Захватывающая идея гигантской переделки мира и человека по единому замыслу демиурга провозглашена в трагедии Иоганна Вольфганга Гёте "Фауст" как идея, оправдывающая договор человека с дьяволом, который был подписан во имя обретения вечного счастья. "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" — вот условные слова, которые останавливают время трагедии и определяют дальнейшее как блаженную райскую вечность. Эти слова произносятся Фаустом, когда он окончательно обрел смысл бытия в его переустройстве по неким разумным замыслам и чертежам, а именно — в освобождении земли от морской стихии путем возведения плотины. При этом претворение в жизнь задуманного переустройства поручается другим, долженствующим быть рядовыми исполнителями:

Здесь Фауст предстает перед миром этаким демиургом, чей великий план осуществляется трудом многих человеческих рук. Всеобщий труд ради всеобщего блага, которое имеет некие разумные очертания и некие физические контуры — таков главный девиз фаустианства, который позднее был начертан на знамени строителей светлого будущего. Для них Фауст становится тем романтическим героем, что стремится осуществить реальный идеал на реальной земле, не останавливаясь перед разрушением прошлого. И образ грандиозного строительства, созданный великим немецким поэтом, воспроизводится один к одному в творениях советских писателей, в частности, в стихотворении поэта Николая Заболоцкого "Творцы дорог", созданном на основе личного лагерного опыта:

Как видно, Николай Заболоцкий рисует тождественную картину всеобщего труда ради всеобщего блага, но избирает иную точку зрения. Его герой — тот самый фаустовский землекоп, воодушевленный исполнением великого плана демиурга. Кажется, этот человек не ведает земных печалей, сомнений и тревог, что остаются за рамками величественного полотна. Главное — он старательно воплощает в реальность чужую мысль и чужую волю, испытывая восторг от созидаемого образца. Таким представляется идеал человека в советской идеологии, основанной на фаустианстве:

Александр Солженицын также избирает героем своей повести "Один день Ивана Денисовича" фаустовского землекопа — заключенного Шухова, также рисует впечатляющую картину строительства, но нет в ней ни трудового восторга человека-машины, ни величественного замысла творца. Перед нами предстает унылый пейзаж обыденного строительного хаоса, лишенного стройного разумного начала: "Солнце взошло красное, мглистое над зоной пустой: где щиты сборных домов снегом занесены, где кладка каменная начатая да у фундамента и брошенная, там экскаватора рукоять переломленная лежит, там ковш, там хлам железный, канав понарыто, траншей, ям наворочено". А посреди этого морозного хаоса трудится человек, отнюдь не окрыленный величием созидательного плана: ничто не способно его отвлечь от работы ради работы, кладки ради кладки — лишь бы "жарок под телогрейкой пробил".
По существу, Солженицын изнутри изображает тот самый фаустовский рай, который в действительности оборачивается адом, где труд обессмыслен и превращен в Сизифов, где человек наказан трудом и превращен в машину. В этом реальном раю-аду, как и полагается, время остановлено: "дни в лагере катятся — не оглянешься, а срок там — ничуть не идет, не убавляется его вовсе". В этом реальном раю-аду, как и полагается, вечность почти блаженна, если человеку удается не соскользнуть в самую преисподнюю: "Засыпал Шухов вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся. Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый".
Маленькие радости, перечисленные здесь, случаются вопреки законам адского бытия и позволяют герою выжить. Речь идет, конечно, о призрачной жизни посреди тьмы, огражденной тремя желтыми фонарями. "Люди и здесь живут", — говорит старый лагерный волк и проповедует единственный способ выживания — никогда не терять человеческого достоинства, которое только и заключается в том, чтобы "не лизать миски". Вот этой заповеди везде и всюду следует солженицынский герой.
Фауст выдвигает деяние как основу бытия. Его неприметный антипод Шухов выдвигает недеяние как возможность бытия. Этим пустяковым недеянием он напрочь разрушает замысел демиурга о реальном рае-аде, где все должно действовать как единый механизм, и говорит сущую правду, когда отвечает на вопрос о Боге: "В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад". Это неверие в фаустовский рай-ад реализуется через отказ подчиниться и броситься по-собачьи "лизать миски", что значит — коленопреклониться перед дьяволом, который в гётевской трагедии спорит с Господом, говоря о человеке:

Экзистенциальная философия Солженицына зиждется на антифаустианстве. Оно составляет пафос его произведений от повести "Один день Ивана Денисовича" до монументального полотна "Архипелаг ГУЛАГ", где скрупулезно изобличается фаустовская идея гигантской переделки мира и человека как бесчеловечная по своей сути и обреченная на неудачу в конечном итоге. Потому что на самом деле этой идее противостоит человек, сохранивший толику человеческого достоинства — последний осколок нетварного начала.
Впрочем, неизбежный конец фаустианства предсказывает и сам Иоганн Вольфганг Гёте в последнем, пятом акте трагедии. Его герой, обретший смысл бытия в его переустройстве по разумным замыслам и чертежам, в мгновение ока ослеплен Заботой и произносит свои пламенные речи о торжестве всеобщего труда и счастья, когда слышит стук заступов о землю. Ему кажется, что землекопы возводят плотину. В действительности они роют могилу, и эта могила предназначена для ослепшего Фауста.