В одном из своих выступлений[1] современный американский поэт Дэвид Уайт (род. 1955) рассуждает о диалогической природе реальности: тема, казалось бы, известная и понятная, и сказать о ней особенно нового нечего. Однако в глаза бросаются несколько особенностей речи Уайта. Он использует слово conversational («разговорный, диалоговый»), а не более отчётливый философский термин dialogic («диалогический»): тем самым он, с одной стороны, как бы даёт возможность заговорить самим вещам, лишая человека привилегированного статуса говорящего, вступающего в диалог, с другой же — заставляет задуматься о природе самой этой беседы. Если говорит сама реальность, cохраняется ли тогда вообще говорящий? Кому принадлежит речь? Эти вопросы, напоминающие дзенские коаны, Уайт пытается удерживать.
Мировоззрение Уайта — и его поэзия — выстраивается вокруг этой, казалось бы, вполне очевидной идеи: мы неустанно взаимодействуем с миром, существуем в открытости. Одно остаётся неясным: о каком диалоге, о какой беседе он говорит? На это может пролить свет комментарий, который он даёт к одному из своих стихотворений — оно называется «Всё тебя ждёт» (Everything is waiting for you»): «Это название звучит поверхностно-позитивно. “Всё тебя ждёт…” но тут приходит понимание: всё действительно тебя ждёт, в том числе твоя собственная кончина и исчезновение»[2]. Это важные слова. Обычно, когда говорят о взаимодействии, диалоге, подчеркивают его жизнеутверждающий, творящий характер. Вещи ждут — чтобы мы вступили с ними в разговор, раскрыли их, и они, в свою очередь, раскрыли нас. Однако существует и другая, не менее важная сторона: разговор — это всегда смерть, уничтожение собеседников, их прежнего лица, прежней формы. Речь здесь идёт не столько об известном «взаимовлиянии», которое человек оказывает на окружение, а окружение — на человека, а о настоящем преображении, или скорее, открытии небытия отдельного Я, а с ним и отделённости, одиночества. В этом смысле каждый уже невольно стал участником известной пьесы Сартра «За закрытыми дверями». Это открытие отзывается скорее суровыми нотами Дхаммапады, чем радостным принятием мира: ««О строитель дома, ты видишь! Ты уже не построишь снова дома. Все твои стропила разрушены, конёк на крыше уничтожен»[3]. Пусть дома больше и не построить: можно жить под звёздами.
Уайт схватывает состояние единства действия и созерцания, в котором деятель присутствует именно своим отсутствием, отсутствием своей «деятельности», где всё происходит само собой, как завещает Гэндзё-коан: «Изучать себя — значит забыть себя. Забыть себя — значит дать проявиться множеству вещей»[4]. Именно в этой – граничной — области, где люди и вещи ещё не утвердились «такими» или «иными», где их ещё нельзя назвать, как раз и возможно появление нового. Доверять «реальности» — значит доверять не образу и мысли о реальности, а самому её слову:

«Так и мы можем в этой жизни верить
Тем стихиям, которые лишь предстоит увидеть и вообразить,
И искать истинную суть самих себя
Сообразуясь с великими
Незримыми вещами вокруг[5]».
«Незримые вещи» — не ценности или смыслы, с которыми человек может сообразовывать свою сознательную жизнь. Они как раз зримы — зачастую слишком, отчего утрачивают своё звучание, свою жизнь. Речь идёт о доверии ещё отсутствующему, (не) возможному. Ходить по воздуху (или по воде) — что может быть легче?

«Существует лишь один мир,
Тот, которому мы предались
Целиком…»

В стихах Уайта отсутствует лирический герой, отсутствует «субъективная» позиция, хотя слово «я» звучит в них неустанно: однако оно, скорее, указывает на открытое поле любого «я» (или я как «любого», безразлично-любимого[6]), чем на ту или иную личностную историю. Уайт пишет с границы, с фронтира — перед его глазами открываются ещё неизведанные земли реальности за пределами точек зрения, отблески единой молнии, которая, говорит Гераклит, правит всем. Молния, всеобщее — не «моя» точка зрения на реальность, а один из взглядов реальности на себя, зеркало в зеркале. Такой взгляд отличается неизбежной простотой. Земли «у границы» парадоксальным образом всегда остаются неизведанными, поскольку узнать их — значит снова вернуться в свой отдельный мир (со своим «humble opinion») из единой и цельной реальности. (К тому же, как замечает В. В. Бибихин, здесь, в этом пространстве границы, «правит не что-то новое, а сама новизна…[7]»).
Поэзия Уайта при том целиком человечна: слово, хотя и выглядит вездесущим в извечном диалоге вещей, находит свой приют в человеке. Человеку Уайт не даёт возможности ни бороться с миром, ни обличать его, ни восторгаться его отдельными фрагментами: он постоянно ставит его перед лицом смерти и бесконечности — так, что человек вдруг оказывается перед лицом жизни, узнаёт себя. Такое слово бесстрастно, почти прозрачно, как озёрная вода — в нём нет яркого содержания, противоречия, поиска: в то же время оно звонко, как струна (или стрела) — тем, что выдержано напряжением, удержанием себя в бесконечной беседе мира. Уайт пишет «универсально» в хорошем смысле слова: в его стихах почти не ощущается ни времени, ни места, ни особого авторского стиля. Такие стихи может, условно говоря, писать любой. В них нет ничего особенного — разве что особая точность и тонкость слова. Он говорит о вечности, а иногда и о Боге — так легко, словно эти слова никогда не теряли смысла, не приедались, словно каждый знает, что

«Воссоздать мир, где ты вновь будешь вечным,
Можно лишь выбрав иную дорогу[8]».

---