчивые глаза того редкого цвета, которому не подобрать названия, — так порой выглядит озерная гладь перед самым закатом.
В казематах, за полуметровой толщины дверями, было душно — вентиляция скверно работала, на низких потолках конденсат собирался в тяжелые рыжие капли. В промежутках между "ядерными" бомбардировками, когда на посту подсчитывали "потери" и наносили на карты зловещие "хвосты" радиоактивного следа, Левушка рассказывал о рыбалке, о заповедных уголках Оки, и в угрюмый бункер сквозь толщу земли и бетона врывался ветер, несший запах скошенной травы и речной свежести.
Видно, так запали Игорю Петровичу Козыреву в душу рассказы Омегина, что купил он катер "Нептун", из пластика, с двумя подвесными моторами. Лева и помог доставить дорогую игрушку на лодочную станцию в Капотню.
Удивительное это было место, и народ обитал там чудной: фантазеры, романтики. Катера, лодки, плавучие дачи и иные плавсредства, предназначение которых трудно было определить, стояли рядами у железных сварных рундуков, где хранились моторы и разная справа. А в окраинной части станции, густо заросшей чертополохом, сгрудились умельцы-судостроители. Здесь, на кильблоках и самодельных верфях, дыбились ржавые борта, отжившие срок речные трамвайчики, малые рыболовные сейнера и даже списанные торпедные катера. От зари до коротких летних сумерек били там мертвенно-бледные всплески электросварки, зудели дрели, визжали электропилы, тяжело ухал молот. Посудинам этим по большей части не суждено было спуститься на воду, и служили они судостроителям временным жильем и распивочными.
На лодочной станции был и слип с вечно неработающим судоподъемником, катера и лодки на берег вытаскивали на телегах и трейлерах артелью. Свой "Нептун" поставил Козырев в одном ряду с "Сарептой" Льва, он и обучал его водомоторному делу, разным премудростям, которые надлежит знать капитану маломерного судна. Козырев всегда завидовал людям с "золотыми руками". Лев Омегин умел делать все: паять, сверлить, строгать — любой механизм для него не загадка, был он инженером-полковником, служил в главном инженерном управлении, но любой замызганный оголец на станции звал его просто Лева. И везде он был желанным гостем. Его местопребывание можно было определить по густому мужскому хохоту — рассказчик и кутила он был хоть куда. Случалось, глядя на пылающую закатным золотом Москву-реку, говорил со вздохом:
— Мотать нужно из Капотни, простора нет. Толчемся между шлюзами. А всякий раз шлюзоваться, чтобы на Оку сходить, умаешься.
— А куда мотать?
— Куда? В Новозавидово. Далеко, почти два часа на электричке, зато Волга, Иваньковское море, рыбные места. Э-эх!
— При нашей с тобой службе много не наездишься, Капотня-то рядом...
— Если служба мешает рыбалке, нужно бросить службу, — серьезно и даже строго заключал Лев.
С рыбалкой пришлось погодить. Омегина перевели в одно хитрое военное ведомство, занимающееся строительными работами за рубежом, и он, наскоро продав свою лодку, надолго исчез, выпал из поля зрения друзей.
Лев все разъезжал по заграницам, пути друзей не пересекались, потом пронесся слух, что срезал будто бы его инфаркт, уволен в запас, после болезни на люди не показывается, живет затворником. Козырев попытался разыскать его по телефону, какой-то вялый голос сообщил, что Омегины поменяли квартиру, обмен тройной, и где их искать, неведомо.


2

Может быть, так бы и угасла у Козырева страсть к рыбалке и водо-моторному спорту, не случись одного обстоятельства. По весне, едва сошел снег, приехал Козырев на лодочную станцию. Все путем. Рундук с моторами не тронули, замки на месте, красавец "Нептун" укрыт под надежным тентом. Прошелся по пустынной стоянке и неподалеку от слипа обнаружил катер, стоящий на кильблоках. Не катер — мечта. Корпус и надстройки металлические, сваренные из неведомого металла, абрис легкий, стремительный, как у боевого корабля, рубка закрытая, с короткой мачтой, — видно, и рация имеется, килеватый, значит, и четырехбалльный шторм выдержит. И ведь вот штука — маломерное судно, самое большее десять метров, а объемистое. Сквозь стекла иллюминаторов проглядывался просторный салон с диванами и столом посередине. Новенький катер, прямо со стапелей и явно иностранной постройки, не то шведский, не то финский. На корме у вала с винтом — записочка: "Продается", — рядом номер телефона. Подошел сторож Федя, кудлатый мужик, выхлоп перегара на два метра, и спрашивает:
— Интересуешься, Игорек?
— Славный катер.
— Тут многие рот разевали, да цена кусается. — И рассказал историю.
Катер принадлежал ученому, академику. Страстный рыбак и водомоторник, отхватил за что-то Госпремию и с высочайшего соизволения заказал в Финляндии катер. Фирма доставила аж в целлофане. Академик, как увидел, помер от счастья. Осталась вдова, куда он ей? Дизелек на катере шведский, сто лошадей, экономичный, запасных частей навалом, топливный бак приемистый, далеко можно уйти.
Козырев и загорелся, позвонил вдове, цена действительно кусалась. Прикинул свои возможности — на книжке кое-что накопилось. Если продать свой катерок и влезть в кассу взаимопомощи, будет как раз.
"Нептун" с руками отхватил какой-то пижон, и через две недели Козырев стал обладателем чудо-катера. Из салона в форпик вела неприметная дверка. Чего только в форпике не было: два якоря, связка швартовных канатов разного диаметра, спасательные жилеты, фонарь, канистра с маслом, а главное — запасные части для шведского дизеля. И все продумано до малейшей детали. Даже рация имелась, небольшая, удобная. Таких раций он еще не видел. В кормовом отсеке, рядом с убористым дизелем, гальюн, умывальник. Под трапом, спущенным из капитанской рубки, небольшой камбузочек с газовой горелкой и набором хромированной посуды.
Мужики из клуба разглядывали с интересом и только ахали. А сторож Федя сказал: "Живут же финны. И страна-то махонькая, с высокой сосны обос... можно. У меня точно получится. А живут-то как. Трудолюбивый народ, хотя пьют ничуть не меньше нашего".
Встал вопрос со стоянкой. Конечно, катер можно оставить в Капотне, на лодочной станции, но рискованно. Спустишь на Москву-реку — обнесут, охрана за катер вне территории станции не отвечает, а всякий раз поднимать такую махину на кильблоки — накладно, нужен трайлер, подъемник на слипе работает плохо, то и дело выходит из строя. А подгонять плавкран — никаких денег не хватит.
В инспекции маломерного флота капитан-речник, из бывших военных моряков, сказал:
— Не морочь себе голову, друг. В Новозавидове, прямо на берегу реки Шоши, стоит клуб "Глобус", через час ты в Иваньковском водохранилище. хочешь — иди вверх, к Твери, хочешь — через шлюз в Дубне вниз по Волге. На твоем катере можно до Астрахани дойти. У нас на Волге знаешь как заправляются горючкой? Идет танкер с дизельным топливом. Ты отмашку дал, встал на носу и маши двумя пузырями с водкой. Танкер с ходу бросает якорь, ты к нему под бочок, и тебе бак заливают по самое некуда. А теперь иди за коньяком, зарегистрируем твою посудину и попытаемся пропихнуть тебя в этот блатной клуб. Там место получить сложно. Но ты же наш, флотский, продавим. Короче, готовь катер, техталон тебе оформим. Ты в Капотне стоишь?
— Да.
— Там же ворье сплошное. Приходи за пропуском, чтобы перегнать катер через Москву. Шлюзоваться лучше с какой-нибудь компанией.
— У меня рация.
— Тогда без проблем. Канал я дам.
Коньяк — питие, веселящее душу. Посидели хорошо.
Покупка катера, обустройство его отвлекли Игоря Козырева от горьких мыслей: год назад он развелся с женой. Лариса и раньше, в Мурманске, погуливала. Стюардесса, сегодня здесь, завтра там, о детях и слышать не хотела, красивая, фигуристая блондинка. Козырев жену любил, прощал ее заходы, что поделаешь, в авиации всегда так: если не будешь спать с командиром или вторым пилотом — вылетишь. А как перевели Козырева в Москву, в штаб тыла ВМФ, Ларка точно с цепи сорвалась. А ведь бабе уже за тридцать. Мать отмалчивалась, жалела сына. Жили в родительской двухкомнатной квартире на проспекте Вернадского. Отец Козырева, капитан первого ранга, умер лет десять назад: рак.
Как-то осенью Игорь Петрович вернулся из командировки — в доме пусто. Мать — в больнице, "скорую помощь" соседи вызвали, сердце, на столе записка от жены: "Подала на развод, уезжаю к любимому человеку и надеюсь на твое благородство. Имущественных претензий у меня нет. Прости".
Зиму Козырев прожил как в бреду, потом понемногу отошел. Мать таяла на глазах. В марте ее не стало. Как дальше жить, Козырев не знал, а тут обрушилась перестройка, и вообще все стало непонятно.


