Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Андрей ТЕМНИКОВ



БЛЕЗ И КУРОПАТКИН


Куропаткин, кажется, опять напился. Тяжело и как-то незаметно для самого себя.
Гена Куропаткин, сказало зеркало, до чего же стыдно! Напился!
После этого зеркало треснуло, раскололось на две части, и верхняя, большая, съехала на пол за зеркальный столик, а нижняя осталась торчать, отражая окно, заборчик, огромный папоротник.
Папоротник вздрогнул.
Птичка, сказал, пошатнувшись, Гена Куропаткин.
Дождь собирается, сказал Блез, однорукий авантюрист, голос которого, Гена, всегда с тобой, но если ты зайдёшь за 400 граммов…
… позвольте! Позвольте! Да ведь Блез и раньше был со мной. Ещё в лесу.
Ещё в лесу Гена перехватил сумку с тёплыми вещами, картошкой, бутылкой тольяттинской водки «Вересковый мёд», растрепанной книжицей – и огляделся: где бы тут посидеть? Только что Гена Куропаткин прошел очаровательную полянку. И удобное брёвнышко было… но около кострища под брёвнышком лежали слипшиеся порножурналы – Гена и раньше видел на этой полянке двух молодых таджиков со строительства угловой двухэтажной бани (или сторожки), оба в мягких сапожках, в халатах, в тюбетейках. Думал, они тут едят… Но где же ему всё-таки сесть? Гена устал. Ему хотелось сделать большой глоток из горлышка, это его должно было поддержать.
На обочине было бревно, тоже с выемкой для сидения, но хорошим оно оказалось только с виду. Покрытое приветливым плюшем, - хорошо просохший мох, - оно под Геной ухнуло и продавилось. Гена обобрал с себя муравьев, посмотрел на живую рисовую кашу в провале брёвнышка и сказал: тогда стоя. Тут он расставил ноги, как горнист, который играет наступление, решительно свернул голову этому «Вересковому мёду» - и вдруг услышал:

Lune mellifluente aux levres des dements

Так вот, это сказал Блез.
Гена даже не поперхнулся. Присутствие в лесу Блеза было так же естественным, как этот медоточивый алкоголь, как эта строчка, над которой он давно раздумывает. Вообще-то он хотел бы перевести всё стихотворение, но в голову лезет только Блез и желание выпить ещё глоток, на этот раз маленький.
А дома. Впрочем, надо уточнить, что Гена домом называет.
Живи, сказал хозяин, хороший человек, раз уж лето проплатил, то осенью оставайся, сколько сможешь, нас всё равно никого здесь не будет, я холодов не выношу. И в комнате окном на зыбкий папоротник (птичка? – дождь?) Гена поставил перед зеркалом плитку, на которой кипятил чайник, и холодной осенней ночью зеркало служило отражателем, и комната хорошо прогревалась. Но сегодня зеркало вдруг треснуло от пара или от тепла раскалённой спирали. Всему можно найти объяснение. Думаю, что зависимость настроения и облика Блеза от этой водки – тоже посюсторонний факт.
Садись, Блез, мы вместе посмеёмся над этими строчками. Что у одного естественно, то у другого манерно и гадко. Мои переводы – грубость и чушь. Но ведь нужно ещё найти человека, который в этом разберётся. Ты садись. Я сейчас. Гена поставил себе условие: в комнате не курить.
Днём он обшарил холодильник в поисках закуски, которую можно было бы быстро приготовить. Не хотелось возиться с картошкой в холодной воде, - и нашёл яйцо. Но, когда сварил его, тюкнул затылком об стол и сковырнул пробитую скорлупу, то в нос ему ударил запах одной из целебных красноглинских скважин. Яйцо имело цвет малахита, но любоваться этой красотой мы долго не стали. Брось! – брось этого Фаберже, запротестовал Блез. Теперь оно возвращено родной земле. Теперь оно лежит в яме для компоста.
Темно было. Тухлое яйцо привлекло лисиц. И что теперь скажет наш детский Эзоп? «И ухо, и зуб», - подсказал Гена, покачиваясь, как трубач, который играет наступление. Ему ещё предстояло провальсировать по тропинке, ведущей от нужника между слив с отчаянным лисом. Тот вёл свою партию нагло, обороняя и лису, и малахит, отважными прыжками, так что подошвы Куропаткина чувствовали, как тяжелы могут быть удары в землю всех четырёх лисьих лап. И Гена сдался, увидев в его глазах два нехороших огонька. Всё, сказал он. Отошёл к дому и обидел сухие ноготки. А Блез сидел в комнате.
А Блез улыбался. Бритый, но худой, с запавшими щеками. И опять у него было две руки. Нормальный, добрый Блез однорук и патлат, а этот, облезлый, злой, этот Блез настоящего бреда, всегда имеет обе руки. И его вид зависит от количества алкоголя. Переходя за 400 граммов, ты, Гена, уже не убережёшься от этого глумливого варианта.

