Именование «поэзия» может прилагаться сегодня к довольно широко заданным контекстам бытования, трансляции и оформления текста, который имеет смысл определить широко как то, что опосредует какие-то отношения между тем, что (и кто) его производит, и тем, что (и кто) его потребляет. Среди таких контекстов находим не только собственно поэтические среды, но и сетевую коммуникацию, издательские проекты, исполнительские практики, эксперименты на основе новых технологий, проекты, в которых отнюдь не поэты включают определение «поэзия» относительно собственных занятий. Такое свободное приложение имени работает в качестве маркера ситуации, какого-то способа задания значения, что заставляет разбираться с каждым конкретным случаем. Дело не только в том, что точки зрения на поэзию достаточно сильно разнятся, самих способов задания, пожалуй, что оказывается великое множество, расширения постоянно происходят, какие-то из них могут становиться предметом обсуждения, какие-то существуют в аутентичной себе среде, отказываясь как раз от «теории». Но если мы пытаемся выстраивать метапозицию, фокусируя наши размышления вокруг поэзии как темы нашего исследования, то, по-видимому, должны учитывать, по возможности, как можно больше случаев. Другое дело, что тематизация потребует предъявления версии подхода, которая оперирует уже каким-то образом поэзии, так что круг замыкается. Сами резоны что-то предъявлять в качестве поэтического текста могут располагаться здесь не только в области идентификационных механизмов, когда мы считываем какой-то образ записи, устанавливаем функцию текста, исследуем язык или эксплицируем алгоритм «поэтического языка». Резоны могут располагаться и в области задач мышления, которое кодифицирует самый неожиданный опыт как поэтический даже там, где, на первый взгляд, отказывается что-либо определять и структурировать в его составе, даёт первенство тому, что называет ощущением, интуицией, присутствием божественного, мистической глубиной.
Но если то, что называют «поэзия», это не только имитация «образцов», оперирование известными языковыми кодами, но и разработка мышления, которое в себе ещё нужно найти как способ твоего сообщения с собой и миром, тебя сообразующим, то «автор» и «мир» предпосылаются не как что-то данное, но как сообразуемое внутри праксиса, составляющего на выходе свою версию социального (чаще с целью своего сообщения, а не договора). Опять же, эта версия социального может профанировать дело поэта, располагать его самого, как и его действия «среди других вещей», или опознавать поэзис как «из ряда вон выходящее», хотя и по-разному его верифицировать. Здесь доводится находить самые неожиданные, включая странные, разработки (инициативы) самого поэтического занятия, что под ним понимать, которые способны поправить притязания на последнее слово в этой области, мыслить избираемые способы соотнесения как что-то образцово-показательное.
Разберём здесь примеры, связанные с генерацией поэтического текста машинным образом, поскольку здесь имеем такую инициативу, когда нечто заявляется в качестве «поэзии», но, как кажется, существует далеко не уникальным образом, порой выводит фигуру поэта в странной роли. Разберём случай, когда машина генерирует тексты в стилистике языкового письма, имитирующего стихи известного автора. Его можно представить как чисто технический эксперимент, машину «учат» писать стихи, однако новая генерация считывается и как составляющая нового значения текста, его «авторство» всё же опознаётся через соотнесение с тем, кого машина копирует. (Процесс, кстати, имеет обратный ход, когда перед нами выстраивается совершенная по своему управлению искусственная нейросеть, где бесконечной обезьяне Борхеса (образ взят из известного текста) ничего не остаётся, как выдавать точный результат, в пределе - создавать точь-в-точь страницы из «Войны и Мира», пьесы Шекспира, Вавилонская библиотека приведена в действие, идентификатор работает, другого автора больше нет. Пример и креативную версию воплощения программы, которая побуждает человека писать как Шекспир, чтобы его найти и прочитать, находим у писателя и программиста Джонатана Базиле на его сайте[1]. Наверное, будут возникать и другие версии, когда будет возможно делать запрос, но здесь для того, чтобы найти страничку сонета Шекспира, нужно её (точнее, сонет) создать, изрядно помучившись со всеми этими знаками, символами и т.д.). Конструирование известного образца только внешне похоже на имитацию, совпадение образа записи здесь условие осмысления, поиск такого совпадения - способ задания значения записи в качестве поэтического текста. Описание способа действия, перечень операций внутри программы, необходимых для достижения результата, есть предложение собственно «авторского» кода.
Разберём здесь ещё один случай, когда эксперимент смыкается с завещанием поэта, который готов передоверить права машине писать от его имени новые тексты после своей смерти. Последнее заставляет подумать, что в этом случае генерация машиной текста - это какой-то новый способ бессмертия автора, ведь очевидно, что во всех случаях технического генерирования значение задано - перед нами тот хвост жар-птицы, который свидетельствует, что птица (автор, поэзия) была. Другое дело, что здесь она настроена воспроизводиться в новых своих образах, исходя из какого-то банка данных авторского языка, позволяющих машине точь-в-точь писать как поэт. Птица, если и была, то осталась ли она в клетке? Можно пойти и дальше, задать вопрос, была ли там птица? Обратим внимание, что генерация какого-то письма (в первом случае полного совпадения) происходит здесь через апроприацию авторского имущества «логикой» другой системы, причём так, что генерируется продукт, сопоставимый по силе своего воздействия и достаточно узнаваемый, чтобы включиться в игру воображения, подразумевания и т.д. Генерацию всё же сложно представить без третьего – живого редактора, предположим, знатока творчества поэта, редактор выбирает наиболее «удачные варианты», однако завещание касалось машины, которая делает дело так, как может, этим и интересна. Однако условием здесь будет апроприация, а способом задания значения – конвертация данных из одного формата жизни в другой, что может иметь на выходе довольно неожиданные и для автора результаты, а для исполнителей его завещания составить определённого рода трудности.