3

Ранним июньским утром, когда только-только стало светать, от лодочной станции в Капотне отошел катер с бортовым номером МИС-82-03, на корме полоскался военно-морской флаг, а в рубке стоял капитан второго ранга, в синей рабочей куртке и фуражке с белым чехлом. Все сладилось у Козырева путем: и техосмотр прошел, и пропуск для движения по Москве-реке через столицу выправил, и с клубом получилось. Помогли друзья.
Мягко постукивал шведский дизель, форштевень пластал темную, чуть подкрашенную выглянувшим солнцем воду, а в рации бубнили и незлобиво переругивались речники. Важно покачивали головами буи, отмечавшие фарватер. Из-под моста медленно выползла огрузлая баржа с песком, подталкиваемая буксиром. Игорь щелкнул электронной отмашкой, и в ответ с буксира, расходящегося левым бортом, ярко полыхнула отмашка.
По левому берегу шла пока зелень, ветви развесистых кустов купались в воде, а в утренней дымке тянулись к небу краны новостроек, а вот уже пошла и сама столица, трудовая, пробудившаяся от короткого сна, засверкали на солнце купола церквей, величественно проплыли тускло-красные стены Кремля.
У первого шлюза сбилась в стаи мелкота — мотолодки, небольшие яхточки. Кое-кто вытащил лодки на забережье. Сигаретные дымки извивались в неподвижном воздухе. Погода стояла ясная, к полудню станет жарко. Григорий нажал на тангенту и рыкнул командирским голосом:
— Я — 82-03, прошу добро на шлюзование.
— Привет, — пропел женский голос, — войдешь вслед за эмэнэской. Остальных я попридержу.
Козырев ошвартовался у плавучего рыма, открыл в рубке люк, верхнюю кромку шлюза разглядел с трудом. На корму эмэнэски вышла молодая женщина в лифчике и трусах, голова нечесаная. Увидев моряка, показала ему язык и удалилась, вызывающе покачивая бедрами.
Игорь поставил на газовую плитку кофейник, сварил кофе. Запах арабики поплыл в отдраенные иллюминаторы. Есть не хотелось: рано еще.
А потом подоспел Химкинский шлюз, открывший простор Химкинского водохранилища, Северный речной порт, слева — Тушино, а впереди, за мостом, — канал с обложенными бетонными плитами берегами. Останавливаться Козыреву незачем: топлива, воды, продовольствия хватит на весь переход, заночует на Истринском водохранилище, затем прямым путем, через шлюзы, до Дубны. Там тоже можно передохнуть, выкупаться.
Пообедал, а заодно и поужинал на Истре. Отдал два якоря — кормовой и носовой — в небольшой бухточке, среди кувшинок. Комаров — тучи, злые, бьют с лёту. Пришлось задраить иллюминаторы и рубочный люк.
Небо меркло. Закатная алая река стекала за лес, вода стала багровой, то здесь, то там всплескивала, играла рыба. Левее ночевали яхтсмены — шли на какую-то регату. В стороне от них бился, трепетал огонек костра. И такая стояла тишина, что было слышно, как булькает в питьевой цистерне вода. Козырев прилег на диван, раздеваться не стал, только туфли сбросил. Уснул мгновенно.
Проснулся чуть свет. Над водохранилищем плыли редкие хлопья тумана, орали лягушки. Выбрал кормовой якорь, с вымазанных илом лап падали медовые капли. Прогрел движок, выбрал носовой и пошел вслед за яхтами — обгонять бесполезно, яхты в шлюзы пускали вне очереди: регата. Но, похоже, их пути разошлись, яхты отвернули влево, слабенькие моторчики стучали как ходики. И опять шлюзы, шлюзы.
В Дубне пахнуло Волгой. Игорь бросил якоря в небольшой лагуне, выкупался с мылом — вода чистая, с желтизной, крошечные мальки сновали между ног, стороной проплыл уж. А вода прохладная, долго не выдержишь.
Солнце пригревало. Вышел на фарватер, распахнул люк, двери — стало прохладней. Эх, море-морюшко, Иваньковское море. Левый берег Волги гаснет в голубой дымке; что там, без морского бинокля не разглядишь. Вот уже поистаяла за кормой Дубна.
Мимо катера под двумя моторами неслась, оставляя позади желтый бурун, мотолодка "сарепта". Игорь махнул капитану, тот вырубил газ, и катер, урча моторами, подошел к борту. Бородатый парень спросил:
— Проблемы?
— Как мне до "Глобуса" дойти?
— Проще простого. Сегодня воскресенье, народ в Москву возвращается, вот за ними и иди не спеша. Иди след в след, фарватер не обвехован, чем черт не шутит. Особенно у брандвахты осторожнее, катер-то у тебя килеватый... До чего же хорош! Ну, пока, тороплюсь, друг.
И в самом деле, вверх по Шоше потянулся караван катеров и мотолодок. Вслед за "сарептой", хлопая днищем по воде, пролетела "казанка", за ней "Москва" с двумя подвесными двигунами. Игорь глянул в бинокль: по мосту, брошенному через Шошу, катили автомобильчики, а под мостом, в среднем пролете, двигалось что-то вообще несуразное — дощатый сарай с узкими оконцами, поставленный на поплавки, сзади бурун, значит, сарай двигался. Козырев пристроился в кильватер солидному судну — самоделке, слепленной на базе морского спасательного баркаса. Маломерная армада свернула влево, из-за зарослей кустарника обозначилась брандвахта — зеленое, скособоченное плавсредство, осевшее на мертвых якорях. Вход на стоянку ограждал трос со шкентелями по центру, охранник то опускал его, пропуская судно, то вновь поднимал, вращая рукоятку колеса, на которое наматывался трос. Катера и лодки, сбившись в кучу, ожидали своей очереди. Охранник, глянув на бортовой номер, возвращал пропуск владельцу. Рядом с ним колыхался на ветру сачок: должно быть, водомоторники, выходя со стоянки, должны были бросать в сачок пропуск.
Наступила очередь Козырева, он аккуратно пришвартовался к брандвахте, ткнувшись в кранцы, сделанные из автомобильных покрышек. Протянул дежурному пропуск. Осанистый мужик в кремовой форменной рубашке, видно из отставников, с интересом глянул на катер, потом на Игоря и с улыбкой сказал:
— Нашему полку прибыло. Как войдешь, бери вправо, в основной канал, и до конца, твой канал последний, четвертый. Место хреновое, необорудованное, но встать можно. Двигай. Ошвартуешься, иди в правление клуба, пока там все не перепились. Оформи документы и все прочее. Давай, семь футов под килем.
— Спасибо, друг!
Четвертый канал оказался довольно широким. Дамба голая — ни настила, ни причальных сооружений. Кое-где торчали пеньки от спиленных деревьев. Козырев промерил глубину отпорным крюком, попросил парнишку, что сидел с удочкой у кромки канала, чтобы тот принял конец. Парнишка подтянул катер к дамбе, ловко обмотал швартов вокруг пенька и крикнул:
— Дяденька, ты кормовой якорь отдай, чтобы ветром катер не развернуло.
— Добро! Хорошо узлы вяжешь, молодец. Где правление клуба, не подскажешь?
— По дамбе влево метров сто пятьдесят, не больше.
— Спасибо. — Игорь взял папку с документами, соскочил на дамбу и отправился разыскивать правление.
День выдался жаркий. От каналов, где у катеров возились водомоторники, тянуло запахом застойной воды. Правление клуба размещалось в одноэтажном, похожем на барак домишке, рядом ворота, около которых прохаживался охранник. Председатель правления Зубков Юрий Кондратьевич, лет за пятьдесят мужик с обрюзгшим, мятым лицом, принял Козырева прохладно. От него на метр разило устойчивым перегаром. Протянув вялую руку, тускло сказал:
— Причал на четвертом канале придется оборудовать. Серьезная работа. Члены клуба все своими руками делают. Льгот ни у кого нет. Встать вам больше негде. Оплатите вступительный взнос бухгалтеру, пока она на месте. Машина есть?
— Есть.
— Стоянка у ворот охраняемая, платная. По субботам приезжает газовщик, сдаете ему пустые баллоны, он набивает их в Клину и привозит. Обустраивайтесь, знакомьтесь. Возьмите памятку. Остальные формальности уладим завтра.
Над каналами носились чайки. В кустах сирени трещали воробьи. Хлеб у Игоря закончился, нужно бы спросить, далеко ли магазин. Рядом с зеленым армейским КУНГом[1], метрах в пятидесяти от третьего канала, на скамейке сидел, ссутулившись, мужчина в рабочей спецовке. Козырев направился к нему, с каждым шагом ощущая смутную тревогу, что-то знакомое показалось ему в узком, скрытом седой шотландской бородкой лице.
— Не узнаешь, Игорек? — человек улыбнулся.
— Левка? Неужели ты? Да и как тебя узнать с этой бородищей?
Друзья обнялись. Козырев с горечью ощутил старческую худобу наставника, рука скользнула по острой хребтине. Лев сер был лицом, коричневые подглазья старили его, а глаза прежние, бедовые. Да, ухайдакало друга времечко.
— Как ты здесь оказался? — спросил Омегин.
— Только что пришел на катере. Из Капотни.
— На своем "Нептуне"?
— Нет, у меня другой катер. Побольше.
— Ну-ну, пошли посмотрим.
Мальчишки с удочкой уже на дамбе не было. Две вороны терзали кулек с мусором. Солнце зашло за тучи, и вода в канале приняла цвет кофейной гущи. Катер Козырева на этом фоне выглядел особенно выигрышно.
— Да, красавец, — сказал Омегин. — Чьей постройки?
— Финской.
— У нас есть суда побольше, с печкой, душем, сортиром, оборудованным фекальной цистерной. Дом на воде, никакой дачи не нужно. А такого, как у тебя, нет. На четвертый канал Зубков тебя запихнул? Ничего, поправим дело. Думаю, сегодня же.
— Спустишься в посудину?
— Сегодня не мой день, Игорек. С утра сердце жмет, на нитроглицерине живу. Позавчера съездил в Москву, поругался с Надькой — вот и результат. Я здесь с апреля по ноябрь обретаюсь. Оттого, наверное, еще жив. В другой раз катерок осмотрим. Пошли посидим у меня в КУНГе. Я там живу. Катерок у меня "Москва", новый, с двумя подвесниками "Нептун". Сорок лошадей, мне хватает. Рубка-убежище с двумя диванчиками. Катера брали прямо с завода, на всю компанию — четыре единицы. Пришлось, конечно, повозиться, доводить до ума. Строить катера как финны у нас так и не научились. Ну, давай к шалашу.
— Лева, у меня жратвы навалом, а вот хлеба нет.
— За хлебом пошлем гонца. Водка есть?
— Четыре бутылки "Столичной".
— Самое то. Вечерком накроем на стол, представишься начальству. Пока я чайник грею, сходи в правление, пригласи на вечерок Зубкова, и пусть он ведет Рустема и бухгалтершу.
— Рустем... кто это?
— Самый важный человек на стоянке, от него многое зависит. Формально — начальник охраны.
— К какому часу приглашать?
— Часам к восьми. Они, как надерутся, здесь ночуют. Вчера очередной бэмс был. Сторожа их по территории собирали.
Зубков приглашению не удивился, глаза его потеплели.
— Правильно все понимаешь, флотский. В самый раз, на стоянке сегодня народу мало будет, все по домам разъедутся. Скажи Леве, будем в срок. А ты откуда его знаешь?
— Служили вместе.
— Значит, наш человек.
Изнутри КУНГ был обшит вагонкой с утеплителем, имелись холодильник, телевизор, газовая плита. Стол откидной, просторный, в углу — складные разножки.
— Чаек у меня особый. Лесного сбора, душистый, давай по стопарю за встречу.
— А тебе можно?
— Мне теперь ничего нельзя. А значит, можно. Давай сначала о себе доложи.
Игорь рассказал коротко, без подробностей. Омегин вздохнул:
— То, что с женой развелся, неудивительно. Все к тому шло. Не переживай, найдешь бабу. Мать — серьезнее. А мне вот, Игорек, не повезло. Командировали меня в Сомали, в Бербере нашу военно-морскую базу строили. Жара адова, особенно когда хариф задует, целый день на объектах. Столько денег вбухали! Беспричальная подача топлива, аэродром с полосой для тяжелых самолетов, госпиталь. Там меня первый инфаркт и грохнул. Откачали, отправили в Москву. Через полгода второй инфаркт, дуплетом, два месяца в госпитале, комиссовали подчистую, вторая группа инвалидности. Надька такую власть надо мной взяла — не продохнуть. Дочка в Западной Лице, замужем за подводником, вступиться некому. Дай, говорю Надьке, умереть спокойно, а она меня матом. Через полгода я взбунтовался. Все, кранты, в Москве душно, врачи надоели. Я и рванул в Новозавидово, кореш мой в клубе обосновался, член правления. Помер, к сожалению, два года назад. Успел все-таки помочь, КУНГ его, купил у вдовы. Надька рогами землю роет, а мне хоть бы что, выздоровел, загорел, водку пью. В начале апреля сбегаю из столицы и живу здесь до белых мух. Как чаек?
— Хорош. Усталость как рукой сняло. Ну что, я начну провиант сгружать?
— Добро! Разыщи моего тезку, пацаненок обычно на канале с удочкой сидит.
— Знаю, он мне швартов заводил. Только он ушел куда-то.
— У охранников наверняка телевизор смотрит. Он завидовский. Отец утонул по пьянке, мать алкоголичка. Он к нам и прибился, подкармливаем его, одеваем миром. Вроде юнги. На следующий год в нахимовское училище его пристроим. Скажи пацану, что дядя Лева просит за хлебом смотаться. Буханки три пусть берет и зелень у старух прикупит, у магазина на станции что-то вроде рынка. Ты денег ему дай, да так, чтобы и ему осталось.
— Добро.
Посидели с клубным начальством крепко, за столом и решили вопрос со стоянкой. Оказалось, что есть местечко на первом канале, где стоят большие суда, — там и глубины больше, и обзор с брандвахты хороший, зимой на стоянке приворовывают. Имеется и мощный подъемник, и сварной сарай на сваях. Держал тут один хрен катерок, по размерениям такой же, как у Козырева, но перегнал его в Конаково, а место с подъемником и сараем отдал клубу за долги. Конечно, все это стоит денег, но правление продаст Игорю Петровичу оборудованное место по остаточной стоимости, потому как человек свой. Гостей пришлось доставлять до сторожки волоком уже ночью. Стоянка была тускло освещена. Две крупные дворняги трусцой бегали вдоль каналов, высматривая чужаков.
Утром Козырев сходил на станцию Новозавидово. Поселок Игорю понравился — считай, небольшой городок с блочными и кирпичными пятиэтажками, солидными купеческими домами, даже ресторан имелся и шашлычная, где орудовали узбеки. От станции направо, если глядеть в сторону Твери, курчавилась в садах деревня Фофаново, а ближе к Ленинградскому шоссе, по словам Левы Омегина, на берегу Шоши деревня Лягушино — с той стороны вечерами до стоянки доносился слаженный лягушиный ор, казалось даже, что песнопением земноводных кто-то дирижирует.
За несколько дней Игорь изучил стоянку. Впечатляло. По каналам разместилось уж никак не меньше двух сотен маломерных судов различного класса, самых диковинных форм и расцветок. У брандвахты громоздились большие суда, списанные и переделанные речные трамваи, адмиральские катера, был даже пароходик, стилизованный под времена Дикого Запада, с высоченной трубой, на борту выведено: "Ласточка". По периметру южной стороны стоянки, ограждая каналы от поселковой территории, друг к другу вплотную возвышались рундуки, куда на зиму укладывали подвесные моторы и иную справу. Территорию стоянки, включая редкую березовую рощицу, загромождали плавсредства, стоявшие в ремонте, а то и только строящиеся, с торчащими ребрами шпангоутов. Там постоянно зудело, скрипело, стучало и до сумерек полыхали огни электросварки.
Кроме КУНГа Омегина, в лесочке у обводного канала обосновались армейские сооружения на колесах и сваях, бывшие ремонтные мастерские, КУНГи и крытые грузовики неясного назначения. В иных пенсионный люд жил круглый год, о чем свидетельствовали аккуратные поленницы дров и емкости для мазута. Во всей этой неразберихе ощущался раз и навсегда определенный порядок, за соблюдением которого зорко следил начальник охраны Рустем. Был ли у него дом, семья — никто не знал. С шести утра до одиннадцати вечера то здесь, то там на обширной территории слышался его резкий голос.
Лева Омегин рассказал, что народ на стоянке собрался самый разный: есть заслуженные артисты, писатели, директора крупных заводов, ученые — словом, физики и лирики, объединенные общей страстью к водомоторному и парусному спорту. Чудаков и вовсе не сосчитать, вполне можно открывать филиал психушки вроде Кащенко или Ганнушкина. Взять хотя бы фармацевта Ван Ваныча, он большой оригинал, своего рода достопримечательность. Фармацевт выходит на "казанке" раз в неделю, причем с единственной целью — за мухоморами. Водку Ван Ваныч не пьет, употребляет только мухоморы и потом целый день находится под кайфом.
А уж число изобретателей с тараканами в голове на стоянке не поддается учету. Один вот уже шесть лет строит экраноплан на базе старого гидросамолета, но пока его детище ни разу не оторвалось от водной поверхности.
Чаще же всего водоплавающий народ сбивался в группы по интересам, вокруг Омегина объединились военные и сотрудники оборонки с женами. С некоторыми Козырев уже успел познакомиться. На другой день с острова Низовка вернулись Лариса и Боря Ковровы. Лариса — стройная, сероглазая, в ладных джинсах, голубых резиновых сапожках. Борис — высокий, крупный, неповоротливый, улыбается сконфуженно, как-то по-детски. Обоим за шестьдесят. Катером "Москва" командует Лариса, Борис по судовой роли — палубный матрос, механик, кухонный работник. У него и прав на вождение маломерного судна нет. Ларису на стоянке так и зовут: мать-капитанша. Оба остепенены: Лариса — кандидат филологических наук, работает в крупном издательстве, Борис — доктор исторических наук, капитан первого ранга в отставке, преподает в академии Генерального штаба. Степан Кучер — обладатель того самого плавучего сарая, который Козырев нагнал под мостом через Шошу. Роста он среднего, но так широк в плечах, что кажется квадратным. У него нет левой ступни — оставил в одной из "горячих" точек, — но Степан так ловко пользуется протезом, что ни за что не подумаешь, что он инвалид. Сарай он называет плавучим лабазом, стоит это сооружение на левом берегу первого канала. В лабазе царит страшный беспорядок. Раз в неделю к Кучеру приезжает жена, тихая, улыбчивая женщина, на день-два лабаз обретает благопристойный вид, и тогда выясняется, что плавдача сделана с умом, есть и печка под дрова, и уголь, газовая плита, широкий, пружинистый топчан. Дистанционное управление установлено на просторной веранде. Лабаз укрыт от дождя, стоит на трех поплавках от гидросамолета, на транце три моторчика "Салют". Одно плохо — у лабаза большая парусность, в прижимистый ветер с базы не выйдешь. Да Степан и выходит редко. Целый день на клубной стоянке слышится его бас. До армии Степан работал слесарем-сборщиком на московском заводе, где среди прочего изготовляли подвесные лодочные моторы. Руки у него золотые, он может починить любой двигатель, будь то дизель или подвесник любой марки. У него мастерская на заднем дворе стоянки, что-то вроде гаража, сваренного из листового железа. Мастерская — основной заработок, на военную пенсию особенно не разгуляешься. Клиентов хоть отбавляй. Не попрешься же с мотором в Москву, да и берет Кучер по-божески.
О прошлой жизни Степан говорить не любит, известно лишь, что после срочной службы окончил он какую-то спецшколу КГБ и побывал во многих "горячих" точках.
С остальными "комбатантами" Игорю еще предстояло познакомиться.
Козырева многое поразило на клубной стоянке. Прежде всего, демократизм: не важно было твое положение — директор завода, академик, известный киноартист, — на стоянке ценились больше всего человеческие качества и то, что ты можешь делать руками. Здесь все называли друг друга на "ты", крупные споры разрешались общим сходом, для мелких нескладех было достаточно авторитета старшего канала. Отработки обязательны для всех, деньгами не откупишься. Уже на второй день Козыреву пришлось разгружать грузовик с досками. В напарники ему попался тощий, черный не то от пьянства, не то от речного загара мужик, весь в наколках, явно из блатных, побывавший в зоне. Был он не силен, но удивительно ловок, и следовало уловить ритм его движений, приноровиться к нему, а это оказалось непросто, Игорю явно не хватало навыков. Разок он ошибся, не успел подхватить доску, и край ее больно саданул по пальцам чернявому блатарю, тот витиевато, с каким-то даже надрывом выматерился.
Козырев промолчал и больше не ошибался, потом спросил у Омегина:
— Кто этот чернявый, в наколках? Уголовный авторитет?
Лева рассмеялся:
— В каком-то роде. Сидел, пятерик в молодости отхватил, уж не знаю за что. А вообще-то Игорь Всеволодович Масленников — известный математик с мировым именем, академик. Как ты думаешь, сколько ему лет?
— Чуть больше пятидесяти.
— Круто за семьдесят. Отличный мужик, хозяин "Ласточки". Он этот пароход собственными руками собрал. Два года назад получил звездочку Героя Социалистического Труда, так стоянка три дня не просыхала.
На стоянке, случалось, воровали, но местные, поселковые, те, кому удавалось проникнуть на территорию осенью или зимой. Но чтобы свой у своего что-то взял и не отдал — такое и представить невозможно. Существовал даже свой стиль в одежде: на клубной стоянке народ ходил в немыслимо штопаной-перештопаной рванине, в этом же виде усаживались в застолье, но перед тем как выйти за брандвахту, водомоторник или яхтсмен брился, мылся, переодевался в чистое, становясь капитаном маломерного судна, шкипером яхты.
Прощалось многое, в том числе пьянство. Дежурные сторожа частенько вылавливали из каналов перебравших клубменов. Но стоило кому-либо нарушить основной закон, не оказать помощь терпящему бедствие на воде — скис мотор, и лодку сносит ветром в камыши, кончился бензин или на скорости налетел на топляк и катер принимает воду, — он сразу переставал существовать для обитателей стоянки. Лучше сразу продавай катер и уезжай, потому что на общей сходке все равно исключат из клуба и лишат места в канале. Не поощрялись и ухарство, излишний шум, а за пролив бензина и масла в воду нарушитель карался отработками. За порядком на стоянке зорко следил Рустем.
Это было какое-то новое, отличное от других сообщество людей, объединенных общей страстью.