Медоточит луна в устах безумца тьма
Сады и улочки голодные весьма
Набросились едят пчелиную добычу
А звёзды вроде пчёл но если пальцем тычу
Я в сладкий свет небес который тихо льёт
В беседку лунный луч как будто жёлтый мёд
То это я тайком я замысел лелею
В виду пчелы Арктур я жадным быть не смею
Он мёд предательства вложил в мою ладонь
И розою ветров насытил свой огонь

Гена Куропаткин записал его карандашом на одном дыхании. Первая строчка сложилась, когда он отступал от лиса, который защищал своё Фаберже, последняя – когда вздрогнул последний ноготок, а Гена потянул язычок молнии вверх, помня, что хозяйка просила внука никогда, никогда не делать этого на цветы.
Вообще, Гена, что ты в этом понимаешь? И к чему столько неоправданных переносов. Это же разрушает всю структуру оригинала. И зарифмовал ты его, как попало. Так это же был экспромт, оправдывается Гена. Всё равно, это кукольно. Всё равно – никакой настоящей страсти, покатывается Блез.
Ну подожди, смиренно сказал Гена, протягивая руку к бутылке «Верескового мёда», которая стоит на зеркальном столике ниже уровня тепловой волны и поэтому сохраняет температуру осенней ночи. Подожди… (булькнуло) – было время, когда я любил твои стихи больше, чем эти, больше, чем водку всю ночь. Понимаешь, у меня была…- Гена задумывается. Хрупкие люди, которые когда-то вызывали в нём неодолимую нежность, прошли по комнате: отделяясь от стены с фотообоями в виде северного озера, они проследовали к двери… и среди них не было той, что приходит в бреду прозрачной, как стеклянный человечек, так что из толщи голубоватого стекла просвечивает эмбрион.
- Где тебе понять, - говорит облезлый Блез, - что ты видел?
Ну, знаешь, кивает Гена в сторону низкого диванчика, разложенного на двоих с прошлой пятницы, когда сюда приезжал мой нежный друг, ну знаешь, если на твоём месте сидит кто-нибудь живой, то он тоже ничего не понимает. Взять хотя бы Caroline.
Caroline была переводчицей, которая решилась перевести пузыри нашего комикса, но напутала с фразеологией. В благодарность если не за помощь, то за участие, мы показали ей русский лес. Я и мой нежный друг, сказал Гена Куропаткин. Caroline тревожно искала что-то в чаще черноствольных, продольнополосатых лип, покрытых лишайником и наростами. Где же берёзы? Я знаю, что русские, когда им бывает грустно, идут обнимать берёзы.
Нет, Блез (Гена делает небольшой глоток, чтобы отчётливей видеть своего собеседника, широко расставленные глаза дурнушки Caroline и солнечные пятнышки на взмокшей майке своего нежного друга, который теперь занимает комнату вонючего отеля на Монмартре, и слышит, как в туалете на лестничной площадке уличный аккордеонист чистит голос, перебивая каждое O Champs Elisees ниспадающим раскатом кишечных газов). Нет, Блез, мы не стали смеяться. Наоборот, мой нежный друг сделал серьёзное лицо и сказал, что обнимать берёзку – это ещё не самая глубокая грусть и что в состоянии погружения в глубину тоски и отчаяния русские обыкновенно делают секс с медведем. Мой нежный друг низко наклонился над ней и спросил, представляет ли она, насколько это важно? И она проглотила.
Гена Куропаткин отставил бутылку на зеркальный столик рядом с парой кирпичей, которые служили подставкой для электроплитки. Там, на дне ещё что-то плещется. А мой нежный друг… нет, Блез, раз уж ты не любишь, как я перевожу, то вот тебе этот рассказ, пёстрый, смешной. Я его закончу эпизодом розыгрыша.