Апроприация чужого, которая может происходить за счёт прямого и завуалированного цитирования, стилизации, включения в текст материальных предметов из другой области, полного совпадения предмета и текста – известное явление. Прецеденты можно найти не только в современной культуре, хотя так называемая модернистская традиция довольно часто к апроприации - частичной, или полной - прибегала, когда нужно было осуществить поворот взгляда, создать новую ситуацию или набор значений для знакомого образа. Безусловно, автоматизм естественного восприятия и в наших примерах ставится под вопрос (вы не поняли, что это машина?), разоблачение входит в состав задания, но нас могут и водить за нос, конструирование/конвертация авторского текста машиной открывает эпоху новых мистификаций, а с другой, производство явлений, которые только внешне напоминают знакомую логику совпадения, наследования.
Таким образом, в связи с апроприацией и конвертацией сегодня интересными оказываются уже не вопросы оригинальности, аутентичности и авторства, наследующие вопросы модернистской культуры о природе или определении искусства как такового, что предполагает на выходе какой-то конечный банк данных, составляющих собственность автора. Интересными будут в наших примерах прецеденты расширения поэтического дела за счёт обнуления самого акта письма, наглядного воплощения смутных мечтаний середины прошлого века о пустоте знака, место которого больше не находится в его «институциональных областях». Рассеивание, исчезновение значения поэзиса, сама возможность его свободного включения и исключения в новых техногенных (и политических) контекстах здесь исследуется, функцию «автор» может выполнять, как видим, машина (и её разработчик), или фокус-группа, где роли, да и сам состав определяются задачами, роли могут меняться.
Само дело поэзии в современную эпоху включает в себя по-прежнему и поиск новой пластики языка, ищущего проблематизации своего «авторства», «образа и подобия», и определение новых сильных и слабых контекстов для искусства, и практику по аккредитации поэтического высказывания. Сам поэтический жест отвечает политике расширения/рассеивания полномочий допускаемой здесь к делу «автора» машины подтверждать старую/учреждать новую реальность вещей.
В запрос на такую практику сегодня попадает такое широко обсуждаемое явление, которое генерируют новые медиа, как «поэзия дорвеев» (впервые прочитала об этом в «Транслите», в номере, посвящённом технике), по происхождению своему поисковый спам. Интересной здесь является вовсе не легитимация интернет-мусора и ряда прочих побочных явлений, которые функционируют уже в сети и получили сегодня признание как культурные феномены (англоязычные спам-поэзия, поэзия поисковых запросов, т.н. flarf, издаются на бумаге и обсуждаются как этап в истории поэтического пост-авангарда). Ничего нового не находим и в том, что «автором» работает здесь тот, кто сообщает «мусору» идентификационный код «поэтического высказывания», кто, возможно, ведёт отбор вариантов. «Новое» и «эстетическое/поэтическое» здесь определяется только зазором прочтения – мы читаем спам из другой перспективы (какой вот только?) как поэзию. Иначе это всего лишь мусор. Само это «иначе» никуда не уходит из поля зрения, позволяя удерживать внимание на соединении несоединимого, на игре соотнесения.
Движение к прояснению другой перспективы, на мой взгляд, осуществляет проект «Разговор с машиной»[2], когда поэт становится актором диалога с машиной, выступая в качестве редактора текста, предлагаемого машиной в ответ на его действие. Поводом стало тестирование информационной системы на пригодность для коммуникации, позволяющей обмениваться поэтическими сообщениями с представителем другой языковой культуры через Google-переводчик, какие здесь казусы возникают. Дело не исчерпывается тематизацией медиа, включением профанного контекста в «священнодействие искусства», требующего замены культурной индоктринации техническими компетенциями. Сегодня задача поэта видится шире – «постинформационная рефлексия с роботом в качестве соавтора и идейного вдохновителя». Тексты, заявляемые в разговоре с машиной, обращают на себя внимание более широкой выборкой (не только поэты берутся), все они оборачиваются химерой письма, которое как общее уже место приручают «живые поэты». Открывая ценность информационного обмена для другого, креативного (рискнём предположить, нового поэтического) функционирования языка через сбои перевода, перекодировку сообщения, этот опыт заставляет вспомнить Малларме и обратить внимание на «чувственную материю поэтического языка, куда значение может проникнуть, лишь войдя в плоть означающего, в его очертания, в его музыку». Но ироничное подвешивание самой плоти языка, разоблачение статики его конструкций, становится аллюзией на футуризм в разделе его критики Малларме, с провозвестием эзотерики опыта какого-то нового «языкового состояния» поэзиса.

---