4

У Козырева оставались еще две недели от отпуска, он добрался на электричке до Москвы, основательно отоварился и на другой день отправился на машине в Новозавидово. Выехал рано, в пять утра, чтобы не увязнуть в пробках. Летело под колеса "девятки" серое полотно Ленинградского шоссе, оставили позади сонную Москву, а вот уже и Клин промелькнул.
Игорь сверился с картой. верно, скоро поворот налево, а там уже все знакомо — и лес, и спрятавшаяся в низине деревня Лягушино. Шоссе от Ленинградки до резиденции Брежнева в Завидове строили специально для генсека. При съезде с Ленинградки он сам садился за руль и несся с дикой скоростью до деревни Козлово. Омегин рассказывал, что жители деревни до сих пор боготворят генсека, потому что в Козлове по указанию самого построили магазин: на первом этаже продовольственный — такого дефицита в Москве не достать, — а второй для барахольщиков — вещи из ГДР, Финляндии и даже Италии. Как такого вождя не любить?
При въезде на стоянку охранник отвел "девятке" местечко понадежнее, а получив в награду бутылку водки, заверил: "Царапины на автомобиле не будет".
На стоянке было пусто, водоплавающий народ ушел на остров Низовка, разбил лагеря на левом и правом берегах Волги. Лева Омегин отсиживался в КУНГе — ему нездоровилось. Игоря встретил приветливо, накормил завтраком. Взял лоцию и нарисовал точки, куда следовало зайти, где опасные места, не помеченные на карте.
— Я бы с тобой сходил, но со вчерашнего дня сердце ноет, жара проклятая, каналы все зацвели. Перво-наперво сходи в деревню Свердлово. Церковь там чудная и подворье старинное. К берегу, Игорек, не подходи, о камни катер побьет, он же у тебя килеватый. Возьмешь мою надувную лодку. Магазинчик в Свердлове правильный, мы туда за хлебом, крупами и водкой ходим, когда подолгу стоим лагерем. Заночуешь напротив деревни, на левом берегу, — закаты в тех местах удивительные. На другой день двигай в устье Черной речки. Там на поляне наши стоят, узнаешь по катерам — все "Москва". А уж плавучий сарай Кучера за километр видно. С Ларисой, Борей и Степаном ты знаком, с остальными познакомишься.
— Может, пойдешь? В салоне прохладно.
— Нет, дружище, поберегусь. В поселке больничка имеется, я уже там отлеживался. К тому же сегодня может Надька нагрянуть, и я должен продумать оборонительную тактику. Отваливай поскорей, а то наши алкаши подгребут. У них на водку чутье особое.
Навсегда Козырев запомнил тот день. Природа словно изготовилась показать все в лучшем виде. Игорь, когда катер перегонял, многого не заметил, а тут открылась панорама — дух захватывает. На небе ни облачка, дальний лес в розовом тумане, слева — железнодорожный мост, по нему скользит ярко-синий поезд, прямо по курсу — зеленый островок с купами верб, огражденный стеной камыша. Катер повернул направо, следуя вешке, и распахнулась ширь неоглядная. По правому борту домики деревни, низина, притопленная паводком, а дальше сизая водяная гладь.
За мостом слева открылось зеленоватое водное пространство — вдали очертания леса. Судя по лоции, у острова Низовка при слиянии рек Шоши и Ламы начинался шошинский плес, и тянется он до Волги.
Уже от поворотного буя, справа, на высоком берегу Волги, открылась церковь. Казалось, она парит на фоне безоблачного неба. Появились домики деревни Свердлово. Для надежности Игорь отдал два якоря. Вдоль берега поблескивали острые камни, прошла самоходная баржа, нагнала волну. Катер удерживался на якорях прочно. Козырев сбросил веревочный трап, накачал резиновую лодку, спустил за борт. Через десять минут он уже поднимался по откосу, усеянному одуванчиками. Остро пахло нагретой на солнце крапивой, волнами накатывал сладко-дурманящий аромат цветущей сныти, ратниками застыл придорожный репейник. А земля была теплая, плыл к небу густой, вязкий колокольный звон. В церкви шла служба, прихожан было мало, на ступеньках сидели нищие. У чугунной ограды бродили куры.
В магазине купил хлеба, водки, пряников. Обосновался на левом берегу Волги, как советовал Омегин, напротив деревни. Поужинал. Смеркалось. Небо на западе багровело, купола церкви стали малиновыми; казалось, с них стекает расплавленный металл, осыпаясь искрами, и все это отражалось, дробилось в черной воде. Выкатила луна, неслышно текла великая река, вытягивающаяся в бесконечную серебристую дорогу, а где-то в глубине леса вскрикивала ночная птица, голос ее возникал то слева, то справа, удалялся и приближался вновь.
Черную речку Игорь нашел сразу, ориентир надежный: на глинистом мыске виднелись палатки обширного становища с врытыми в землю столами, с причалами, у которых теснились катера и лодки. Становище следовало оставить справа и самым малым идти по речушке с черной, точнее, бурой водой. Метров через сто, за зарослями камыша, открылась низина с тремя приткнувшимися катерами "Москва". Правее, у кромки заболоченного устья, торчал дощатый короб лабаза Кучера. Игорь решил швартоваться носом. кормой не встать — мелко для его судна. А к катеру уже бежали люди. Впереди всех Лариса. Степан Кучер, загорелый, в плавках и резиновых сапогах, принял трап и, улыбаясь, загрохотал:
— О це гарно! Давай до дома, до хаты!
Козырев натянул сапоги, спустился по трапу, увязая по щиколотку в болотном иле.
— Место для стоянки не очень, — сказала Лариса. — Зато мы в стороне, не так шумно. И полянка здесь, среди сосен, чудесная. Пляж рядом. Пошли, познакомлю с ребятами. Да, как там наш командир Лева?
— Сердце прихватывает. Не решился идти.
— Вот беда. Ничего, обойдется. У него бывают обострения.
Вячеслав и Галя Возжухины, как нередко случается с людьми, долго прожившими в счастливом браке, походили друг на друга: оба седенькие, низкорослые, светлолицые, в одинаковых майках и подвернутых джинсах. Черноглазый, худощавый Олег Яковчик, застенчиво улыбаясь, сказал:
— Просим к нашему шалашу. Вы как раз к завтраку поспели.
Кучер, сверкнув золотыми зубами, захохотал:
— Ото ж надо! Кофием ихо превосходительство поить! Пусть проставляется. Горылки небось прихватил.
Лариса шлепнула его полотенцем:
— Степан, до вечера не можешь потерпеть?
— Не можу, душа горит. Так вроде уже и вечер, вечерять пора. Природа совсем ополоумела. Только что утро було, а вже солнце садится.
— По рюмке можно, — солидно заметил Борис. — Сейчас уха доварится — сядем. А без водочки уха не уха, а банальный рыбный суп.
Слава Возжухин, разглядывая катер Козырева, восхищенно сказал:
— Красавец! Я такого не видел. А двигатель?
— Шведский дизель, сто лошадей. Финской постройки посудина.
— Хиба ж то посудина? — ухмыльнулся Кучер. — Гляньте на мой плавучий сарай, в полный рост встаю, и хоп што! А лежанка? С тремя бабами помещаюсь.
Застолье затянулось на целый день, в сумерках запалили небольшой костерок. Гудели во тьме деревья, на противоположном берегу резвились водомоторники, кто-то играл на аккордеоне, кто-то плясал, дико вскрикивая. Угомонились за полночь.
Когда стало светать, Игорь поднялся в рубку. над речкой курился туман, и сквозь серую дымку ярко-белыми пятнами проступали кувшинки. У самого уреза воды бродила цапля, в лучах восходящего солнца перья ее казались розовыми.
Стоянку на Черной речке пришлось оставить: появились автомобилисты, — где-то они переправлялись на пароме через Волгу, — вечерами пьянки, костры, теперь уже без присмотра катер или палатку не оставишь. К тому же с началом перестройки начались перебои с бензином. Раньше на стоянку приезжал бензовоз, народ заливал канистры — без проблем. На Ленинградском шоссе или по дороге в деревню Козлово можно было перехватить грузовик или фуру, шоферюги за бутылку охотно сливали топливо. А нынче ни водки, ни бензина, зато свобода и гласность. Омегин выбрал место на острове Низовка, где в Шошу впадает одна из проток реки Ламы. Вырубили камыши, расширили бухту, почистили дно, построили из бросового горбыля и бревен, сорванных паводком, два причала. Место уютное, есть поляна, где можно поставить палатки, только траву выкосить. Соорудили туалет, выкопали ямы для холодильников, срубили небольшую баньку. Обустраивались основательно, теперь на клубную стоянку в Новозавидово не набегаешься, бензин кусается. Выезжали на весь отпуск, а Возжухины жили на острове, считай, всю навигацию. За питьевой водой, хлебом и самогоном ходили в деревню Свердлово. У Козырева проблем с горючкой не было, дизельным топливом по-прежнему можно было заправиться с танкеров или в Конакове. Его катер теперь исполнял роль разъездного.
Место нового базирования решили назвать бухтой Застоя.
— Мы все из того, застойного времени, — сказал, сидя у костра, Омегин. — Если отбросить идеологию, жить все-таки было можно.
Низовка в этом месте еще не была освоена водоплавающим людом, густой лес перемежался болотистыми низинами, комарья и змей предостаточно. Да и заблудиться можно. Игорь с Олегом пометили зарубками маршруты, нанесли на схему грибные места, малинники, опасные болота. Если не случались дежурства или в отпуске, Козырев в субботу встречал утренний поезд. Обычно в катер набивалось с десяток пассажиров.
Игорь теперь частенько думал, что лучшее время он прожил там, на Низовке. По весне, как открывалась навигация, к острову устремлялись гонцы, в задачу которых входило "забить кол" — показать, что и в этом сезоне место в бухте остается за старожилами. Низовка еще не отошла от паводка, еще были сыры низины и из леса тянуло холодом. Друзья прибирали берег, жгли выброшенный вешней водой плавник, ремонтировали побитые осенними ветрами кухни-балаганы, восстанавливали туалеты, устанавливали мачту, на которой в день Военно-морского флота будет поднят бело-голубой, со звездой, серпом и молотом флаг.
Каждый островитянин был занят своим делом, мужчины наловчились ставить сети. Омегин где-то добыл лицензию на отлов рыбы. Уху варили в большом чугунном котле, купленном у древней старухи в деревне Свердлово. Иногда на поляне в бухте Застоя стояло четыре, а то и пять палаток. Приезжали сын Возжухиных с женой и внуком, Ольга, жена Олега Яковчика. Черноглазая, с длинными светлыми волосами, она одна купалась по ночам нагишом, за что получила прозвище Колдунья — шел такой французский фильм, где в главной роли снялась Марина Влади. Ольга любила уединение, часами бродила по лесу одна. Олег глядел на нее влюбленными глазами, исполнял любую прихоть. Впрочем, приезжала она редко: как правило, у нее находились дела в городе. Козырев частенько ловил на себе ее взгляд, внимательный, изучающий.