По выходным, Гена Куропаткин, тяжёлый мизантроп и алкоголик, привозит сюда своего сына, рождённого в год просветления и надежды, что забота о маленьком заставит его отвлечься от главного дела всей жизни и крепко завязать. Десять ему, хороший мальчик, белокурый. А ты, Блез, его не знаешь. Иногда мы приходим сюда уже затемно. Ледок трескается у нас под ногами, лист падает на грязную дорогу, деревья тянутся прямо и вверху растекаются чернильными кляксами на мокрой бумаге. Мы заходим в дом, забираем две пустые бутылки и спускаемся к Волге, чтобы набрать воды. Там у нас родничок, его прочистили ещё летом. Около родничка рыбаки в ватной одежде жгут костёр, сидят вокруг него на лесине, как совы на суку. Ухают: бать-бать-бать-бать. И я, так как долго это – наполнять из стаканчика две пятилитровые бутыли, пускаюсь в игру с выводком сов.
«Почему это, - целясь в горлышко, говорит Гена Куропаткин, - теперь не ловят раков? Видел, сколько на песке рачьих следов? Помню, в детстве, мы в это время за час набирали больше ведра».
«На что вы их ловили?» – спрашивает мальчик, а рыбаки у костра уже затаили дыхание. Молчат. Больше не слышно их бормотания: бать-бать-бать-бать.
Отец объясняет: и до чего же простая приманка, ни тебе рачевни, ни тухлого мяса, всё само собой. И тогда мальчику становится весело, так как уже не раз… «Но так они все вымажутся. Как же брать их руками?» - громко, чтобы и его слышали у костра, спрашивает мальчик. «Надо успеть поймать их до того, они доползут и станут есть. Приманка тёплая, дымится и далеко распространяет запах. Вот мы, бывало, - нет, не здесь, подальше от воды, чтобы перехватить их по пути к лакомой кучке… и брали их голыми руками».
Наполнив бутыли, мы уходим, Блез. Там лестница и фонарь. Свет его ложится на воду и на песок. Но я говорю, постой, вернёмся, и мы налегке, оставив воду на лестнице, сбегаем вниз. Нам хорошо видно, что двое рыбаков сидят на плотном песке на корточках и тужатся. – И вскакивают, подобрав тяжёлые штаны, когда сверху слышится смех моего умного мальчика.
А ты, Блез? Расскажешь мне, как японские ныряльщицы кормили тебя рыбками изо рта? И Гена Куропаткин делает последний глоток. Может быть, сейчас мой нежный друг прогуливается в Фонтенбло?
А! - к чёрту Фонтенбло, когда есть Студёный Овраг. И тут оставшийся острый осколок зеркала подпрыгивает и падает на пол. И этому нет никакого объяснения, потому что Блёз ушел. Он всегда уходит (хоть и не пьёт), если кончается водка. Ну и его к чёрту… я, собственно, хотел представить себе, в каком стиле это возможно перевести, вот и разболтался с Блезом. Теперь, когда мне уже никто не мешает, схожу посмотреть лисиц. Тоже ведь ушли. Тухлое яйцо нельзя есть целую вечность.
Осторожно Гена Куропаткин выглядывает в сад. Светает, должно быть, скоро семь, или уже семь? Шуршат ноготки, шелестят маленькие сливы, но это уже и правда начинается холодный дождь. И снова, потянув вверх язычок молнии, Гена что-то услышал. Тоже закономерность…
И он входит в дом, и начинается его долгая битва со скукой и холодом, которая закончится дня, может быть, через три.

В губах безумного раздавлен воск луны
Селенья и сады в обжор превращены
Сыграли звёзды пчёл тягучий и лучистый
Нашли в киосках мёд мохнатые статисты
И тихо падают пересекая свод
И каждый лунный луч это медовый сот
Но тайно сладкий жест хранит моя натура
Опасен мне ожог этой пчелы Арктура
Чей луч предательский в моей руке бывал
И розою ветров обман благоухал

А потом мы опять возьмём водки, и пускай приходит. И пускай попробует сказать, что здесь всё так безнадёжно.