5

А между тем перестройка набирала силу. Бориса Коврова уволили из академии, Лариса сама ушла из издательства, новым ухватистым хозяевам ни к чему стала российская словесность, им бы делать деньги на книжицах с пестрыми обложками — чтивом для ополоумевших от перемен обывателей. Возжухины-старшие давно на пенсии. Вот и выходило, что служили нынче лишь Козырев и Яковчик. Олег Яковчик руководил лабораторией в закрытом НИИ, готовил к защите докторскую диссертацию. Похоже, в НИИ, как и во всей стране, все шло наперекосяк, Олег нервничал.
В эти смутные годы, когда рушилось все вокруг, смещались понятия о добре и зле, менялись ценности, лес и река оставались неизменными, ибо жили по своим извечным законам. Здесь так же пахло хвоей, топорщил резные листья папоротник, во влажных низинах зелеными свечами стояли хвощи. Куковали кукушки, пронзительно вскрикивали сойки, а в конце мая у заболоченного ручья, в вербняке, переливчато били соловьи.
Городище пробуждалось рано, мужчины вытряхивали из сетей рыбу, взбадривали затухший к утру костер. Женщины готовили завтрак, прибирались у палаток. Жили коммуной. Часам к девяти лагерь пустел, оставался дежурный, а лес до обеда полнился разноголосыми криками — перекликались грибники и ягодники. Изредка лесные звуки перебивал перестук двигателей — фарватером шла моторная лодка, и долго еще по реке разносился стрекот подвесных моторов.
К вечеру на поляне разжигали большой костер. Хорошо было сидеть на сохранивших дневное тепло чурбачках, глядеть в огонь. Дрова шипели, рвали тишину звонким треском, в небо вместе с дымком летели искры, мешаясь со звездами. К полуночи лагерь затихал. Кричали ночные птицы, шуршали в траве водяные крысы. Крупные лягушки медленно взбирались по внутреннему сетчатому пологу палатки Олега Яковчика — он долго читал при свете аккумуляторного фонаря, — лягушки застывали в мучительных позах, срывались, скатываясь на брюхе по наклонной поверхности, и вновь начинали движение наверх. Наверное, там было теплее и удобнее охотиться на насекомых. И выглядело это как в волшебном фонаре.
Текла ночная жизнь, всплескивала вода, в камышах озабоченно крякали утки.
Радиоприемники включали редко — чтобы послушать прогноз погоды или музыку. Новостей не слушали, чтобы не бередить душу. Паузы у костра обычно заполнял Борис Ковров.
— Боря, а об истории Низовки что-нибудь известно? — спросил Возжухин, подкладывая дрова в огонь.
Ковров потер лысину, в свете костра было видно, что он улыбается.
— Мы, друзья, живем в исключительном месте. Я полистал в библиотеке книги дореволюционного издания. Прекрасно тогда книги издавали, по каждой губернии свой сборник. Так вот, наиболее раннее поселение людей в здешних местах относится к периоду позднего мезолита: четыре тысячи лет до нашей эры. Рыбаки, охотники, группы в десять — пятнадцать человек, объединенных родственными и трудовыми отношениями. Словом, как мы. Во время четвертого тысячелетия до нашей эры племена, жившие на берегу Шоши, находились под воздействием двух культур: льяловской и валдайской...
Лев засмеялся:
— Боря, уймись, здесь не студенческая аудитория. Ближе к нашему времени и понятней.
— Извольте. Раннее Верхневолжье заселяли финноязычные племена, славяне пришли лишь в восьмом веке нашей эры. Об этом еще Сергей Михайлович Соловьев писал. Здесь проходили важнейшие пути: из реки Тверцы в Волгу, затем Шоша, Лама, Волок Ламский, Истра, а уж из Истры в Москву-реку до Клязьмы. В тысяча восемьсот пятьдесят первом годах пустили железную дорогу. Крестьяне бедствовали. В шестидесятых годах девятнадцатого столетия тверской вице-губернатор Салтыков-Щедрин писал: "В Корчеве только слезы льют да зубами щелкают". Корчевский уезд — ныне Конаковский район.
— А как церковь в деревне Свердлово называется? — спросила Галя Возжухина.
— Церковь Воздвижения честного и животворящего Креста Господня постройки конца восемнадцатого века.
— Ну у тебя и память! — поразился Слава Возжухин.
Борис помолчал и тихо добавил:
— На Низовке любил бывать композитор Александр Александрович Алябьев. Дом Алябьевых стоял на правом берегу Ламы.
Бухта Застоя на отшибе, со стороны Шоши стоянку и не углядеть, а нет-нет и появлялись гости. У кого мотор скис или бензин кончился — всяк находил место у костра и приют.
С лейтенантской поры Козырев командовал людьми, знал их возможности, слабости, степень надежности. Он старался объединить, подготовить подчиненных для решения поставленных задач, а психологию и всякие там душевные штучки перекладывал на плечи замполита — это его хлеб, его прямые обязанности. Но с возрастом его стала интересовать та скрытая от всех часть души человека, которую тот нередко прячет под маской. Он сразу отметил, что Степан Кучер, несмотря на грубость, очень раним, обидчив, тяжело переживает свою инвалидность — отсюда пьянство, сложности в семье. И таких людей немало.
Были и натуры цельные, как, например, Лева Омегин, неслучайно к нему потянулись люди. И какие! Слава Возжухин, инженер-капитан первого ранга, участник испытаний ядерного оружия на Новой Земле, Борис Ковров, историк, доктор наук, профессор, Лариса, филолог, прекрасный организатор, тихая, застенчивая Галя Возжухина — в прошлом артистка Ленинградского театра музыкальной комедии, Олег Яковчик, инженер-химик, страстный рыбак, мягкий, деликатный человек, способный между тем утихомирить разбушевавшегося Степана Кучера.
И все же самой большой загадкой для него оставалась Ольга.
На Низовку Козырев выходил только в свободное время да еще в отпусках. Большую часть времени приходилось проводить в тревожной, грохочущей митингами Москве. На телеэкране витийствовал Горбачев, его сменяли крикуны из межрегиональной группы. Откуда, из каких потаенных углов и щелей выползли эти сытые, в дорогих костюмах краснобаи?
Козырев старался не задерживаться в Москве. В начале июня, в пятницу, сменившись с дежурства, он заправил "жигуль" и покатил в Новозавидово. Утро было прохладным, только что прошел дождь, кое-где в выбоинах шоссе отсвечивали лужи. "Девятка" шустро катила по Ленинградскому шоссе.
Поставив "девятку" на стоянку, Игорь зашел в домик правления клубом. Сторож, потягиваясь, спросил:
— Слышь, Игорь Петрович, ты Яковчика знаешь? Он вроде из вашей компании.
— Знаю, конечно. А что?
— Его бабе телеграмма пришла. Вечор почтальонка принесла. Сходил на канал, катер Яковчика стоит. Значит, он в Москве. Что за хреновина?
— Она на Низовке. Давай телеграмму, я отвезу.
— Добро. А то вроде как дело срочное. Подруга приехала из Молдавии, а сам Яковчик, видать, в отъезде.
— Разберутся.
До острова Низовка Козырев добрался за час с небольшим. В бухте Застоя ни одного катера. Лишь в глубине поляны, неподалеку от кострища, желтела палатка. Игорь привязал катер и пошел тропинкой к палатке. Колдунья частенько ночевала на стоянке одна. "А чего бояться, — томно улыбалась она. — Кладу топор в изголовье. Пусть кто-нибудь попробует сунуться".
Взвизгнула молния, откинулся полог палатки, Ольга вышла из желтой полутени совершенно голая, влажные волосы налипли на плечи и грудь. Она успела загореть, и тело ее матово светилось. У Козырева помутилось в голове.
— Игорь, ты? А я думала, благоверный нагрянул. Ну и как я? Смотри не ослепни. — Ольга рассмеялась, обнажая мелкие белые зубки.
Игорь похолодел: так хищно улыбалась жена Лариса в моменты их близости. Пытаясь унять дрожь, сказал:
— Ты набрось на себя что-нибудь, я телеграмму привез.
— Телеграмму!..
Ольга быстро накинула халат, выхватила из руки Козырева клочок бумаги, прочла и вспыхнула от радости.
— Подружка школьная из Молдавии приехала, Наталка. И как же теперь быть? Супруг в командировке.
— Доставлю я тебя на стоянку.
— Конечно, доставишь, милый, — жарко шепнула Ольга, торопливо расстегивая ремень на его джинсах. — Ну, ты чего, чего... Иди же скорей...
Из палатки они выбрались часа через два.
— Ты пока иди ополоснись, а я буду вещи собирать, — деловито сказала Ольга, словно ничего не произошло.
Игорь выкупался в реке, скребя тело обмылком. Он все никак не мог прийти в себя. Хорош! Сволочь последняя, Олег же друг. Мысль, что к вечеру на Низовку подгребут ребята во главе с Левушкой, была невыносима. Как он будет им смотреть в глаза? Козырев поднялся в катер, выпил стакан водки и пошел помогать Ольге. Наблюдая за ее ловкими движениями, он в который уже раз подумал о поразительной способности женщин к перевоплощению. Он, Игорь Козырев, уже не существовал для нее, она была далеко. И опять загадочная улыбка играла на ее губах.
Палатку, посуду и кое-что из вещей спрятали в тайнике. Козырев вел катер на предельной скорости, хотя до вечернего поезда из Москвы было более двух часов.
— Игорь, ты меня высади у моста, на шоссе я всяко машину поймаю, — сказала Ольга. — Не нужно, чтобы нас видели вместе. Впрочем, теперь уже все равно. — И затаенно засмеялась.
Стояла жаркая, безветренная погода. На стоянке Козырев пожевал кофейных зерен, сел в автомобиль и поехал в Москву. Он впервые вел машину после выпивки, и на душе у него было скверно. Но все обошлось.
В понедельник Козырев улетел с заместителем главкома по тылу на Тихоокеанский флот. Вернулся через десять дней. Телефон зазвонил, когда он стоял под душем. Чертыхаясь, оставляя мокрые следы на паркете, он взял трубку. Звонила Лариса Коврова.
— Игорь, хорошо, что ты дома. В Новозавидово собираешься?
— Завтра. У меня отгулы после командировки.
— Тут вот какое дело. Час назад пришел Олег Яковчик, совершенно подавленный. Что-то у него стряслось. Пьяный к тому же в лоск. А ко мне сегодня из Ленинграда приезжает сестра. Наши с Борькой хоромы ты знаешь.
— Понял. Сейчас приведу себя в порядок и еду к вам. Олега заберу к себе. Завтра — на Низовку. Отойдет.
— Спасибо тебе, жду.
Олег был настолько пьян, что Игорь с Борисом с трудом довели его до машины. В машине он сразу уснул, что-то бормотал во сне, по-детски причмокивая.
"За все нужно платить", — угрюмо думал Козырев. Давно на душе у него не было так скверно.
На другой день они катили в Новозавидово. Олег сидел с закрытыми глазами, вроде дремал. Потом потер виски и неожиданно ясным голосом сказал:
— А знаешь, Игорь, я ведь остался один.
— А Ольга?
— Бросила меня Ольга, укатила в Кишинев, друг там у нее. Вместе институт заканчивали. Романчик, видно, длился у них давно. Я подозревал, но не верил. Не хотел верить. Я с ее дружком знаком. Красавец. А я что? День и ночь торчу в своей лаборатории, любовник — ноль, а Ольга женщина в самом соку. Что тут скажешь? Правильно она поступила. А мне плохо, Игорь. Помнишь у Бунина: "Затоплю я камин, буду пить, хорошо бы собаку купить..." А что? Куплю собаку, овчарку. Уже и имя придумал — Альма. Как?
— Да вроде ничего.
"Вот, значит, что за подруга из Кишинева, — подумал Козырев. — У них все было сговорено. Скотство. Но я зачем Ольге понадобился? Просто так, легкий каприз..."


6

В августе 1990 года Козырев подал рапорт на увольнение в запас. Пенсию он выслужил, а смотреть, как гибнет флот, не было сил. Его не задерживали: центральный аппарат сокращали. Чтобы убить время, затеял ремонт, выбросил ненужные вещи, сменил мебель. И все равно каждая мелочь напоминала о Ларисе. Из штаба тыла докатывались мрачные слухи: адмирал, с которым Козырев служил на Северном флоте, отдан под суд за воровство в особо крупных размерах. Тащили повсюду. Какие-то мичмана попались на том, что продавали бандитам огнестрельное оружие, похищенное со складов. Офицерам запретили появляться в городе в военной форме. Выпускники высших военно-морских училищ предпочитали устроиться на гражданке. На глазах гибли морские традиции. Смотреть на это не было сил.
Наступил октябрь. Деревья облетели, за Шошей лес стоял серый, все чаще случались заморозки, дождевая вода в колеях покрывалась ледком, он звонко хрустел под ногами. Катер Козырев поднял, законсервировал, ночевал в "халабуде" — сварном железном сарае, включал на ночь "козла" и все равно мерз. Становилось все холоднее. Как-то утром сидели в КУНГе Омегина втроем: сам хозяин, Игорь и Лариса. Борис болел: прихватило сердце, лежал в Центральном военно-морском госпитале. Мужики помогли Ларисе снять подвесные моторы, спрятать их в рундук и поднять катер на дамбу канала. Пили чай из летних сборов Левушки.
— Игорь, ты в Москву когда съезжаешь? — спросила Лариса.
— Не знаю. Опротивела мне Москва. Оккупировала ее всякая погань. Рустем предложил мне место охранника в клубе. Надо бы жилье поискать в поселке.
— А чего искать? В доме, что у поворота на стоянку, старушка живет. Бабка чудная. Старик помер, у молодых в Твери квартира, навещают редко. Баба Шура боится одна ночью оставаться. Жильца хочет взять на постой. А у моей приятельницы сын развелся с женой, человек небедный, ищет жилье. Сдай ему квартиру, мужик он порядочный, кинорежиссер, я за него ручаюсь. А сам перебирайся к бабе Шуре.
— Мне что, с него деньги брать? Неловко.
— Не твое дело, сдавать буду я. Деньги тебе не помешают. Ты же пенсионер. Черт его знает, что дальше будет. Забери свои вещи и свези к бабе Шуре.
— Ты что, уже договорилась?
— Конечно. Мы же давние знакомые. Как-то весь отпуск у нее с Борей прожили, ждали, когда катера с завода отгрузят. Только не удивляйся, баба Шура матом ругается так, что сторож с брандвахты позавидует. У тверских крестьян мат стал частью лексики. Дико звучит, но факт.
— Может, я ей не понравлюсь?
— Понравишься. Пошли прямо сейчас. Чего тянуть?
Баба Шура, хоть и была в старушечьем облачении — серый шерстяной платок, стеганка, валенки с галошами, — старухой вовсе не выглядела. Из-под низко повязанного платка глядели ясные голубые глаза, и выбившуюся прядь русых волос лишь тронула седина.
Говор тверской, с переборами, матерком.
— Ой, Лариск, спасибо тебе, милая, век не забуду. Теперича хоть мужиком в избе пахнуть будет. Тебя как звать-то?
— Игорь Петрович.
— Петрович, значить. Денег я с тебя брать ня буду, по хозяйству поможешь, ну газ там, лектричество, и ладно. У меня на похороны отложено. Лариск, ты чё как не родная? Веди мужика в дом. Я нонче гнала. Первач — вырви глаз.
— Да ведь утро еще, баб Шур.
— Иде ты утро видела? Ишь, какая срань за окошком, прости Господи. И положено так.
Изба на самом деле оказалась хорошо спроектированным финским домом, с канализацией, душевой, кокетливым унитазом. Все это давно вышло из строя, трубы проржавели, местами отвалились. Отопление водяное, в печь замурован котелок, продумано неплохо, закладывай больше дров, и порядок, но из-за пузырей в трубах и батареях тепло в комнаты не доходило. Во дворе даже скважина была, да, видно, мотор сгорел и труба забилась. В предзимье начинать ремонт сантехники не с руки, скоро все замерзнет, а вот отопительную систему поднять можно. Козырев позвонил в Москву, Степану Кучеру, тот недавно вернулся из Полтавы, гостил у сестры. Степан сразу откликнулся, приехал, вдвоем они за неделю не только сменили батареи и трубы, но и починили канализацию. Единственное, чего не смогли сделать, — извлечь из скважины электромотор, держало его что-то, решили оставить до весны. До колодца метров сто, перебьемся.
— Ой, мужики, ой, умельцы, — не могла нарадоваться старуха. — Петрович, мне Лариска сказывала, что ты моряк, капитан. Верно?
— Было дело. Только перед тем как стать моряком, я слесарем год проработал. Да я что? Вот Степан — золотые руки.
Степан скалил золотые зубы:
— Верняк. Ты, главное, наливай, баб Шура.
— Ты что ж, без закуски позгать будешь? Погоди, я в погреб слажу, там у меня огурчики да моченые яблочки — ахнешь.
— Не суетись, твой самогон как виски с содовой можно пить.
— Ишь, чего надумал. На кой тебе сода? А ну, сядьте за стол, нехристи, я накрою. Господи, твоя воля, я и не упомню, когда в избе так тепло было. По трое штанов надевала — и то мерзла. Руки мойте.
В доме три комнаты, и внутри он на избу не походил. Мебель городская, шестидесятых годов: торшер, журнальный столик, сервант, шифоньер, этажерка с книгами.
— То все дочка. Мебель энта. — баба Шура поджала губы. — Какая девка была! Отличница! А как вышла за сваво кобеля и пьяницу, будто подменили. Два раза в году появляются: когда вишня созреет да на Рождество — самогоном запастись. Оба художники-реставраторы, денег то нет, то много. Отсюда и баловство. О детях и думать не хотят. А мне б с внучатами потятькаться. Сколь я слез пролила! У меня один советчик да утешитель. — баба Шура указала на фотографию, висевшую на стене. На фотографии был запечатлен пожилой солдат, в пилотке, белозубый, но с какими-то мертвыми, будто слепыми, глазами. — Михайло Федорович, мужик мой, вскоре как с войны вернулся. В Тверь ездили фотографироваться. Царствие ему небесное и вечный покой.
Закончив ремонт и ополоснувшись в тазу в жарко натопленной кухне, Игорь со Степаном, в чистых рубахах, расслабленные, сидели в горнице за бутылкой самогона. На дворе ярился ветер, яблони скребли в оконное стекло голыми ветвями. Старуха давно уже спала, в промежутке между атаками ветра слышался ее храп со звонким присвистом, будто в беззубом рту держала она свистульку. Кучер, оглаживая влажные волосы, сказал:
— Ступню я свою оставил в Афгане, на границе с Таджикистаном. И не душман меня обезножил, а наш, русский. Никому не рассказывал, а тебе расскажу. Почему? Сам не знаю. Во время последней командировки в Афган меня здорово зацепило. Два пулевых в грудь. правда, навылет. Караван с оружием брали, да налетели на засаду. Из всей разведгруппы я один остался в живых. "Духи" знали, кто я, решили вылечить, а уж потом публично казнить. У них это дело хорошо поставлено: автогеном резали на куски, раскаленным битумом рты заливали. Но особенно в ходу была одна штука: бреют голову, из теста лепят на башке что-то вроде пиалы и льют туда кипящее хлопковое масло. Изощренная восточная пытка. Сторожили меня по очереди отборные нукеры, крепкие ребята. Как-то ночью я прикинулся, что дохожу; охранник сунулся ко мне, я его приемчиком и сделал, пикнуть не успел. Когда переодевался в его одежду, под поясом нашел плотную пачку долларов, запаянных в целлофан, сунул под тельник — пригодится, установил две растяжки, взял "калаш" и ушел. Местность я знал хорошо, бывал в том ауле не раз, снял двух часовых и деру. Уходил кяризами, это такие подземные колодцы. "Духов" там не было. Накануне наши десантники там операцию провели: закачали в колодец бензин, бросили факел и с концами. В кяризе меня прижало, думал, конец, температура подскочила. Хорошо еще, кое-где вода была, с привкусом бензина. Как-то проснулся, слышу шкрябающие звуки и вроде кто-то поскуливает. У меня особенность: в темноте вижу не так чтобы, но различить могу. Вижу, кто-то ползет навстречу, изготовился, ножичек достал, пчак[2], что у "духа" отобрал. А супостат закашлялся, эдак с перебором, матюгнулся, и спиртом от него потянуло. Ага, значит, не "дух". Я его из последних сил прижал, спрашиваю: кто? Старшина Петр Ярков, фельдшер из медсанбата. Пьяный упал в кяриз и заблудился. Я сразу и вырубился. У Петруши сумка санитарная с собой, а в ней обезболивающие, антибиотики, спирт, шоколад. Короче, вытащил он меня с того света. Я кяриз знал, запомнил его схемы, говорю Петруше: не бзди, выведу. Кажется, на третий день вспомнил про пачку долларов. Спрашиваю: где? А он: ничего не знаю. Но ты же, сучонок, меня перевязывал, пачка с баксами под тельником лежала. Я его сгреб, обшмонал и нашел в трусах, на задницу прилепил лейкопластырем. Плачет, "бес попутал". Ну, попутал и попутал, с кем не бывает. А когда уже к нашим выходили, сержант меня гранатой угостил — очень уж ему не хотелось зелень упускать. Но ведь я ученый, успел в расщелину сигануть, только ногу вовремя не убрал, а моему спасителю осколок прямо в лоб. Покарал, выходит, Господь. Десантники нас выволокли, подумали, что мы на растяжку налетели. Так-то.
— Погоди, зачем же он тогда тебе помощь оказывал?
— Без меня ему из кяриза не выбраться было. Все рассчитал. А доллары мне пригодились, в Ташкенте один армянин протез сделал классный. О том, что в Афгане творилось, говорить не хочется. Народец уже тогда скурвился. Ну, давай по последней и спать.
Управились с ремонтом вовремя. Как-то проснулся Козырев, глянул в окно — зима, ветви деревьев провисли от снега, а снег все валит и валит. А в доме уютно, тепло. Свои вещи из московской квартиры Игорь  перевез, больше в столицу не ездил. В промежутках между дежурствами в клубе спал, словно снотворного наглотался. Просыпался, наспех ел, заваливался снова.
— Спи, — говорила баба Шура, — время-то у тебя не куплено.
Баба Шура прихварывала, по теплой избе ходила в валенках.
— В жизни не болела, а тут нате вам! — жаловалась она. — Верно говорят: живешь — не человек, помрешь — не покойник.
— Надо к врачу сходить.
— И-и, милай, отходилась. Чего ходить, душу бередить. Года-то какие.
— А сколько вам лет?
— Семьдесят шестой пошел.
— Разве это возраст?
— Не стар годами, а стар бядами.
Вечерами пили чай, разговаривали. О себе да и вообще о жизни говорила баба Шура спокойно, без горечи. Родом она была из тверской деревни Толмачево.
— А рядом еще деревни стояли, — рассказывала старуха, — Толмачево, Ермачево, Горки, Чадово, Попово. Так в складуху и выходило. Жили хорошо. И до войны, и опосля. Даже в голодное время. Отец-то пастух, скотину пас под Торжком, нанимался. За хлеб и сколько деньжонок дадут. Отец с братом, дядькой моим, лыко драли, корзины плели. У нас все копейка была. Это потом, когда замуж пошла, бедно жили. Свекровь моя вдовая. А вдова что? Последнюю овцу продала — пуд ржи не купила. Трое ребят, да еще свекровь ейная, старуха Наталья. Потом, правда, за силу взялись. Только хребет поломать пришлось, в колхозе-то на трудодень тридцать пять копеек платили. Вроде выправились, а тут война. Михайло Федорович вернулся в сорок четвертом весь израненный, живого места нет. Тяжелую работу делать не мог, а возился, плотничал. С шабашниками ездил, зарабатывал хорошо. Ласковый мужик, дурного слова не слышала. Все наперекосяк пошло, когда мы в Новозавидово переехали — товарищ его сманил: дочь, мол, подрастает, учить надо, а тут поселок, школа-десятилетка. Избу с усадьбой мы в Толмачеве хорошо продали, а в Новозавидове, на заводе, финские дома разборные рабочим продавали. Михайло Федорович туда плотником устроился, продали и яму. Вот и взялся он дом ставить. Взяться-то взялся, да надорвался. Что за болезнь у него — не скажу, все болело. А какая тут больница? Умные люди посоветовали ему: поезжай, мол, в Москву да на вокзале и ляг, "скорая помощь" подберет. Фронтовик, никак. Подобрали. Три месяца по больницам. Профессора лечили. Один, старенький уже, так мне и сказал: "Будь ко всему готова". А как умирать не хотел, упирался! Иду с работы, а он у окошка сидит, улыбается. Хоть мало пожили, да хорошо. Нынче так не живут.
Ни разу не видел Козырев, чтобы баба Шура всплакнула. Как-то спросил ее:
— Скажите, отчего же так все вышло?
— Как, милай?
— Люди переменились. Народ из деревни бежит, в Калининской области треть населения ушла. Работать некому. А тут еще перестройка.
— А-а? Хозяина нет.
— Хозяина? Сталина, что ли?
— Какое... То власти, нам до них далеко. Пущай куролесят, вроде нынешнего меченого балабола. В дому хозяина нет. Раньше домами жили. Мужик — хозяин, баба при нем, дети. Вместе на работу, вместе с работы. Все в дом. Молодые копейку заработают — хозяину отдают. А теперь время разболтано. Честной молодежи не найдешь. Родители их поят и кормят. А они? Что на стороне сшибут, все в свой карман. Тута и вольница, к вину тянет. Вот и пропадают через свое горло. Подарками дорогими задарили. Мопедами этими... Потрещит-потрещит — и в город, за сладкой жизнью, искать, где щи покислей да пи... потесней. Избаловались, работать не хотят. Хорошо, ты в дому, а не было бы тебя? Помру, и никто не узнает. А раньше, бывалоча, днем в колхозе наломаешься, ночью сено своей коровенке возишь, а всяко к одинокой бабке Иринье заглянешь: есть ли вода, хлебушек. Сенца привезешь, дров наколешь, скотину загонишь.
Очерствел народ, избаловался. Летошний год сноха приезжала на могилку к брату. По дороге бутылку водки высосала. На кладбище ревмя ревит, по земле катается, только не от сердца, вино в ней тоскует.
— Что же дальше?
— Дальше-то? А поглядим, коли живы будем. Мы-то с тобой отработали. По совести.
Долгими зимними ночами, когда, казалось, дом накрыли стеганым одеялом и в нем гаснут звуки, Козырев лежал, вспоминая прожитое. Воспоминания перетекали в сны, и были они яркими, цветными.
Той зимой Игорь прожил жизнь как бы заново. Вспомнились мать с отцом, Ленинград, училище, необычное чувство, рожденное курсантской формой с золотыми якорями на погончиках. Набережные Невы, огуречный запах корюшки, золотой шпиль Петропавловской крепости и замирание сердца перед тем, как распахнется тяжелый занавес Мариинского театра. Затем служба на Севере, упругий, бьющий в лицо ветер, мелкая вибрация командирского мостика... Из всего этого жизненного потока выпадала встреча с женой Ларисой и все связанное с ней. Щадящая память стальным люком закрыла от него то, что еще не отболело, еще жило в нем, рождая все нарастающий протест: почему?
На этих эпизодах жизнь как бы остановилась, превратившись в одну бесконечную ночь. Доски старого дома потрескивают от мороза, под полом, в погребе, пищат крысы, и нет желания проснуться и встретить еще одно одинокое, лишенное смысла утро.
Мало-помалу обвык, забылся в работе. Просыпался Игорь чуть свет, шел на кухню, ставил на газовую плиту чайник, прислушивался к тому, что происходит в спаленке бабы Шуры. Завтракал без аппетита, натягивал старую, еще командирскую, канадку, ватные штаны, валенки и шел на стоянку подменить сторожа. Не спеша обходил стоянку, вглядываясь в следы — не посещал ли кто чужой каналы, целы ли замки на рундуках. Его сопровождали две собаки — Мишка и Райка, названные так в честь горе-реформатора и его супруги.
Стоянка зимой выглядела печально. Лед в каналах осел, обнажив ржавые сваи подъемников, ветер намел на дамбы снег, образовав ледяные заструги с острыми гребнями. Катера и лодки как бы смерзлись, уменьшились в размерах, тишина, запустение. Не верилось, что весной все это сможет ожить, обрести способность к движению. И лишь из окна жарко натопленной брандвахты открывался вид просторный, величественный, говоривший о вечности: замерзшая Шоша, дымное заречье, за которым, казалось, уже вообще ничего не было. Пустошь.
Дел у Козырева набегало много: принести воды, наколоть дров для печи — топить ее приходилось круглосуточно, чтобы не разморозить систему. Газ берегли: привозной, в баллонах. Затем шел в магазин. Старуха из дома почти не выходила — видела плохо, кружилась голова, — но на язык была все такой же бойкой. Каждое утро ругала кота:
— Ишь, ряжку-то нажрал, хрябтук. Только бы исть да спать на печи. А крысы в погребу скачут, что твои лошади. Дармоед, твою мать.
Потом принималась за Игоря:
— Оженить тебя нужно, Петрович. Негоже одному куковать. Мужик ты справный, непьющий, и пензия у тебя хорошая, за такого любая баба пойдет. Молодых сторонись, этих мокрощелок. Слабы на передок да в голове ветер. А уж пьют — так почище мужиков. Через дом от нас соседка живет, Марья, чуть за тридцать, пятый год вдовая, мужик ейный утоп по пьяни. Учительницей в школе работает. Дом большой, усадьба с садом. И все поспевает, дела в руках так и горят. И обстиран будешь, и обласкан, и поговорить есть о чем — оба образованные. Еще и деток нарожаете. А то сидишь со старухой. Какой интерес? У меня давно ум отшибло, давеча тятю вспомнила, так отчество забыла. Звали Егор, а вот как по батюшке? Но ты не думай, я крепкая, сносу мне нет, я бы с дитём вашим возилась, все радость. Авось и пережили бы лихое время. Тут одна заходила за самогонкой, рассказывала, что средь бела дня по Москве мужики голые ходют, причиндалами трясут, ну козлы, спаси и помилуй Господи.
По субботам Игорь возил старуху в церковь. Сам в храм не заходил, ждал в машине. Бабка Шура всегда возвращалась недовольная:
— Нет, не тот батюшка, благости в нем нет. Слова правильные говорит, а они мертвые, душу не согревают. А уж дьякон, прости господи, что твой хрябтук. О яго ряжку семимесячных поросят только расшибать. И все на молодых баб зыркат. Старухи говорят, что у Конаково, в деревне Селихово, в церкви батюшка объявился, отец Борис, прям чудеса творит, к нему из Москвы ездют проповеди слушать, для деток церковную школу открыл. По весне свози меня к нему, Петрович. Хоть ты креста не носишь, а все равно верующий — я вижу. Все у тебя внутри, потому как горе переживаешь. Я в церкви бабу встретила, комсомолом в поселке руководила, бл..., каких мало. А тут гляжу, стоит крестится, платочек на ней в горохах. Думаешь, ее Бог вразумил? Дьявол! Ты хоть и не крестишься, а благости в тебе больше, чем в нашем батюшке.
Дни текли однообразно, студнем ускользали один за другим, вроде только проснулся, затопил печь, приготовил немудреный завтрак, а вот уже и сумерки, синь за окном, редкая машина отгрохочет, и опять тишина. Игорь пристрастился к чтению. В светелке две этажерки с книгами, еще от дочери остались: Горький, Чехов, Короленко, Гоголь, Шолохов. Перечитывал классиков заново, удивляясь, до какой степени глуп был в юношестве, не понимал глубин творений великих писателей.
Раз в неделю Козырев ходил на почту, звонил Льву Омегину, Ларисе. Лева, отлежав в очередной раз в госпитале, сражался с женой. "Представляешь, привела ко мне знахаря, глаза красные, изо рта тухлым яйцом несет, крестики, баночки с целебными мазями. Я его с лестницы спустил. Скука дикая, одно занятие — плету сеточку из жилки. Один дед с птичьего рынка научил. Никаких теперь "телевизоров", кинул за борт, поплавком пометил, а утром — греби рыбу лопатой. Эх, до весны бы дожить, Игорек! Поклон бабе Шуре. Небось все так же матерится. У меня Надька, когда с гвоздя соскочит, такое вывернет. И где научилась?
Разговор с Ларисой носил деловой характер: Борис сидит пишет книгу о новой власти, жилец платит за квартиру исправно, в долларах.
Весна пришла медленная, с влажными ветрами с Иваньковского водохранилища, лед в каналах просел, почернел, ждали паводка. Старожилы рассказывали, какие в старые годы были паводки, не чета нынешним, всю округу заливало, теперь не то: поднимется вода, а ее по шлюзам и стравят. Для зверья оно и лучше.
Неделю лил дождь, снег почти весь смыло, голые деревья в саду парили, воронье, собравшись в огромную стаю, медленно кружило в сером небе. Игорь спустил катер на воду, перебрал дизель, кое-что покрасил, обновил, но работал вяло, без интереса. После техосмотра сходил на Низовку. Стоянку затопило, нужно ждать, пока спадет вода, пусто там, неприютно. Друзья в клубе не появлялись. Лева вот уже месяц лежал в Бакулевском центре, готовили к операции на сердце. Надя сказала, что доктора запретили друзьям навещать его, только жена. Наверняка врет, но ведь ее не переспоришь. Возжухины обзавелись участком под Можайском, ковырялись в земле, катер на воду спустили, но с той поры ни разу не появились. Борис и Лариса уехали на лето к родственникам в Крым, Борю беспокоила астма. Олег Яковчик приезжал редко, был сумрачен: его лаборатория дышала на ладан, вот-вот закроют. Степан Кучер развелся с женой, с базы не выходил, пил в своем лабазе по-черному.
Странно было стоять одному в бухте Застоя. В этом году даже праздник, День ВМФ, не отметили. Поляна, где обычно строились друзья-водомоторники на подъем флага, заросла травой.
Игорь приохотился к работе в саду, по дому. Вскопал пустырь за усадьбой, посадил картошку, почистил, кое-где обрезал плодовые деревья, прошелся по стволам известкой, нанял бригаду умельцев, те сменили отстойник для туалета и душа, запустили скважину. А работы не убывало. Нужно было проолифить и покрасить дом, сменить забор. За лето не управиться. А тут подкатил черный август девяносто первого года. Восемнадцатого числа Загайный наладился на Низовку, баба Шура едва ли не силком вытолкнула: "Грибы пошли, милай! И белые, и подберезовики. Хорошо бы на зиму посушить. И встряхнуться тебе надоть. Все по хозяйству возишься. Всех дыр не заткнешь".
Грибов и в самом деле в тот год уродилось много. И ходить далеко не нужно. На поляне метрах в трехстах от стоянки Игорь в первый же день собрал большую корзину белых. День выдался чудный, ветерок шелестел листвой, могучие папоротники стояли как лесовики-часовые, и казалось, колыхнется ветка и из звонкого березняка покажется легкий силуэт жены Ларисы в ладной штормовке и красных резиновых сапожках. У Козырева перекосило рот, задрожали губы. С трудом пересилил себя. Весь вечер, до глубоких сумерек, чистил, разделывал грибы, сушил в самодельной печке. Утром сходил в лес, беря левее: там, в прореженном подлеске, всегда было много подберезовиков. Едва донес до стоянки корзину, а уж брал грибочки, как говорится, калибровые, один к одному. Только присел перекусить, как в отдалении по Шоше один за другим стали проходить катера и лодки, шли они прямиком на базу с такой скоростью, словно их сорвало с Волги надвигающееся бедствие. Такое уже случалось. Попытался послушать новости, но в приемнике сели батарейки.
Козырев торопиться не стал, непогода для его катера не страшна. почистил грибы, поставил сушить. Тревога не проходила. Взял бинокль, посмотрел в сторону дома отдыха, отметил, что от него отъезжают три черных лимузина, и подумал: "Война, что ли, началась?"
На клубную стоянку пришел уже в сумерках. Тишина, пусто, только в плавучем лабазе бесновался Степан Кучер, слышны были его крики и матерная брань. Игорь привязал катер, опустил по бортам кранцы, выгрузил на причал корзины с грибами. Заглянул к Степану. Неприглядное зрелище: Кучер, черный от пьянства, сидел на лежаке, в трусах, среди смятых простыней, на столе бутылки водки, пустые и непочатые, грязная посуда, банки из-под консервов.
— Степа, что случилось? — спросил он.
— А ты не знаешь, твою мать! — лицо Кучера вызверилось в безумной улыбке.
— О чем ты? Я на Низовку ходил, у приемника батареи сели.
— Еще один! Кучка придурков пыталась Горбача спихнуть. Слабаки, трусы! И армия бзднула, кругом предатели. Для такого дела серьезные люди нужны, как мои братаны, что в Афгане дом Амина брали. А эти так — шелупонь. Мне там нужно было быть, мне! Я танками бы плющил вшивоту эту, купленную за бабки и водяру, разных там демократов! А я здесь сижу, пьянь поганая. Значит, я такая же, как все, сволочь! Дерни водки, командир, и вали отсюда, тошно мне.
Козырев налил полный стакан, выпил, пожевал корочку хлеба и, подхватив корзины, пошел домой. Никогда еще корзины с грибами не казались такими тяжелыми.
Иллюминаторы судна, темной глыбой темнеющего на берегу между первым и вторым каналом, были ярко освещены. Странное это было сооружение: что-то среднее между вьетнамским сампаном и поморским карбасом. Представить такой гибрид на воде было трудно; судя по обметанным мхом бревнам кильблоков, судно и не пытались спустить на воду. Принадлежало оно писателю Герману Ефимовичу Васильеву, вечно обтрепанному, с седой, клочковатой бородой алкоголику. Из каюты посудины доносилась веселая музыка. Козырев заглянул в иллюминатор и отшатнулся: писатель в обвисших трусах плясал под магнитофон, выделывая тощими ногами замысловатые коленца. Ну, этот уже готов. Белая горячка. В дежурке стоял гвалт — видно, сторожа тоже запили.
Баба Шура вечеряла на кухне. Вытерла полотенцем рот, сморгнула слезу и тихо сказала:
— Хорошо, что вернулся, Петрович. Я уж думала, ты в Москву махнул. Ваши со стоянки, словно тараканы запечные, в разные стороны пырснули. В Москве чтой-то творится. У нас же ни телевизора, ни радива, пошла к соседке, а та сказыват, какой-то гэкачапа объявился. Народ друг на дружку стенкой идет. Ельцин — с одной стороны, гэкачапа — с другой. Светопреставление, спаси и помилуй Господи. Что же будет? Война, что ль?
— Не знаю. На стоянке пусто, одни пьяные. А у меня приемник не работает.
Только на следующий день Козырев узнал о неудавшемся перевороте, когда уже все закончилось.


7

Таяла, распадалась дружная семья водомоторников. Первым ушел Степан Кучер — погиб во время осады Белого дома. С ним был Олег Яковчик, тому повезло, отделался царапиной, снайпер чуток промахнулся, срезал лишь кожу на шее. Олег рассказывал, что сам видел и что рассказал ему сосед по лестничной площадке, накануне событий уволенный из КГБ.
Сидели на острове у костра, птицы приутихли, черное беззвездное небо нависло плитой над поляной, давило. Казалось, природа сопереживала людям, пытаясь отстоять их, укрыть от врагов еловыми ветвями.
— Мы со Степаном добрались до места что-то часов в двенадцать. — Яковчик говорил медленно, и в голосе его слышалось нечто механическое, словно говорил не человек, а машина. — На Степане камуфляж, на груди боевые ордена, медали, левую штанину он задрал, чтобы виден был протез. Ментов, омоновцев — тысячи, рядом крытые брезентом машины, я сосчитать и не пытался. К Белому дому не пробиться. Степан завелся, попер как танк. Один омоновец, тоже в орденах, отвел нас в сторонку и говорит Кучеру: "Братан, иди с миром домой, тут такая подлянка заваривается, сказать страшно. Ладно, интеллигентов хреновых положат да разную сволочь. А ты ведь наш, афганец". "Неужто по своим шмалять станешь, друг?" — рыкнул Степан. "А мне все едино: свои, чужие. Совесть я в Афгане оставил, когда нас всех предали. Свои, чужие? Подойдет время, мы и с ельцинским кодлом разберемся". Еле я Степана оттащил, кипит от злости. Пошли к Октябрьской площади, там должен состояться митинг в поддержку Верховного Совета. Путь неблизкий. На Крымском мосту оцепление, но пожиже. Толпа смела омоновцев и валом по Садовому кольцу, к Смоленской площади. Тут уже не сам идешь, а толпа несет. Слева и справа — ряды милиции, омоновцы, спецмашины, но демонстрантов пустили. Часть развернулась к мэрии, часть к Белому дому. Степан матерится, хромает — столько пройти на протезе. Я и то устал. Неподалеку от Белого дома на улицах и в переулках народу — не сосчитать. До миллиона. И тут омоновцы вдруг открыли проход к Белому дому. народ ринулся в брешь, начался митинг, к нам присоединились защитники Белого дома: победа! Демонстранты хлынули к мэрии — брать ее штурмом. Мы со Степаном остались, у него стала кровоточить культя. Какая-то девчонка помогла перебинтовать потертость на культе. А тут вывернулась колонна грузовиков, крытых брезентом, — там народ, захватили мэрию. Один грузовик остановился, выскочил бородатый мужик и крикнул: "Товарищи, едем к Останкино! Нужно брать телецентр!" Степан, ковыляя, кинулся к грузовику, я за ним, нас в кузов затащили молодые парни. Стало темнеть, выбрались из машины, народ сбился в группы. Дверь в телецентр заблокирована. Генерал Макашов дает команду таранить дверь грузовиком, на котором мы приехали. Я стою у машины, Степан сел: нога болит. Послышался звон стекла, и тут же защелкали выстрелы. Степан завалился на бок, я к нему: вместо глаза дыра, не дышит. Рядом рвануло, я оглушенный пополз, цыркнуло по шее, чувствую — кровь, кругом убитые, раненые. Остальное помню плохо. Какой-то парень отволок в кусты, дал глотнуть водки из фляги, затем мы спустились в люк канализации, там меня перевязали, стал приходить в себя, долго шли куда-то, выбрались наверх — пустынно. Кто-то посоветовал: "Давай теперь сам. Домой не суйся, начнутся аресты". Поймал такси. таксист, наш парень, из сочувствующих, довез до Солнечногорска, дальше не мог. Дал свою куртку, чтобы бинт виден не был, и бутылку водки. В Солнечногорске тормознул фургон, на нем по Ленинградке до поворота на Завидово. До утра отлеживался в лесу — хорошо, ночь теплая. Потом сюда.
Олега слушали молча, чувствовалась общая подавленность. Костер догорал, по малиновым углям пробегало желтое пламя и тут же гасло. Козырев с удивлением подумал, что беда их снова объединила. Присутствовали все: Омегин, Возжухины, Боря с Ларисой прикатили из Крыма и сразу на Низовку.
— Ну а кореш твой что тебе рассказал? — прервал затянувшееся молчание Омегин.
— Комитетчик? Это уже когда я домой вернулся, в Люберцы. Считай, неделя прошла.
— Ну?
— Сказал, что разгром защитников Белого дома — хорошо спланированная операция. В расстреле народа участвовали бандитские группы, нанятые олигархами, стреляли снайперы ЦРУ, спецподразделения, отряды "Бейтар".
— Что за отряды?
— Не знаю, вроде как их израильская разведка готовила. От комитетчика многого не добьешься, сидел и ждал ареста. Я домашние цветы раздал соседям — все равно засохнут, — снял в сберкассе все сбережения и сюда. Тысячи людей погибли. Куда их свезли — неизвестно.
Олег помолчал и тихо добавил:
— Знаете, что меня больше всего поразило тем вечером? У Останкина и Белого дома кровавая бойня, а в Москве тишина, народ, как ни в чем не бывало, гуляет. Никому дела нет.
Козырев слушал и поверить не мог, что все это происходит в его стране: какие-то отряды, американские снайперы на крышах... Может, провокация? Врет кагэбэшник: выгнали его, вот и сеет панику. С другой стороны, повязка на шее Яковчика — реальность, да и по телевизору в дежурке сам видел, как палили по Белому дому танки, выкуривая кумулятивными снарядами народных избранников. А чуть в стороне — ликующее лицо Ростроповича, рядом академик Сахаров — "буревестник революции", мадам Боннэр. Как этому шабашу не верить? Не верить, что труп Кучера так и не нашли? И где он похоронен, неведомо.
А телевидение в открытую славословило Ельцина, лезли в экран паскудные лица демократов, да и простой народ, особенно молодежь, недовольства не высказывал. Жратва появилась, ешь не хочу, были бы деньги. А деньги у многих были, повсюду бледными поганками выросли ларьки, ларечки, и торчали в их окошках довольные, с налетом порчи, дебильные лица. Новые хозяева быстро обживали российское пространство, хлынул торговый люд и в Новозавидово.
Обстановка на клубной стоянке все больше накалялась. Клуб напоминал Россию в миниатюре. Одни стремительно богатели, другие беднели, продавали катера и лодки пришлым людям. Ярый демократ, писатель и горький пьяница Герман Васильев ходил с гордо задранной бородой.
— Гера, ты-то чему радуешься? — спросил Козырев. — Сидишь на хлебе и водке, гол как церковная крыса.
— Тебе не понять, Игорь. Россия наконец встала на путь демократического развития. Русский человек по природе своей раб. Шоковая терапия ему только на пользу.
— А расстрел Белого дома? А страшные жертвы? Ты же вроде в гуманистах ходишь.
— Революций без жертв не бывает. Если бы я не был болен, сам бы участвовал в разгроме коммуняк.
— Гера, ты не был болен, во время октябрьских событий ты валялся в черном запое, чертей ловил в каюте своей лохани. Мы же неотложку вызывали. Или забыл?
— Вздор, инсинуации, ты сотрудник КГБ. Ничего, скоро и тебя в Бутырку упрячут.
Люди менялись на глазах. Нередки были стычки с мордобоем.
Страшная история произошла с Олегом Яковчиком. После бегства Ольги и гибели Кучера на него обрушилась новая беда — закрыли его лабораторию. Он как-то потускнел, сторонился друзей, в бухте Застоя бывал теперь редко, предпочитая одинокие стоянки, выбирая глухие места в глубине протоки. А это небезопасно. Появилась банда налетчиков, вооруженных ножами и обрезами. Кто они, откуда, никто толком не знал. По слухам, бандиты ночами тайком подходили на двух "казанках" к палаточным городкам, грабили и, врубив моторы, исчезали во тьме. Тех, кто оказывал сопротивление, жестоко избивали. До милиции не достучаться, ответ один: нет быстроходных плавсредств, нет бензина.
По слухам, бандой руководил парень по прозвищу Цыган, он носил красные рубахи и ожерелье на шее, другие без особых примет, если не считать наколок, свидетельствующих, что бандиты побывали в зоне.
Козырев теперь брал с собой двустволку, патроны набивал волчьей дробью. Ружьецо подарили ему сослуживцы на сорокалетие. Он состоял в охотничьем обществе, исправно платил взносы, но никогда не охотился: не любил это занятие.
Тем утром Игорь поднялся рано: нужно было снять малую сеточку, лишь бы хватило на уху. Плотный туман опустился на поляну, плыл туман и по протоке, слоистый, хлопьями. Козырев вытащил снасть, собрал рыбу в ведерко, сел перекурить на древний, траченный паводком пень. Вот тут-то из зыбкого тумана и выплыл катер "Москва". Катер дрейфовал к противоположной стороне протоки. Глянул на бортовой номер — катер Олега Яковчика. Что за черт! Поднялся в рубку, взял морской бинокль. В рубке-убежище катера Олега, похоже, никого не было, с транца сняты моторы. Предчувствуя беду, Игорь торопливо выбрал якоря, врубил движок и пошел кормой к удаляющейся "Москве". Поставив ручку на холостые обороты, отпорным крюком подтянул катер Яковчика к борту, укрепил концом, заглянул в кокпит и содрогнулся: паелы[3] залиты кровью, дверь в рубку сорвана с петель, следы борьбы. Отбуксировал катер в бухту и на малом ходу пошел вдоль берега, вглядываясь в неподвижные камыши. Труп Олега обнаружил метрах в ста пятидесяти от бухты. Тот лежал в камышах лицом вниз, черные, с проседью волосы шевелила легкая рябь.
Нужно было срочно вызвать милицию. Ближайший телефон в доме отдыха. Несмотря на предупредительный свист охранника, Игорь осадил катер у причала.
— Куда прешь? — заорал охранник. — Запретная зона! Ослеп? Сейчас вызову милицию!
— Мне милиция и нужна, — усмехнулся одними губами Козырев. — прими конец, раздолбай.
— А что случилось? — сбавил тон охранник.
— Человека убили. Где у вас телефон?
— В дежурке.
— Веди.
Милицейская бригада в составе двух человек примчалась на удивление быстро. Начальник новозавидовского отделения милиции капитан Змушко, — с ним Игорь был знаком, — прихватил с собой доктора из больницы. Козырев помог им подняться на борт. Доктор, грузный, лысеющий, с желтыми подглазьями, ворчал:
— Что же это делается, мужики? Я до трех часов ассистировал на операции, только лег — и сюда выдернули. Даже кофе не успел выпить.
Змушко хмуро глянул на него:
— Помолчи, Семен, не до тебя. Рассказывай, флотский, что и как. Протокол потом составим. Туман-то какой, едрён-матрён. И ветерка нет. Пятый случай грабежа, а мокруха первая. Видно, сопротивлялся парень. Дружок, что ли, твой?
— Дружок.
— Почему же не вместе стояли?
— Он раньше ушел.
Козырев коротко рассказал, что видел. Решили сначала осмотреть труп. Доктор суетился, как наседка.
— Ёшь твою мать, как слезть с этого крейсера? Я же в ботиночках.
— Сейчас трап спущу. Есть пара сапог, да и водичка теплая.
Доктор, охая и матерясь, спускался по трапу. Сапоги ему не подошли: стопы у него были пухлые, женские. Во время осмотра трупа Игорь стоял в стороне, прислушиваясь к разговору.
— Наверняка Цыган. Его почерк. Видишь, под левой лопаткой входное отверстие. Заточка.
— Сволочь. Возможно, и пальчиков не оставил. Опытный, подлюка. Моторы притопил и ходу. Гуляет сейчас с подельниками.
— Будут тебе пальчики. Торопились они, в темноте работали...
— Так, ясненько. Катер возьмем на буксир, труп на корму — и на стоянку. Слышь, флотский, у тебя есть что-нибудь тело накрыть? Незачем народ пугать.
— Простыня.
— Подойдет. Доктор, когда смерть произошла?
— Я хирург, а не судмедэксперт. Судя по внешним признакам, часов шесть прошло, не больше.
— Из клуба позвоним в Конаково, пусть сыскарей присылают, эксперта и труповозку. С Цыганом пора кончать, мать его...
Дурные вести распространяются быстро. Скорбный кортеж на стоянке встречала угрюмая толпа. За трупом пришла машина из больницы. Час ушел на оформление протокола. Следователей из Конакова все не было. Змушко сказал Игорю:
— Игорь Петрович, ты далеко не уезжай, понадобишься.
— Да здесь я буду, в КУНГе у Омегина, вон КУНГ, а припозднятся следователи, — у бабки Шуры. Живу я там. Знаешь бабку?
— Как не знать.
Из Конакова так никто в тот день и не появился — перестройка поразила и правоохранительные органы.
Вечером Игорь сидел в КУНГе у Льва Омегина, пили самогон за помин души Олега.
— Ты не круто берешь, Лева? — спросил Козырев, наблюдая, как друг опрокинул четвертую рюмку, не закусывая.
— А-а, хрен с ним. Надоело всего бояться. Я все думаю: почему Олег? Он же самый молодой. Убывает наша команда, Игорь, утекает времечко, как песок в песочных часах.
— От милиции толку ноль. Ни быстроходных катеров, ни оперативной связи, да и, похоже, желания. Покрутятся для приличия и спишут Олега.
Игорь скатал хлебный шарик и выбросил в дверной проем. Темнело.
— Да, пожалуй... Тут самим нужно. Но как?
— Змушко, мент новозавидовский, верно подметил: спешили они, как-никак убийство. Тут не до моторов. Спрятали где-то, а скорее притопили. Неделю не сунутся, а потом...
— Версия слабая. Хотя от отморозков всего можно ожидать. Нужно в засаде посидеть. Завтра сходим в протоку, поищем моторы. В суете да ночью они далеко их не оттащили.
— Попытаться можно — вдруг повезет? Олега похоронить нужно, он же один остался. Пошли звонить Ларисе и Боре. Следаки вряд ли в ближайшее время выдадут тело.
Повезло сразу. Вышли на "Москве" Омегина. Катер скоростной, при двух "Нептунах" на глиссирование выходит, да и в камышах на нем ловчее шуровать. Иди себе на веселках, гляди в воду, а вода в протоке прозрачная. Взяли две двустволки, у Льва патроны с жаканами. Денек стоял солнечный, ни ветерка. Полный штиль. Через сорок минут были у Низовки. Омегин вырубил моторы, перебрался на нос, Игорь сел на весла. Подошли к тому месту, где душа Олега Яковчика отлетела в рай, и стали метр за метром прочесывать левый и правый берега протоки. Моторы нашли на приглыбом месте, среди кувшинок чернел поплавок, чуть дальше еще один. Ловко придумано: моторы просушат, разберут на запчасти и с концами. Запасных частей к "Нептунам" давно в магазине нет. Сбывают среди местных рыбаков — в Городне или в Конакове.
Козырев ухватил за шкерт и поднял мотор. Он, родимый.
— Опана, — тихо сказал Омегин. — Опусти на место. Жратвы у нас на неделю хватит. С водой обойдемся. В протоке вода чистая, для чая сойдет. Нужно катер замаскировать ветками, водорослями. Днем эти подонки не сунутся — и к гадалке не ходи. Игорь, я забыл спросить, из милиции есть информация?
— Глухо. Я со Змушко разговаривал, тот сказал, что у Цыгана стопроцентное алиби. Пил с друганами в Свердлове. И видела их какая-то баба.
— Хлипкое алиби.
— Посидим в засаде. Сегодня понедельник, в субботу и воскресенье они наверняка не сунулись. Народу на Низовке много, и большинство знает о случившемся. Народ вооружен: ружья, топоры. Наверняка посты выставляли.
— Неужели из-за моторов рисковать будут, сволочи?
— Они же беспредельщики. Возможно, и наркоманы.
— А если в самом деле придут?
— Действуем по обстановке, но уйти им не дадим. На всякий случай возьми рацию. Милицейский канал знаешь?
— Знаю, дал Змушко. Только рации у ментов слабенькие.
Катер замаскировали надежно. Все, что блестит, Козырев залепил водорослями, нарезали камыша, веток с березы. Моторы опущены в воду — в готовности, выбрать якорь — секундное дело.
Вечером в четверг дежурил Омегин. Мелкий дождь шелестел по рубке, в лесу изредка вскрикивала ночная птица. Игорь уже засыпал, когда услышал шепот друга:
— Кто-то идет на веслах, Игорек, фонариком шарит.
Козырев осторожно выбрался в кокпит, поставил ружье у баранки руля, запасные патроны сунул в карман куртки. Взял бинокль, протер линзы. Луна выкатилась из-за туч, приземистую "казанку" видно было отчетливо. В ней сидели двое. один греб, другой светил фонариком. синий, в проблесках дождя луч скользил по воде.
— Подпустим поближе, — шепнул Омегин, — приготовься заводить моторы. не пойдет в электрическую, дергай. Я на руле. Якорь поднимешь по команде.
— Добро.
До лодки было метров тридцать, когда послышались голоса:
— Посвети левее. Точняк, вон поплавок, греби правым.
Косая тень зависла над бортом, плеснула вода.
— Тяжелый, блин.
— Тише ты! И фонарь погаси.
Лодку развернуло кормой, при лунном свете видны были моторы — два "Вихря". На "Москве" с "Нептунами" такую лодочку не догонишь.
— Теперь в самый раз, — усмехнулся Омегин. Слышно было, как он взвел курки. — В молодости я по тарелочкам стрелял. Приготовься.
Выстрел расколол тишину, отозвался звонким эхом, следом грянул другой. Моторы на "казанке" вспыхнули. На фоне зарева было видно, как один бандит пытается сбить пламя.
— Заводи моторы! — скомандовал Омегин.
Моторы завелись сразу. Козырев выдернул якорь, рукояткой развернул моторы, катер выплыл в середину лунной дорожки, и сразу же щелкнул выстрел.
— Из мелкашки бьют, суки. Где твое ружье?
— Да вон, у руля.
— Вижу. Сверни с дорожки, а то мы удобная мишень.
Цокнул еще один выстрел, пуля просвистела рядом с ухом Игоря. И тут же ухнула "ижевка" Козырева, бил Омегин дуплетом, в лодке кто-то пронзительно закричал. Козырев, встав за руль, приказал:
— Сдавайтесь, падлы! Перестреляем!
Лев перезарядил ружье, выстрелил навскидку, целясь в моторы. видно было, как крышку мотора сорвало, она подлетела в воздух и шлепнулась в воду.
Кто-то визгливо засмеялся, смех перешел в вой:
— Не стреляйте, сдаемся. Раненые мы-ы...
— Игорь, правь на них и готовься к десантированию, мне не справиться. В случае чего руби топором.
— И так управлюсь.
— Эй, на лодке, попытаетесь сопротивляться, садану жаканом.
В катере лежали двое. Один, держась за живот, испуганно таращил глаза, второй прижимал к плечу окровавленную тряпку. Мотор они скинуть не успели. Козырев соскочил в лодку, взял винтовку, бросил в кокпит "Москвы", туда же полетели ножи и топоры. Ни один из бандитов не походил по описанию на Цыгана. Ясно, послал шестерок.
— Лева, кинь парочку перевязочных пакетов. Я о них мараться не хочу. Пусть сами друг друга перевязывают.
До стоянки тащились долго: с лодкой на буксире на глиссирование не выйдешь; как назло, два раза срывало шпонку. Рассвело, поддувал ветерок. Пока Козырев, чертыхаясь, по пояс в воде, вставлял шпонки, Константин держал под прицелом бандитов. Можно было подойти к причалу дома отдыха, но окна в нем были темны и охраны на берегу не видно.
Когда слева появились домики деревни Лягушино, Игорь вышел по рации на милицейскую волну, сообщил дежурному о происшествии, заодно попросил вызвать на стоянку санитарную машину. Несмотря на ранний час, на дамбе первого канала собрался весь стояночный люд. Впереди капитан Змушко и вооруженный автоматом молодой милиционер.
Омегин, кинув в рот горсть таблеток, сказал Игорю:
— Пойду полежу в КУНГе, сердце прихватило, а ты помоги капитану протокол составить. И учти, мы с тобой не в засаде сидели, а отдыхали на природе, рыбачили. А то самосуд припишут. — И, усмехнувшись, добавил: — А мы еще ничего, справились. Если всем миром подняться, давно бы со всякой нечистью покончили.
Цыгана взяли через месяц в электричке Москва — Конаково. Его подельники ушли в левобережные леса. На Шоше и Волге стало тихо.
Навигация в тот год началась вовремя. Друзья снова собрались вместе, хоть и не в полном составе: Слава и Галя Возжухины, Лариса с Борей, Артемов, Козырев. Лев после операции чувствовал себя хорошо, повеселел. Спустили катера на воду, прошли техосмотр и потянулись в бухту Застоя. С погодой не везло, неделю молотил дождь, похолодало. Сушили одежду у костра, вечерами собирались в салоне катера Загайного: пили водку, играли в карты. Первыми не выдержали Возжухины, их беспокоило, как там сын справляется на даче. Наняли рабочих ставить дом, да ведь за ними нужно приглядывать. Как-то утром собрались и ушли, канули на все лето. В конце августа на стоянке появился сын Возжухина — Николай и рассказал, что отец перенес инсульт, после больницы мать увезла его в родную деревню под Волоколамском, там у ее сестры дом, сад. А все проклятая дача.
Омегин вздохнул:
— А я ведь предупреждал Славу. На даче вкалывать нужно, а силы уже не те. Разве не так, Коля?
— Да ведь и я ему говорил, а что толку? С катером мне не управиться, придется продавать.
— Не беспокойся, — заверил его Козырев, — катер поднимем, подкрасим, придадим товарный вид и покупателя найдем. Сейчас богатеньких много. Катер Олега с молотка пошел. Грустно все это.
А вышло так, что продавать пришлось не один катер, а два. Бориса хлопнул инфаркт. Слава богу, случилось это на клубной стоянке. Лариса как-то разом постарела, но энергии в ней хоть отбавляй. Добилась, чтобы за Борисом прислали реанимобиль и положили в госпиталь в Красногорске. Потянулась тяжелая осень, с ветрами, нескончаемыми дождями. Козырев вновь оформился охранником в клуб. Лев Омегин жил в КУНГе до предзимья, а как начались заморозки, съехал в Москву. Под Новый год к бабе Шуре приехали из Твери дочь с зятем, еще какие-то родственники, все пьяненькие — видно, пили уже не первый день. Зять, узкоплечий, лохматый, стал приставать к Козыреву, задираться, Игорь от греха перебрался в сторожку. Новый, високосный год встретил со сторожами, те, как водится, перепились, и пришлось ему дежурить два дня, обходя каналы с ружьем. С роскошных катеров нуворишей, появившихся на стоянке, было что стянуть, вокруг стоянки рыскали бомжи и иной приезжий люд.
А високосный год уже собирал свою жатву. Пришло печальное известие: умер Слава Возжухин, похоронили его на погосте в деревне. Галя осталась там до весны. А через два месяца новый удар — умер Борис. Козырев поехал на похороны. Два года не был он в Москве, столица показалась ему чужой, враждебной. Похоронили Бориса на Троекуровском кладбище со всеми почестями. Провожающих собралось немного: коллеги по работе, дальние родственники, все уже в возрасте, на поминки остались пятеро, да и те быстро разошлись. Первым уехал Омегин: жена телефон оборвала. Лариса держалась стойко, слезинки не проронила, стол был роскошный.
— Ты сегодня останься, Игорь, — попросила она. — Одиноко, да и выпил ты, садиться за руль нельзя. Машину где поставил?
— Тут у вас за углом отделение милиции, приткнулся сбоку.
— Правильно, так надежнее.
Просидели до двух часов ночи, тихо разговаривали, а с резного комода на них с фотографии взирал Боря: пухлые губы, на лице застыла детская улыбка.
— Давай, Игорь, по последней и спать. Я тебе постелю в гостиной. Когда хоронили Ильфа, Петров сказал: сегодня хоронят не только Ильфа, но и меня. Так и со мной. Мы с Борей прожили сорок четыре года. Гарнизоны, переезды, я учительницей работала в школе, он замполитом на лодке. А как были счастливы! Потом — коварная Москва. Сына потеряли в Эфиопии. Красавец, окончил институт военных переводчиков. Сгорел в вертолете на границе с Суданом.
Даже в високосный год случается весна. Зима выпала тяжкой, баба Шура болела — пневмония. Игорь выходил старуху, ставил банки, колол антибиотики, заставлял двигаться — откачал, словом. Ни дочь, ни зять, ни родственники не откликнулись на телеграммы.
Весна взялась спорая, теплые западные ветры съели снег, серый асфальт проезжей части дороги парил. Козырев выводил бабу Шуру, обутую в валенки, укутанную в шубу, в сад, сажал на скамейку. Баба Шура от слабости плакала.
— Ты уж, Петрович, поживи пока. А то помру — и хоронить некому. А я Михаилу Федоровичу слово дала, что лягу под бочок. Дочь небось и не помнит, где могилка его.
— Я знаю.
— Откудова?
— Вместе ходили на кладбище, ограду красили. Там еще березка такая светленькая.
— Не помню, вот те крест, не помню. Слышь, Петрович, а лекарство мне принять можно?
— Какое лекарство?
— Ты ж вроде глазастый, а не углядел. В ногах кровати, в старом валенке, бутыль стоит с самогоном, четверть. На поминки берегла. А ить ишшо поживу.
— Баба Шура, ты в уме?
— Старостью не попрекай, сам не молоденький. Налей стакашечку, разом от груди оттянет.
— Погоди, я хоть на стол накрою.
— Неча... Хочу вот так, на воздухе, вясну встретить.
Игорь сходил в дом, извлек из валенка бутыль с самогоном, налил в стаканы, принес.
Баба Шура сощурилась, взяла вялой рукой стакан:
— Давай, Петрович, со здоровьишком. С родней мне не повезло, вот Господь и послал мне андела — тебя. Хороший ты человек, Петрович. — Старуха разом осушила стакан и глянула на Козырева проясненным взором. — Поживем еще. А теперича веди пьяную бабку домой, потому как ноги у меня вялые, как у подстреленной гусыни.
Утром баба Шура уже хлопотала на кухне. Покрикивала на Козырева:
— Вставай! Ишь, ряшку-то наел! Дорога просохнет, поедем в Селихово, к отцу Борису, он тебя к вере развернет и душу просветлит.
Клубная стоянка обтаяла, только в затененных местах еще лежал рыхлый, желтоватый снег, темная вода в каналах поднялась почти на метр. Козырев поставил винт, сменил масло в движке, выкрасил катер шаровой краской — кореш из водноспортивного клуба ВМФ помог раздобыть. Навигацию открывал один из всей группы. Лев Омегин жаловался по телефону на жену:
— Надька надо мной такую власть взяла, шагу ступить не дает. Ни выпить, ни закурить. Тоска зеленая. Игорь, ты катерок-то мой на воду спусти и на всякий случай техосмотр организуй. Лариса ко мне заходила, я ей ключи от рундука дал, документы на верхней полке. Она на днях будет в клубе, оформлять документы на покупателя ее катера. Мотор на мой катер поставь один, тот, что новый, достаточно. Может, удастся от Надьки сбежать. Тянет к воде. Только Шоша и снится.
Лев не появился ни в мае, ни в июне. В бухте Застоя Козырев стоял один, изредка прибивались к нему новички, долго не задерживались. Место стало сырым, еще в минувшее дождливое лето ожили болота, комаров — жуть, всех тянуло на открытые, продуваемые места, на Волгу. А Игорю одному было лучше. Понемногу рыбачил, так, чтобы хватило на тройную уху, проверенными тропами ходил в любимые места Низовки. Ни ягод, ни грибов еще не было. А то поднимался вверх по Волге, до Городни. На реке понемногу отходила душа от затяжной, тяжелой зимы. Из клуба Игорь уволился, теперь уже окончательно.
Недели две Козырев не появлялся на стоянке: навалились дела по дому, огороду и саду. Баба Шура хоть и крепилась, но была еще слаба. Немного повозится по хозяйству и приляжет отдохнуть. Жаловалась:
— Квелая стала, а бывалоче, все в руках горело.
— Чему удивляться? Тяжелую болезнь перенесла. Скучно? Может, телевизор купить?
— А ну яго, опять на энти рожи смотреть. Одно паскудство. Отовсюду ворье повылазило, как клопы. И ведь кипятком не изведешь.
В канун Дня Военно-морского флота Козырев решил отправиться на Низовку. Пусть хоть один поднимет флаг, не будет нарушать традицию. Сварит уху, выпьет, помянет друзей.
День стоял тихий, солнечный, под стать штилевой реке, что дугой выгибалась впереди форштевня, волна откатывалась в ближние камыши и с шипением гасла. Уже с поворота к Низовке Козырев заприметил в бухте Застоя катер Льва Омегина. Значит, все же сбежал. Игорь подошел к бухте, вырубил дизель и в наступившей тишине услышал переливчатый лай. Неужели Лева завел собаку? Что-то новое.
Катер мягко подошел к причалу. Вода взбулькивала за кормой, закручивалась в водовороты, всплывали на поверхность, расправляясь, примятые листья и цветы кувшинок.
На берегу чадил костерок. К причалу раскачивающейся походкой шел Левушка. У Козырева сжалось сердце — так усох друг, почернел, стариковская борода в желтых подпалинах его не красила. Обнялись, и Игорь почувствовал, как немощно задрожали руки друга.
— Вижу, ты собакой обзавелся?
— Ага. Чапой зовут. Пошел выгуливать пса, а сам сюда. Продукты и прочее прикупил уже в Завидове. Надька икру мечет. Позвонил, успокоил и рвать когти. Нужно же праздник отметить. Заглянул к тебе, бабка говорит: "Уехамши в Москву".
— Путает, старая. Я ездил в хозяйственный магазин.
Сапоги Козырева обнюхивала собачонка, маленькая, неясной породы, с челочкой над умными глазами.
— Гляди, признала меня псина.
— Они доброту чуют. Я ведь его на улице подобрал.
День ушел на разные хлопоты. Укрепили мачту, на которой предстояло поднять военно-морской флаг, расчистили поляну, хоть строиться на подъем флага уже было некому. В сумерках поставили в укромных местах сетки. Какой праздник без настоящей ухи? Тихо было, вздыхал, шевелился костер, светлый дымок таял в звездном июльском небе. Выглянула луна. Лес за серебристой поляной стоял зубчатой стеной. Чапа, пригревшись у ноги Игоря, брыкался и лаял во сне. Лева пошевелил кочергой в костре, сказал, жмурясь от дыма:
— Поверишь — только здесь, на острове, я и вздохнул свободно. Все болячки как рукой сняло. Сейчас бы закурить для полноты счастья.
— Воздержись.
Омегин внимательно посмотрел на друга:
— Все надоело. Заточение в четырех стенах, Надька с ее народной медициной. Но больше всего знаешь что угнетает? Ощущение своей ненужности. А мы спасаемся, придумали себе сказку о первозданности островной жизни. И что? Спаслись? Завтра поднимать флаг вдвоем будем. Остальных повыбило проклятое время. Один деятель из демократов прямо заявил: "Несколько поколений должно вымереть, чтобы Россия стала процветающей страной". И ведь добиваются своего. Скажи, зачем мы с тобой прожили жизнь? Строили, кораблями командовали, в штабах служили, выполняли свой долг перед Родиной. А Союз в одночасье рухнул, рухнул и флот. Если подсчитать, сколько людей погибло за время перестройки и ельцинского режима, цифирь приблизится к страшным итогам Великой Отечественной... Но тогда праздновали Победу, а сейчас?
Лев вывернул из костра плаху, уже подернутую сизым пеплом, но в глубине ее, под рыхлой коркой, замигали синие точки, и огонь вспыхнул с новой силой. Костер разгорался, по траве побежали угловатые тени.
— Что это тебя понесло? — спросил Козырев.
— Сам не знаю. Ложиться пора, сетки до рассвета снять нужно — рыбинспекция застукает.
— Нет уже никакой рыбинспекции. В крайнем случае бутылкой откупимся. Давай-ка, друг, ложись в моем катере. Не так сыро и диван мягче.
— Спасибо. У тебя не усну, привык к своей рубочке. И Чапа тебе покоя не даст.
Козырев долго не мог уснуть, ворочался, потом выпил полстакана водки и словно провалился в черную яму. Проснулся от странного звука. Показалось, что плачет ребенок. Через минуту звук возник рядом с трапом, погас, послышалось повизгивание Чапы. И что ему неймется? Видно, Лева проснулся, подумал Козырев, и собака прибежала меня будить. Игорь оделся, поднялся в рубку. Едва светало, на поляне пластался туман. Островок за протокой виден не был, лишь кое-где сквозь дымку проступали верхушки деревьев. Стояла необыкновенная тишина, как перед грозой. Оттого, наверное, так неожиданно прозвучал короткий всхлип, за ним послышался вой Чапы. Козырев вздрогнул, предчувствие беды обдало холодом. Натянул бродни, соскочил с трапа, подняв веер брызг, зашагал по воде к катеру Омегина. Негнущимися пальцами распахнул дверцу в каюту. Лева лежал, прижав колени к животу, откинув голову на смятую подушку, какой-то маленький, беззащитный, к черной губе прилип кругляшок валидола. Лицо его выражало глубочайшую усталость. Казалось, что и сейчас, в смертный час, его одолевают горькие думы.


8

Козырев за последние годы постарел, обрюзг, седая его шевелюра приняла голубоватый оттенок. Он по-прежнему один, давно перебрался в Москву. Из старых друзей звонит только Лариса. Она не сдается, как и раньше, собранна, деловита. От встреч отказывается: "Не хочу, чтобы ты видел меня старухой".
Работает Козырев в охранной фирме, с началом навигации берет трехмесячный отпуск без содержания и отправляется на клубную стоянку. После смерти бабы Шуры родственники продали дом азербайджанской семье. Игорь Петрович живет в КУНГе Левушки Омегина, вдова уступила ему домик на колесах. Постарел и его катер, затерялся среди роскошных катеров и яхт новых русских. За минувшие годы многое изменилось в клубе "Глобус", но прежде всего сменились люди. Из старожилов остался только Ван Ваныч. Его лодчонку вытеснили в самый угол четвертого канала. Раз в неделю он, как в былые времена, отправляется на Низовку за мухоморами. Гульбища, которые устраивают новые хозяева жизни, не идут ни в какое сравнение с прежними дружескими застольями. Многие из разбогатевших клубменов обзавелись каменными особняками, выросшими на берегу у деревни Свердлово. Козырев давно уже не стоит в бухте Застоя, камыш наполовину скрыл бухту, поляну затянуло березовым подлеском. Игорь Петрович облюбовал отмель на Волге. Новых друзей не завел. Компаний сторонился.
Бессонными ночами одолевали его тяжкие мысли, они, точно тени, сотканные из тьмы, усаживались у дивана и глядели на него, требуя ответа. Журчала под днищем катера вода, скрипели тершиеся о борта камыши. Козырев садился, закуривал, вглядывался в темноту: то там, то здесь вздрагивали красные точки костров. Жизнь продолжалась.
Отсыпался днем. Часто снился один и тот же сон: весна, с Шоши сошел лед, остров Низовка в зеленой дымке, друзья выходят на берег у кромки темной, неспокойной воды, и робкое еще, нежаркое солнце высвечивает их бледные лица. Они улыбаются, машут ему руками. Вот Лева Омегин в старой канадке, рядом замер Боря, правее от них на бревнышке, выброшенном в половодье, устроился Слава Возжухин, ветерок треплет его седые волосы. На пне оплывшей глыбой осел Степан Кучер, он в камуфляже, с рыжими пятнами на груди. Отдельно от всех, опершись спиной о ствол расщепленной молнией осины, стоит Олег Яковчик: руки скрещены на груди, глаза закрыты.
По мере того как Игорь Петрович приближается к ним, фигуры друзей становятся зыбкими, постепенно истаивают в весеннем воздухе, лишь в глубине поляны какое-то время видны их ускользающие тени...

[1] КУНГ — тип закрытого кузова-фургона для грузовых автомобилей, состоявших на вооружении ВС СССР и армий стран Варшавского договора. Широкая распространенность автомобилей с КУНГами в армии и народном хозяйстве фактически сделало аббревиатуру именем нарицательным для обозначения закрытых кузовов вообще.
[2] Пчак — традиционный нож узбеков и уйгуров. Распространен по всей Средней Азии, с небольшими отличиями в орнаменте и пропорциях.
[3] Паелы — настил из досок на нижней палубе (днище) яхты, корабля или лодки.